Любовь в изгнании / Комитет

Нашел несколько номеров моей каирской газеты, просмотрел заголовки и отложил в сторону, оставив лишь номер за четверг. Развернул его на восьмой странице, где Манар печатает свою еженедельную статью. Статьи не было. Ее место занимала статья на религиозную тему «Между шариатом и историей». Положил номер поверх других и стал набирать на телефонном диске код Каира. Рассеянно взглянул на фотографию автора религиозной статьи. Это была женщина, снятая в полупрофиль. Головной платок закрывал волосы, оставляя открытым только лицо. Продолжая автоматически набирать номер, я подумал, что знаю эту женщину, ее лицо мне знакомо.

Положил трубку и схватил газету.

Да! Конечно же, это Манар! Это женская страница и на ней имя Манар! А под напечатанным крупными буквами заголовком «Между шариатом и историей» подзаголовок мелким шрифтом: «Что произошло с правами женщины?» Я пробежал глазами по строчкам, поняв, уже по названию статьи, ее главную мысль: шариат обеспечил женщине ее материальные и моральные права, но мужчины в ходе истории все больше урезали их. В статье приводилось множество свидетельств и цитат из религиозных источников. Написана она была не в обычном стиле Манар. Выпады против мужчин заметно смягчились. В прошлых статьях она палила по ним фразами типа «историческое засилье мужчин», «адвокаты невежества и лжи», «те, кто сворачивает шеи законам» и тому подобное. На этот раз самое сильное из высказанных обвинений сводилось к тому, что если бы мужчины поняли шариат должным образом, то равноправие женщин давно стало бы реальностью, потому что шариат предусматривает для женщин права, равные их обязанностям. А если мужчины обладают дополнительными правами, то потому, что на них возлагаются и дополнительные обязанности.

Я положил газету перед собой и принялся разглядывать фотографию.

Еще на прошлой неделе на женской странице красовалась обычная фотография Манар десятилетней давности: улыбающееся лицо в ореоле черных, разделенных пробором и спадающих на плечи волос. На новой фотографии лицо было серьезным, а взгляд устремлен вдаль. Я вспомнил прозвище, которое дали Манар в редакции сразу же, как она пришла туда на работу. Посмеиваясь над ее энтузиазмом, ее прозвали «Манар Шафик» — по имени Дарийи Шафик, основательницы женской партии, распущенной после революции Абд ан-Насером. Вспомнил и наши споры с ней, в которых она отстаивала свое право выбирать любую работу по своему вкусу, одеваться так, как ей нравится, и делать все то же, что делаю я. В те времена она не признавала разницы между мужчинами и женщинами.

А теперь? Что ты на это скажешь?

А что делал бы ты сам, если бы, как она, тридцать лет подряд твердил: надо освободить женщину, надо освободить женщину, и вдруг выяснилось бы, что женщина не хочет освобождаться? Что бы ты делал в таком случае? Как говорится, если ты не можешь их одолеть, то присоединяйся к ним!

Но есть и более простой ответ: Манар встала на путь добродетели, а ты погряз в пороке!

Очень просто!

Я потянулся к телефонной трубке и стал вновь набирать номер, но опять положил ее на рычажок. А как же с Халидом? Тоже очень простое объяснение? Сын порочного праведник?

Посмотрим в лицо правде. Порой я стыжусь самого себя, потому что он так молод и так чист, а я, старик, цепляюсь за последние радости жизни. Я хорошо помню, что говорил Ибрахим об обстоятельствах, которые нас формируют. В силу каких же обстоятельств наше поколение не стыдилось жить? Почему мы сознавали себя людьми во плоти и крови — ошибающимися и попадающими в цель, бунтующими и раскаивающимися, надеющимися на милость Аллаха и верящими в то, что раскаяние не будет отвергнуто? И почему Халид желает быть ангелом, чистота которого не запятнана даже партией в шахматы? Если он будет и дальше жить, как начал, он не узнает того смятения, которое пережили мы, ему не придется переоценивать свое прошлое, как это пытается сейчас делать Манар на свой манер и как пытаюсь я на свой. В жизни его не будет борьбы, а в душе — раскола. Все будет просто и ясно. Но что-то во мне твердит, что это невозможно, Халид! Еще не случалось такого, чтобы у людей отрастали крылья ангелов. Если бы ты был здесь, со мной, мы поговорили бы, как раньше, по-дружески. Я постарался бы объяснить тебе все про себя и выслушал бы твое мнение. Но хватит! Не упивайся самоуничижением!

Я свернул газету с фотографией Манар и принялся набирать номер. После нескольких попыток услышал в трубке голос Халида:

— Ас-салам алейком.

— Ва алейком ас-салам, Халид. А где же Ханади? Почему не она взяла трубку первой, как обычно?

— Она тут, рядом со мной, сейчас поговорит с тобой. Она злится, — в трубке раздался смешок.

— Злится на меня?

— Нет, на меня.

— Чем ты ее обидел, Халид?.. Все из-за телевизора?

— Нет, по телевизору она смотрит то, что хочет. Дело в том… — голос его немного отдалился, — подожди, Ханади, не вырывай трубку.

Но в трубке уже звучал плачущий голос Ханади:

— Послушай, папа, скажи Халиду, чтобы он ко мне не приставал, или я убегу из дома!

— Упаси господь! Так сразу и убежишь? В чем дело?

— Он каждый день ко мне придирается и выдумывает всякие истории! Запретил мне ходить в клуб. Даже мама сказала, чтобы он оставил меня в покое, но он ее не слушает, не хочет, чтобы я выходила из дома…

В трубке раздались рыдания.

— Успокойся, Ханади. Успокойся и дай мне Халида. Ходи себе в клуб, если тебе хочется, только не плачь. Не расстраивай папу, дорогая, прошу тебя…

Но она все рыдала и говорила:

— Скажи ему, папа, скажи…

— Хорошо, дай Халида.

Спокойный голос Халида произнес:

— Ас-салам алейком.

— Мы уже здоровались, Халид! Чего ты хочешь от сестры?

— Видишь ли, папа, в клубе всякие развлечения и много испорченной молодежи, поэтому я…

— Везде есть люди хорошие и люди испорченные. Пусть она сама научится разбираться в них и сохранять себя.

Голос Халида стал жестким:

— Если я, мужчина, перестал ходить в клуб, то почему она должна ходить? Ты балуешь ее, как и мама. Стоит ей пустить слезу, как ты все ей позволяешь. Ханади уже не маленькая. А я здесь отвечаю за нее!

— Ты поднимаешь на меня голос, Халид? Ты за нее отвечаешь? Я еще не умер, сын мой!

— Что ты, папа?! Я совсем не то имел в виду, я…

Я тоже поднял голос:

— Я не желаю знать, что ты имел в виду! Я сказал, не цепляйся к ней, оставь ее в покое! Понял? Я никогда в жизни не навязывал тебе своего мнения, не говорил, поступай так или не делай того-то. Я предоставил тебе возможность думать самостоятельно и вести себя, как ты сам считаешь нужным. Так?

— Да.

— Почему же ты навязываешь свое мнение другому? Это странно! Предоставь Ханади свободу выходить из дома, посещать клуб и делать то, что ей нравится. Понятно?

После некоторого колебания, Халид тихо сказал:

— Слушаюсь. Раз ты не разделяешь моей точки зрения… Но я хотел поговорить с тобой совсем о другом.

— Хорошо, но сначала дай мне Ханади.

— Да, папа.

— Слушай, Ханади, я объяснил Халиду, что ты можешь выходить из дома и посещать клуб, когда захочешь. Но, конечно, с разрешения мамы. И она должна знать, в котором часу ты уйдешь и когда вернешься.

Ханади все еще всхлипывала:

— Но я… я так и делаю, папа. Спасибо, папа.

— И еще, Ханади, я не хочу, чтобы ты сердила брата.

— А кто его сердит?! — снова взорвалась Ханади. — Он всех критикует, а сам сидит, как султан и говорит тебе: ас-салам алейком.

Она очень точно передала интонации брата, и я невольно улыбнулся, но сказал:

— Как не стыдно, Ханади! Так и я на тебя рассержусь. Он твой старший брат, и ты должна его уважать.

— Как прикажешь, папа. Бай-бай! Я уважаю тебя, господин Халид, ты доволен? Возьми трубку, поговори с папой.

— Минуточку, Ханади!