Любовь в ритме танго

Тут бабушка замолчала, как будто у нее не осталось больше ничего, о чем бы стоило говорить. Она посмотрела на свои пальцы и начала сдвигать кутикулы с ногтей левой руки ногтями правой — инстинктивный жест, который я видела тысячу раз. Бабушка Соледад не знала, как закончить свою историю, и мы обе это понимали.

Пока она искала подходящую формулировку, чтобы обойти мой вопрос, я поняла, что упоминание моего имени в завещании произошло только по чистой случайности. Случайностей в моей жизни было так много, что их нельзя было измерить. Я понимала, что никогда не узнаю всю правду о дедушке, память о котором всегда была окутана тайной. Но прежде чем я осмелилась упрекнуть отца в несправедливом отношении к бабушке, я почувствовала непреодолимое желание уйти. Мне стало страшно, я боялась слушать дальше и понять, что означает молчание бабушки, но не меньше боялась потерять нить повествования.

Дедушка в ее рассказе выглядел не как тень обожаемого человека, он проявлялся человеком из плоти и крови. Бабушка Соледад была права: прошли годы, прежде чем я поняла, что значил путь, который выбрал мой дедушка. Только так и никак иначе умирают герои.

* * *

— Кто его убил, бабушка?

— Все, — ответила она. Я никогда больше не видела такого темного лица. — Его убили мы все. Я, твой отец, кабинет министров во время войны, министр юстиции, Вторая испанская республика, эта чертова страна, моя сестра Элена, мой свояк Пако и один солдат Франко, или два, или три, или целый полк, который стрелял тогда, но я так ничего и не узнала об этом…

Я больше не отважилась ни о чем спрашивать. Бабушка успокоилась минуты через две, а потом снова заговорила, бледная от боли, которая постепенно стихала. В ней нарастала ярость, бабушка снова заговорила холодно, помрачневшая и задумчивая. Она очень устала, но держалась так, чтобы ни одна эмоция не отражалось на ее бесстрастном лице. Я училась владеть собой так же, ждала и запоминала, как примерная ученица, спрашивая себя, сможет ли мне это когда-нибудь пригодиться. Я спрашивала себя, почему знать историю этой смерти для меня было так необходимо, но меня лишь переполняло ощущение пустоты и поднималось давление. И только когда я смогла увидеть его, когда ясно различила силуэт человека, который одиноко шел по улице и лил слезы по своей ранней смерти, я все поняла. Я увидела, как он обогнул угол улицы Фейхоо и повернул направо, и поняла, что этот прохожий был отцом моего отца, четвертой частью моей крови. Я нашла ответ на свой вопрос.

— Я не хотела обращать внимание, тогда не хотела. Хайме слушал меня, я говорила тебе, он всегда брал в расчет мое мнение, а я его предупреждала, не знаю почему, но тогда я отчетливо видела, что его путь приведет нас к краху. Я просила, умоляла, требовала тысячу раз: «Пожалуйста, не ходи этим путем, Хайме…» Я сказала ему: «Разве ты не видишь, что этого никто не хочет? Ты им ничего не дашь, они останутся в тени, а ты нет…» Он не хотел принимать мои слова, он знал все, о чем я говорю, но не хотел принимать эту правду, он находил тысячи аргументов, чтобы возразить мне. Я тысячи раз пыталась препятствовать ему, я даже вставала на колени несколько раз… Но ничего, он не смотрел на меня, он ничего мне не говорил, ничего, ничего, пока не вставал и не начинал кричать. Хайме кричал на меня так, как никогда раньше: «Ты не понимаешь? Или ты думаешь, что мы играем, что мы ничего не видим? Это война, и мы не дадим им убить Республику, если мы забудем об этом, нам останется только оплакивать Республику, за нее умирали люди, за нее убивали…» Его слова пристыдили меня, я успокоилась. Хайме попросил у меня прощения, обнял и поцеловал, а потом мне пришлось с ним согласиться, хотя я знала, чем он занимается. Три или четыре месяца перед этим, однажды ночью, когда мы пошли спать, он сказал мне очень тихо, почти прошептал, что война проиграна, что осталось только ждать чуда, потому что делать было уже нечего. Я не захотела поверить ему, что новости не были слишком хорошими, но и плохими они не были, это был 38-й год. Я надеялась в глубине души, что мы выиграем войну. Весь мир был в этом уверен, тогда еще не было так, как стало потом, когда Хайме поднял меня утром и сказал, чтобы я верила. Это означало поражение, особенно после того как твой дедушка принял эту чертову должность.

— Какую должность, бабушка?

— Специального прокурора военного трибунала. С нравом называться «Ваше превосходительство». Да, тогда очень часто использовали такое обращения, эти козлы были очень циничными в этой бандитской шайке. Они должны были пригласить Хайме, а он очень злился на меня, когда еще в 36-м году я прокляла их. Потому что я была независимой, потому что подрывала его авторитет, потому что я ни в чем не принимала участия, а еще потому что он был лучшим…

Хайме был единственным, кто был готов выполнить такую деликатную миссию, только он мог усмирять эксцессы в военных судах, сохранить честь гражданского правосудия, заботиться о его открытости до его полного восстановления, так они говорили. Я знаю, что он им не верил, но он принимал их доводы, хотя понимал, что война проиграна, но все же принимал… Хайме стал единственным гражданским лицом на военных процессах. Он занимался гражданскими и военными преступлениями, а также делами о шпионаже, о контрабанде и тому подобными. Он не всегда был обвинителем, но всегда присутствовал там как представитель министерства, он был представителем гражданского правосудия. Он не делал ничего, потому что не должен был ничего делать, только смотреть, слушать и информировать, и без сомнения… Ты должна была читать, что эти негодяи писали о нем потом, когда выиграли наконец эту чертову страну. Эту дерьмовую страну, именно такое название она заслужила. Палач, так они его называли, и бандит, и убийца героев пятой колонны, убийца… — Тут бабушка поднялась. Она вставала много раз в течение этой ночи, чтобы потом сесть на место через несколько секунд, чтобы без сил опуститься на софу. — Убивали единиц! Ты слышишь? Единиц! Я бы убила куда больше этими самыми руками, а потом бы спокойно спала всю жизнь, я клянусь тебе, спокойно. Убийца… Убийцы они, сволочи, сукины дети! И он был мертв, в начале 39-го года он был мертв, эта была неизбежная смерть, неизбежная. Но я никак не могу свыкнуться с мыслью, что Хайме мертв, мертв, мертв…

Бабушка не смогла сдержать слезы и две широкие и неровные дорожки пролегли вниз от ее глаз по щекам. Слезы сказали больше, чем могли сказать слова, больше, чем жесты, больше, чем бешенство, с которым она говорила о его убийцах. Теперь она замолчала, от ее злобы не осталось и следа. Я могла, мне казалось, почувствовать ее боль, потому что теперь в ее глазах было что-то детское, беззащитное. Бабушка закрыла лицо руками, стараясь покинуть наш мир, — робкий, неуверенный жест ребенка, который не знает, где он, который уронил свою игрушку в реку и навсегда потерял ее. Такие мысли пришли мне в голову, когда я увидела, как плачет бабушка.

— Вот чего я не понимаю, — сказала я, когда прошло уже довольно много времени и бабушка успокоилась, — почему вы не уехали, почему не переселились во Францию или в Америку…

— Я тоже говорила с ним об этом, — ответила бабушка, медленно качая головой. — Тысячи раз я говорила ему об этом. Я не могла уехать с двумя детьми, мне нужно было подождать, пока родится третий ребенок, а потом я бы смогла уехать. Они бы выпустили меня, у них против меня ничего не было, но Хайме не поддерживал меня, потому что доверял Пако, я нет. Я никогда не доверяла ему, но он верил в Пако…

— Кто такой Пако, бабушка?

— Муж моей сестры. Он был депутатом, социалистом. В последние дни войны его назначили директором, или управляющим канала Изабеллы II. Он остался в Мадриде, когда вошел в правительство, он должен был остаться, чтобы гарантировать поставки воды до конца, и Хайме ждал его. Он ждал тогда, когда его собственные начальники советовали ему уезжать, он ждал, пока наши друзья посадят нас в свои автомобили и повезут через границу, он ждал Пако и говорил: «Мы уедем, когда соберется Пако».

— А Пако не поехал.

— Конечно, поехал! Но только без твоего дедушки.

— А ты…

— Я была беременна.

— Папой.

— Да… Правда в том, что мы его не хотели. Бедный ребенок, потому что двоих было уже достаточно, когда родилась Соль, я хотела покончить с собой — кто бы в те времена присмотрел за ними… Это было несчастливое время, несчастное время. Все было очень тоскливым, таким черным, у нас не было желания ничего делать. Первые роды прошли хорошо. Начались замечательные дин, все плохое было забыто, мы помнили только о хорошем… В конце концов я снова была беременна и плохо себя чувствовала. После Мануэля я пролежала в постели три месяца, у меня были кровотечения, а после Соль все было еще хуже, у меня началась геморрагическая лихорадка. Когда мне сказали во время войны, что я снова беременна, я разрыдалась прямо кабинете у врача. Потом шла по улице и плакала, но я не сказала ничего твоему дедушке, потому что уже почти наступило Рождество. Мы никогда не праздновали в рождественскую ночь, но очень часто праздновали в новогоднюю — раньше, когда были молодыми. Мы приглашали к детям волхвов. Как это было глупо, абсурдно, ведь мы были неверующими, и наши дети ничего не понимали в этом, но ночь поклонения волхвов нам очень нравилась. До войны мы всегда ее отмечали, но никому об этом не говорили. Кроме того, распорядитель судебной палаты обещал твоему дедушке курицу, целую курицу, теперь это кажется чем-то невероятным. Вечером за нашим столом должны были собраться шесть человек, потому что девочкам-служанкам было некуда пойти. Это было безумие — целая курица на Новый год. Я сказала себе: «Хорошо, сначала мы ее съедим, а там посмотрим…» Но курицы не было, мы поужинали рисом с шафраном, я помню это очень отчетливо, еще у нас были груши. Я ничего не сказала твоему дедушке.

Бабушка остановилась, чтобы зажечь сигарету. Это потребовало больше времени, чем обычно, а когда она продолжила, казалось, каждое произносимое слово причиняет ей боль.

— Здесь я ошиблась и признаю это, я вмешалась, потому что я должна была сказать ему. Все могло бы быть хорошо, возможно, мне не следовало идти, но я… Я думала, что у Хайме и так много проблем, так что я пошла к врачу и сказала, что хочу сделать аборт. Врач отказался, потому что это невозможно, что все госпитали в блокаде, обезболивающие средства изъяты, что там остались лишь койки, а лекарства, кровь, антисептики, для раненых — на фронтах. Он сказал еще, что с другой бы женщиной попробовал сделать это, но со мной, зная, кто я, он никогда бы не стал экспериментировать. Тогда я была на третьем месяце, дело было не таким сложным, я слишком долго ждала. Я была уверена, что у меня не будет еще одного ребенка… Врач, который знал меня на протяжении десяти лет, сказал, что, если я захочу, можно будет потом просто отказаться от младенца. Я решила подождать. Это было правильным решением. Врач наблюдал за мной, он говорил: «Не поступай так, Солита, тебе следует подождать». Но, по сути, ему не было до меня никакого дела.

— Откуда ты знаешь?

— От соседки, которая до замужества была актрисой, очень веселая женщина. Мы не были подругами в полном смысле этого слова, но очень близко общались, иногда пили вместе кофе. Она пару раз делала аборт за несколько лет до того. Я рассказала ей о своем положении. Соседка обещала помочь мне, и рассказала про замечательную акушерку, деревенскую женщину, которая всю жизнь делает аборты. Сказала, что следует пойти к ней, и тогда не будет никаких проблем, только надо ей заплатить. Я сказала, что заплачу, чтобы она не сомневалась… Мы договорились обо всем, я назначила встречу на утро, в девять часов, чтобы Хайме ни о чем не догадался. Я отправила детей к сестре со служанкой, а другая осталась со мной, она-то и спасла мне жизнь. Тем утром была бомбардировка, я прекрасно помню сирены, которые начали выть до начала налета, бомбили полдня, только в три часа эта девушка отправилась на поиски твоего дедушки. Она нашла его лишь через час, потому что не умела читать и ей приходилось всех спрашивать. Когда Хайме пришел домой около пяти с четвертью, я была без сил, лежала пластом, истекая кровью. Та женщина исчезла, когда начали бомбить, убежала посмотреть, что там за шум. А служанка, которая была очень нервозной, стала ей угрожать, сказав, что мой муж — адвокат. Я не знаю, что со мной сделали, я не видела, но и теперь во сне я слышу ее голос, спокойный мелодичный: «Потерпи еще чуть-чуть, очень хорошо, прекрасно, очень хорошо, теперь будет немного больно…» Судя по акценту, она была андалузкой, это единственное, что я знаю. Хайме искал ее по всему Мадриду в течение трех долгих месяцев, все то время, которое ему оставалось, чтобы посадить ее в тюрьму, но так и не нашел.