Любовь в седьмом вагоне

– Автор Лора Крашенинникова. «Кошка и Бульдог», – ясным голосом произнесла соседка, и Крашенинников почувствовал, будто его с размаху огрели этой самой книжкой по беззащитному затылку.

Он называл ее Кошкой с самого первого дня, когда они встретились, буквально столкнулись, на тесной чужой корпоративке и у них из одноразовых стаканчиков одновременно выплеснулся алкоголь, образовав на сердце у него и у нее два восклицательных, трепетно-влажных пятна. Крашенинников, сентиментальный идиот, потом хранил эту испорченную одежду и целовал, кретин, ее увядающий топ в это пятно от красного вина, уже давно сухое и блеклое от яростных застирываний. Когда же они расстались, у Крашенинникова возникла неотступная фантазия, будто Лору убили в этом топе выстрелом в сердце – хотя пятно на дешевеньком лазурном ацетате напоминало не кровь, а скорее след от пролитых чернил.

Лора была писательница. За год до встречи с Крашенинниковым она получила в Москве вторую премию за лучшую детскую книжку. Крашенинников гордился этой премией больше самой Лоры: ее лауреатская статуэтка – составленные друг на дружку бронзовые кубики с гравированными буквами – жила у него на столе среди компьютерного хлама и наравне с этим насущным хламом покрывалась землистой и суровой рабочей пылью. Разноцветные герои Лориных сказок – все эти говорящие белочки, филины, волки и лисы – казались Крашенинникову совершенно ненастоящими, какими-то сладкими внутри, будто прототипами для них послужили шоколадные фигурки, обернутые подарочной фольгой. Впрочем, он охотно соглашался с тем, что ничего не понимает в литературе: все художественное, попадавшееся ему в Интернете, слишком грузило и как-то распадалось под собственной тяжестью на рой зудящих черненьких букв.

Но Лора потому и стала особенной для угрюмца Крашенинникова, что ему нравилось ее не понимать. Он честно не въезжал, в чем прелесть ее литературного мирка, центром которому служили две высоченные тусклые комнаты, занимаемые местной писательской организацией. Там все было пропитано горьким и холодным табачным перегаром, от разбухшей мебели, покрытой фанерными морщинами, отслаивались крашеные щепки, стояли допотопные «писюки» с замызганными «телевизорами», наливавшимися, когда их включали, воспаленной розовой мутью. Но в этом убогом мирке Лору любили: местные классики, одутловатые старцы с артистическими ватными шевелюрами, спешили приложиться сливовыми ртами к ее шершавой ручонке, полные поэтессы в вязаных шалях обчмокивали ее и ворковали, будто большие грудастые голубицы. В благодарность за это Крашенинников был готов брататься с каждым морщинистым психом, тиснувшим книжку, проставляться по этому случаю недешевой водкой, есть закуску с измятой и промоченной газетки.

В облике Лоры и правда было что-то кошачье. Треугольное личико с острым подбородком, скулы, покрытые легким пушком, а главное – глаза, огромные и круглые, напоминающие кружки лимона, с цитрусовой структурой прозрачной радужки; их, должно быть, для пущего сходства с кошачьими, Лора подводила наслюнявленным карандашиком до самых висков. При этом в Лоре не было ничего пушистого, уютного. Скорее она напоминала бездомное кошачье существо, худое, с торчащими в разные стороны лопатками и хребтом как ручка ведра; за эту бездомность, сперва угаданную, а впоследствии подтвердившуюся, Крашенинников ее пожалел и полюбил. «Кошка Лора», – представилась она кокетливо во время первой встречи, прижимая к пятну на сердце бумажную салфетку. «А я кто?» – глупо спросил отчего-то счастливый Крашенинников. «Бульдог, конечно! Это сразу видно! – воскликнула Лора, близоруко сощурившись. – Чур, не лаять на меня и клыками не трогать!»

– Жила-была на свете Кошка, – монотонно читала соседка под перестук колес и дребезжание стаканов. – У Кошки не было домика, и она бродила по свету с посохом и узелком. Зато у Кошки был талант: она умела рассказывать интересные истории. Когда Кошка садилась на траву, обернув хвостом усталые лапки, вокруг нее собирались зайчики, лисята, ежата, маленькие птички. Кошка рассказывала свои истории, и все зверята и маленькие птички слушали ее, затаив дыхание. За рассказы Кошку угощали молоком и иногда пускали переночевать.

Однажды Кошка повстречала большого и страшного Бульдога. У Бульдога были острые клыки, и он умел грозно рычать. Кошка сначала испугалась и хотела вскочить на забор. Но потом она пожалела Бульдога, потому что с ним никто не хотел дружить. «Давай, я буду с тобой дружить!» – сказала Кошка Бульдогу. Бульдог очень обрадовался и пригласил Кошку жить в свою будку. Бульдог сторожил большой дом, и хозяева каждый день давали ему полную миску вкусного корма. Бульдог и Кошка ели из миски вместе. Кошка была сыта и счастлива.

– Ма-ам, а Бульдог плохой? – заныл пацан, дергая мать за рукав халата.

– Наверное, плохой, – равнодушно ответила та, переворачивая страницу.

Вот ни хрена себе! Лежать вот так, чуть ли не головой на рельсах, и слушать историю собственной жизни, изложенную в виде малышовой сказки. «Как-она-могла, как-она-могла, как-она-могла», – стучало у Крашенинникова в мозгу, тоже будто бы крутившемуся вместе с колесами на какой-то железной оси. Бульдог и Кошка – это было совсем не то же самое, что детские книжные зверюшки со сладкой начинкой. Они-то были живые. По крайней мере, настолько, насколько были живы сами Лора и Крашенинников. А жизнь, господи, жизнь – как она сверкала тогда всей массой накипавшей на ветру листвы, лаком мреющих в пробке автомобилей, крупным летним дождем, горевшим на солнце, будто на землю сыпалась всеми своими хрусталями гигантская люстра. Тогда жизни в Крашенинникове было столько, что казалось, укажи он на что-нибудь пальцем – и вылетит искра. От этого разряда, взявшегося неизвестно откуда, ожили два существа: Кошка женского пола и Бульдог – мужского.

Все пары как-нибудь друг друга называют. Красивые женщины нетяжелого нрава успевают за жизнь побывать и кисами, и зайками, и мышками, и птичками. Целые виртуальные зоопарки. Интересно, как все это милое зверье уживается в одном человеческом существе. Такие женщины должны время от времени тайно бегать на четвереньках и издавать придушенное чириканье. Это только кажется со стороны, будто любовное прозвище – просто стыдная глупость. На самом деле образ, рожденный при сверхвысоких сердечных температурах, имеет большую и таинственную власть над человеком. Крашенинников, нареченный Бульдогом, научился лаять так, что ему самозабвенно вторила похожая на косматую кочку соседская шавка. Лежа ночью рядом с Лорой, во сне сосавшей подушку, сентиментальный кретин пытался представить, что станется с ним, если его человеческая кошка внезапно умрет. Он воображал, как будет заглядываться на клочковатых помойных мурок, ища холодный цитрусовый взгляд, родной близорукий прищур.

Его человеческая кошка поступила проще: не умерла, а просто смылась безо всяких объяснений. Исчезла, как не было. Оказалось, что к такому повороту судьбы, как и к смерти, нельзя подготовиться. Крашенинников подумывал, не завести ли ему, чтобы избавиться от лишней части самого себя, настоящего бульдога, такого кривоногого зверюгу с измятой мордой алкоголика, каким он и сам видел себя в зеркале. Он даже съездил к собаководам, поглядел на щеночков, розовых под седенькой щетинкой, и пожалел брать такого малыша в свою прогорклую квартиру, где самый воздух, казалось, был использованный, раз и навсегда мертвый. Веселая любовная сказка, которую Крашенинников и Лора создавали друг для друга, теперь не хотела исчезать и оборачивалась кошмарами наяву. Раз Крашенинников увидал у себя во дворе, на гнилом пятачке возле мусорных баков, широкозадую длинную кошку, белую с черными коровьими пятнами, которая ползла и, тряся плоской головой, жевала что-то тянучее и липкое, точно ела собственные кишки. Потрясенный Крашенинников протянул было руку, но кошка, оставив свое мерзкое лакомство, оказавшееся сизым рыбьим потрохом, утекла на полусогнутых за бак и оттуда зыркнула на Крашенинникова зеркальными зелеными глазищами. «Глупости, ерунда!» – можно было сколько угодно повторять эти беспомощные заклинания. Крашенинников дошел до того, что просто не мог терпеть рядом с собой ничего живого.

– Бульдог считал себя очень красивым псом, – как ни в чем не бывало читала соседка. – Он очень хотел победить на собачьей выставке. Но Бульдога не брали на выставки. Кошка очень любила Бульдога и сама наградила его Большой собачьей медалью, которая случайно завалялась у нее в котомке…

Вот именно – случайно. Всякий человек, даже снимающий углы, за время жизни обрастает имуществом. Крашенинников знал таких, кто переезжал с квартиры на квартиру с полным комплектом мебели, чайников-холодильников, обладал какой-то правильной жизнестроительной валентностью, вселявшей уверенность, что со временем интерьер покроется твердью собственных стен. Лора в этом отношении была совершенно неправильная. Ее зубная щетка, когда она переехала к Крашенинникову, напоминала обглоданную куриную кость. Зато в ее рюкзаке обнаружились вместе с антикварными карманными часами шершавый ком перепутанных золотых цепочек, старая брошка жухлого золота с большой, похожей на сосок, розовой жемчужиной, какой-то бархатный альбомчик с эмалью на крышке, пара не относящихся друг к другу кузнецовских чашек, покрытых просмоленными трещинами. Все это не было семейными реликвиями: так Лора вкладывала деньги, время от времени к ней приходившие. Деньги, разумеется, были не такие, чтобы их можно было поместить во что-то стоящее, хоть как-то ими запастись. Лора, бегая по антикварным лавкам, пыталась на свои гроши купить себе фамильную старину, какие-то ее элементы, не подверженные моральной и финансовой инфляции.

На самом деле она платила налог на бедность, как другие женщины платят за тисненые на китайских клеенчатых сумках громкие логотипы. Что же касается фамильной истории, то Крашенинников только однажды видел Лориного отца: то был мелкий крикливый хозяйчик с головой как высохшая луковка, владевший тремя ларьками на Шестаковском рынке и пытавшийся пристроить дочь к своей пивной и табачной торговле. Почему-то этим насквозь прожженным типом владела простосердечная уверенность, что дочка не станет воровать у папы. В действительности Лора, как-то пару месяцев посидевшая в ларьке, воровала злостно, воровала нарочно, куда там обширным многодетным украинкам, робко таившим от хозяина копейку, а под конец в ночную смену украсила окошко елочной гирляндой и устроила бесплатную раздачу водки. В результате ларек едва не повалили стянувшиеся со всей округи гуманоиды, среди которых было пополам синюшных, горько воняющих алкашей и обыкновенных, с приличными лицами, граждан; Лору, обсыпанную битым стеклом и матюгами, спасла могучая оконная решетка, сверкавшая, когда ее сотрясали, длинными клоками рваной мишуры.