Любовь в кредит

— Хоть немного побуду собой, — прошептала Агата.

Провалилась в короткий сон. Проснулась от приступа кашля. Затылок налился свинцом, плечи давило тяжестью, а во рту плескался привкус железа. Стало страшно. И вот в отличии от страсти, чувство страха наткнулось на гордость. Хотела, чтобы Михаил вернулся, но девушка сказала себе, что справится.

— я просто смогу, просто потому что я настоящая, я сильная, я умная, я … красивая, я нужна себе…

Агата сдерживала слезы.

— какой смысл повторять это, если мне самой недостаточно себя?! …

— они умерли, он оставил меня, а друга убили… а я просто хотела, чтобы меня немножко любили. Чистой и безусловной любовью. Я хочу, чтобы мне светило солнце, я не хочу быть счастливой в темноте. Довольствоваться собой. Я в конце-концов человек. И любовь рождается и умирает в отношениях, а не из самого себя!… - Агата стояла перед зеркалом.

— Вот так… немного злости не помешает. — добавила грустно, поправила свои волосы, платье и набралась смелости выйти из дома.

Деревня казалась опустевшей, на участке тишина давила. Девушка присела у калитки и уронила голову на колени. Металлопрофильная стена щелкнула от ее спины, а носки кед погрузились в песок. В голове трещали галлюцинации. Чувства утратили свои очертания, все, кроме яркого и серого по цвету страдания.

— зачем же ты опять пришло?

И начались мотания, с трудом встала, вернулась обратно в спальню, разделась и легла спать. От пережитого за день навалилась слабость, она кашляла беспрерывно, пока не уснула. Сон полосами пробуждения ложился на глаза.

В распахнутое окно налетели комары, пищали около тяжелых занавесок. Дальше им не пролететь. И комната казалась светлой, ночи не темнели до конца. Футболка намокла от пота, Агата повернулась на бок, спиной к двери в комнате, но ее охватил страх, что бабушка словно шипящий кот исподтишка накинется сзади. Она развернулась на левый бок, но было неудобно. Легла на спину и слезы струями побежали по щекам. Невозможно спать. Невозможно так себя жалеть, невозможно бесконечно страдать…

Ей казалось, что Шрек вернулся.

— Помнишь рассказ Сэлинджера про молитву — спросила она любимого друга, — “Господи, Иисусе помилуй мя”. Помилование. Это не плохо, да? она улыбнулась сухими губами.

— Помилование… — уронила голову на колени.

— У каждого свои причины бежать к богам и надеяться на чудо. — Агата тихо продолжала — Но, знаешь, мне кажется, что мы надеемся на чудоизбавления. представь, тебе не надо много ритуалов, только желание, немного веры… Только звук своего сердца и никаких мыслей. Чудо помилования от страдания.

Агата шептала без остановки молитву монаха.

— Ты не против, если я немного поболтаю. Там, в том рассказе про молитву, там так много всего. Это моя главная книга, как у Мэдокса из “Английского пациента”. По ней страдание — это как первый этап. Ты впадаешь в него, по обстоятельствам или потому, что хочешь спастись и оно чистое, оно прекрасно, оно избавляет тебя от мира чувств, переживаний, оно сужает тебя до точки и ритма твоего сердца. Но спасение оказывается совсем не там. Нужен кто-то, кто-то разрывающий бесконечную петлю. Диалектика — и Агата облизала пересохшие губы.

— Прости, Шрек. Тебя ведь здесь на самом деле нет, но я все равно… Наверное, надо перестать читать. Матвей. Вот, я вспомнила его. И…

Утро не принесло облегчения, дымка страдания охватила все мысли. Автономное чувство, уберегающее от мира, ты ничего не видишь, не слышишь, только свою собственную сладкую в переживаниях и соленую по вкусу слез историю. Оно прячет тебя от несправедливости, от лиц, мнений, обязанностей общаться и соответствовать приличному поведению. Оно укрывало Агату, но медленно как петля демона звездных романов душило и убивало волю жить. И Агата оделась в спортивную форму. Задержалась у стопок с книгами, провела по тиснению имен. Палец с водопадным стуком падал с одного корешка на другой.

"Я недавно прочитала рассказ Борхеса. — в воспоминании ее голос звучал переливами от неуверенности, что она "болтает излишне". Матвей отвлекся от починки катера и сказал "мне нравится слушать твой голос". И она хотела пошутить, "что только голос?", но смотрела на него и…и знала, что это правда. Хотя сейчас уже ни в чем не уверена. Лишь помнила этот странный фрагмент их беседы, который как заевшие слова песни, за нее говорят то, что волнует.

— Борхес описывает создателя, безумца, который пытается воплотить, материализовать воображение. — сказала Агата. — В прямом смысле создать воображением плоть и душу героя. Он пишет со столькими метафорами. Они обвалакивают все сознание, они ритмичные. Это какая-то очень поэтичная проза. Борхес. Знаешь, говорят, он был слепым.

— Еще я читала, что он постмодернист и значит все, что он пишет с двойным дном, смыслом. Надо просто знать контекст или источники. И тогда будет больше понятно и вроде как более интеллектуальное чтиво станет. ахах.

— А мне нравится обманываться, я бы не хотела увидеть корни смысла… Я бы осталась в этой поэзии. — вдруг дополнила свою "рецензию".
– иногда мне страшно, а вдруг и я как… тот безумец просто создаю своим… силой воображения…

Солнце садилось на другой — закатной стороне. Агата пришла на берег против своей усталости и боли. Встала в позицию в направлении реки, посчитала до трех, вдохнула и руки взмахнули, очерчивая полукруг — удар, переход, связка — удар. Рисунки из полу сгоревшего дневника оживали под моросящий дождем.

—

Мягкими шагами по каменному полу в столичную квартиру Михаила вошли, но он не пошевелился. Его внутреннее кипение не унималось, в одних джинсах без футболки, босиком сидел на диване с ноутбуком. Сумка с мертвой собакой лежала в луже желтой жидкости посредине просторной и практически не заставленной комнаты. Тонкая струйка от нее бежала к редко используемому столу на 12 персон. Он покупал уже меблированную квартиру, и не занимался интерьером, потому что во-первых не собирался долго жить в этом городе, а во-вторых, гостей принимал редко.

Словно разъяренный тигр, у которого забрали любимого ягненка. Словно дракон, у которого забрали возможность видеть блеск золота. Он злился. И погасить ярость не получалось, волны пеной вздымались на татуировке. Он курил на диване, прозрачная пепельница сливалась с белой экокожей, Михаил промахивался и пепел оставлял серые разводы. А комната через открытую балконную дверь нараспашку наполнилась сыростью, прохладный воздух ночи смешался с куревом.

Матвей присел рассмотреть пса. Окоченевший выглядел жалко, в беге растопырил лапы, вздыбился коричневым загривком, высунул язык, иглы от укола торчали из зубов. Раздался хруст челюстей и мужская рука погрузилась в пасть. Щелкнул переключатель, собака захлопала глазами, прозвучал сигнал выключения и робот завершил свое существование. Матвей вытер руки о мешок, и отошел, тушка пса сжалась в шар, производя при этом приятные звуки продуманного механизма сложения. Вытекающая жидкость воспламенилась и шар превратился в прозрачный сгусток, хрупкая стеклянная поверхность будто магией удерживала плавящийся внутри металл. После и этого не осталось, образовываемая энергия, высвобождаемая горением трансформировалась в новый меньший прозрачный купол (сфера), плотнее сжимая содержимое до шарика алефа, грозящего превратиться в черную дыру и поглотить комнату. Его плотность манила и пугала наливающейся тяжестью, еще мгновение и внешний слой треснет, со всей силой кроха шар упадет на пол и от дома останутся обломки.

Старший брат прошел к фиолетовому креслу сбоку дивана. Мягкое, будто на нем должна сидеть рассыпающаяся от старости женщина, было акцентом по словам дизайнера, и поставлено сразу с базовым комплектом мебели, но Михаил не поддержал интерьерную гармонию покупками картин, подушек и изысканных ваз, поэтому кресло выглядело лишним. Хотя девушкам утром нравилось забираться в него с ногами, фактически единственное уютное место в спартанской квартире, и Михаил решил его оставить. Налившейся шар развеялся пылью, одновременно с тем, как Матвей сел.