Любовь в изгнании / Комитет

По телевидению все еще шел «Даллас». Звука я не слышал, в ушах моих звучали, смешиваясь, голоса Ибрахима и Жана Паскаля. Настойчиво звенел дверной звонок. Я открыл и увидел Бриджит.

Она вошла шатаясь и протягивая перед собой руки, как слепая. Глядя на меня мертвыми глазами, хриплым Шепотом спросила:

— Ты видел? — и упала мне на грудь, без конца повторяя: — Ты видел? Ты видел? Они убили всех детей мира! Ты видел?

Она дрожала всем телом, и ее вырвало прямо мне на плечо.

Меня тоже била дрожь.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Подъем в гору

Я записал все, что рассказал мне Ибрахим.

Я поклялся ему, что напишу об этом. Напишу, даже если это будет последнее, что я напишу в своей жизни. Даже если оно будет написано на плакате, который мне придется носить по улицам.

Но первое, что я сделал утром, — отправился в представительство Красного Креста в городе.

Многие думали, как я, и в представительстве было полно арабов. Все толпились вокруг единственного служащего отдела информации. Из угла комнаты слышался какой-то непрерывный не то плач, не то стон, но самого плачущего или стонущего загораживала толпа. К сидевшему за столом чиновнику тянулись руки с фотографиями женщин и детей, все в один голос что-то говорили, объясняли, а он записывал и кричал:

— Имена! Называйте имена!

В другом углу я увидел еще одного служащего, также окруженного толпой одновременно говорящих людей с фотографиями и конвертами в руках. Он все время указывал рукой на висящее за ним объявление на нескольких языках, в том числе на арабском, на котором было написано: «Телефонная и почтовая связь с Бейрутом прервана. Оставьте ваш запрос и номер телефона. Мы свяжемся с вами сразу же по получении информации». Я стал проталкиваться сквозь толпу и, добравшись наконец до служащего, подал ему свое журналистское удостоверение. Сомневаюсь, чтобы он что-то понял среди этого шума и гама. Вернув мне удостоверение, он лишь кивнул на объявление и занялся другими людьми. Но я взял его за локоть:

— Пожалуйста, выслушайте меня! Я журналист. Вчера мне звонил из вашего представительства в Бейруте человек по имени Сами…

Но другие тоже тянули его за руку, задавали вопросы, и он только повторял:

— Сейчас, сейчас…

С настойчивостью отчаяния я спросил:

— Как я могу связаться с Сами в Бейруте? Там мой коллега-журналист!

— Я вас понял, — сказал он, — но повторяю, что все виды связи с Бейрутом прерваны уже в течение пяти дней. Наше представительство добивается через ООН и другие организации восстановления связи. Вы журналист и можете сами проверить это. Не знаю, как пробился к вам наш сотрудник в Бейруте. Оставьте его имя и номер вашего телефона.

Он отвернулся от меня. Молча стоявшая возле меня, опираясь на костыль, полная женщина, голова которой была повязана цветным платком, спросила:

— Сынок, что он сказал тебе?

Я объяснил. Она сняла со своей шеи кожаный мешочек, достала из него порванную фотографию и протянула мне. С фотографии смотрел красивый юноша лет двадцати с аккуратно подстриженными усиками.

— Это мой сын. Он в Сабре. Спроси, и да будет доволен тобой Аллах, есть ли у них известия о нем. Он единственный у меня, кто остался в живых. Остальные погибли на войне.

Я повторил ей слова служащего и не удержался от вопроса:

— А вы? Как вы оказались здесь?

— Меня привезли сюда на лечение. Горе мне! Горе если мне суждено было остаться в живых, а мой последний сын погиб.

Она не плакала. Смотрела на меня, дрожащей рукой держала передо мной фотографию и повторяла:

— Горе мне!

В этот момент раздался голос женщины, не видимой за толпой, не плач, а просто слегка охрипший голос, в котором слышалось нечто вроде удивления:

— Сынок! И вся молодежь!

Толпа внезапно замолкла, лица обернулись в угол, из которого доносился голос. По моему телу пробежала дрожь. Моя полная соседка наклонила голову, вглядываясь в фотографию. Слезы потекли по ее щекам, едва слышным голосом она повторила:

— Сынок! И вся молодежь!

Прислонившись спиной к стене, чтобы справиться с головокружением, я глядел в лицо соседки и в другие окружающие меня лица. Но тут же выпрямился, подал женщине руку и подвел ее к столу. Продиктовал служащему ее имя и адрес больницы, в которой она находилась на лечении. Оставил свое имя и имя Ибрахима и вышел из представительства.

В тот и в последующие дни я читал все газеты. Израильтяне вначале заявляли, что им не было известно о происходившем в Сабре и Шатиле. Но даже израильская печать высмеяла это нелепое утверждение, и тогда премьер-министр Бегин заявил: «Они убивают друг друга, а обвиняют израильтян!» Всю ответственность он переложил на фалангистов, сказав, что они проникли в лагеря за спиной израильтян и отомстили палестинцам за убийство своего лидера Башира Жмайеля. Притом, что никому не известно, кто именно его убил. Заявление Бегина не было воспринято всерьез, и министр обороны Израиля признался на заседании парламента, что это он впустил фалангистов в лагеря с целью очистки их от «террористов». Сказал, что не хотел вводить туда израильскую армию во избежание человеческих потерь, имея, конечно, в виду потери среди самих израильтян! Но он не приказывал устраивать резню и не слышал о ней.

Этому также никто не поверил. Правда раскрывалась день за днем, и ужас всего произошедшего в лагерях заставил прессу отбросить осторожность — газеты публиковали прямые обвинения в адрес Израиля. Выбивалась из общего ряда только антиарабская газета «Родина», которая преуменьшала масштабы преступления и число жертв и квалифицировала события как часть постоянно идущей в Ливане войны между мусульманами и христианами. Газета защищала Израиль более яростно, чем сам Бегин. Все другие газеты в передовых статьях сравнивали произошедшее в Сабре и Шатиле с преступлениями нацистов.

Я каждый день ездил на аэродром. Журналисты организовали там своего рода полевой штаб: мы встречали каждый самолет, прибывающий из Дамаска, с Кипра или из Афин, перехватывали каждого журналиста, дипломата, любого человека, который мог побывать в Сабре и Шатиле после резни или знать подробности от непосредственных очевидцев этого трехдневного кошмара. Была забыта даже традиционная журналистская конкуренция. Каждый, кто узнавал что-то новое или находил новый источник сведений, немедленно сообщал остальным. Всеми в те дни владело чувство какого-то стыда, словно они сами были участниками преступлений или несли за них ответственность и должны были смыть с себя грех, высказав, наконец всю известную им правду. Свидетельства, которые мы выслушивали, раскрывали ужасающие, не поддающиеся описанию факты. Но корреспонденты, не сговариваясь, решили на этот раз не щадить чувства читателей. И даже редакторы в большинстве случаев не смягчали написанное.

Каждый день я посылал информацию обо всем, что становилось известно, в свою каирскую газету. Сообщал также об откликах на события в европейской печати. Начал, впервые, писать статьи и для арабских газет, выходящих в Европе. Не следил за тем, печатают их или нет. Главным для меня было написать как можно больше — что-нибудь да опубликуют.

В импровизированном журналистском штабе я встретил председателя ассоциации дружбы с палестинцами Антуана, высокого молодого человека, постоянно носящего на шее крапчатый палестинский платок. Он сообщил, что через несколько дней они, совместно с несколькими левыми партиями, организуют в городе демонстрацию, и спросил, могу ли я чем-нибудь помочь. Подобные демонстрации собирают обычно не более нескольких десятков участников, но он надеется, что в этот раз народу будет больше.