Любовь в седьмом вагоне

Боковым зрением она давно наблюдала торчавший из-за понурого куста большой и плоский железный чемодан. Внезапно чемодан включил фары, и из водяной и электрической мути выбежал горб на ножках – какой-то мужик, укрытый курткой с головой.

– Девушка! Садитесь в салон! – позвал он, приплясывая, точно дождь стрелял ему под ноги из пистолета. – Эта сволочь там засела и не откроет ни за что! Хоть тут все передохнут! Да не бойтесь меня, я коллега ваш, Вожеватов Константин! Садитесь, а то еще ляжете тут у него под забором!

– Пошел на хер! – сорванным голосом крикнула Кира, заслоняясь жалким зонтом от нежданного конкурента.

Вдруг сзади кто-то грубо схватил ее за локоть и поволок в приоткрытую, прежде незаметную калитку. От неожиданности Кира икнула и выпустила отпрыгнувший зонт, не прошедший в тесную щель. Она увидала, как Вожеватов, раскорякой бухая прямо по луже, бросился вперед, чтобы тоже успеть и протиснуться. Но не тут-то было: калитка, низенькая и толстая, будто прессованный деревянный кирпич, немедленно захлопнулась.

Домина, открывшийся Кире при свете двух, словно воткнувшихся друг в дружку, молний, был похож не на человеческое жилище, а на громадный, мокрый штабель дров. Человек в черной от влаги армейской плащ-палатке, бывший, вероятно, Кириллом Смоляковым, волок ее, однако же, не к дому, а куда-то вбок, в темноту. Внезапно Кира струсила: ей показалось, что Смоляков, сойдя с ума, решил ее убить. Тем не менее, цепким репортерским взглядом она успела увидать, что пихта с мертвым боком, похожим на полный воды моток колючей проволоки, стоит на месте и что забор исписан с внутренней стороны не менее агрессивно, чем с наружной.

Впереди прямо из земли торчала труба, накрытая горелым железным колпаком; из трубы ощущаемый скорее по печному запаху сочился дымок. В руке у Смолякова качался стеклянный фонарь размером с маленькую птичью клетку с тусклой струйкой внутри, он осветил покрытые грязью дощатые ступени, ведущие под землю, и низенькую дверь.

Внутри на Киру пахнуло горячей, спертой духотой. Она с удивлением огляделась. Перед ней был в точности тот самый блиндаж, где снимали знаменитое кино. Стены, сложенные из грубо ошкуренных бревен, были обсахарены смолой, сопела и посвистывала, будто маленький паровоз, чугунная печка-буржуйка, на столе, застеленном полинявшими, истертыми на сгибах фронтовыми картами, лежала окаменелая хлебная краюха, казалось, оставшаяся со съемок, а то и с самой войны. Однако же в углу, откуда обычно работала камера и куда не заглядывал зритель, висела на бревнах дорогая, ужасно пыльная плазма, на стеклянном, офисного вида, стеллаже валялись в полном беспорядке DVD-диски, разбухшие книги на английском и русском. Черная собачонка с лохматыми висячими ушами, похожими на девчоночьи «хвостики», суетилась у ног, не зная, тявкнуть ей или улыбнуться.

– Я живу здесь, – густым актерским голосом произнес Смоляков, откидывая капюшон.

– Ст-транно, почему не в доме, – вылепила Кира непослушными мыльными губами, вытирая мокрым рукавом совершенно мокрое лицо.

– Переоденьтесь, – Смоляков протянул трясущейся Кире тряпичный сверток. – Там, – он указал на ветхую ситцевую занавеску в розовый цветочек.

За занавеской оказалась железная кровать с побитыми дочерна никелированными шарами, застеленная красным стеганым одеялом в неглаженном пододеяльнике, напоминающим деревенский пирог с клюквенным вареньем; над кроватью были устроены нары, откуда свисал трухлявый матрас. На Кире промокло все, даже трусы, превратившиеся в полоску холодного клея; их Кира не решилась повесить, вместе с остальной набухшей одеждой, на кроватную спинку, только отжала потихоньку на дощатый пол, покрываясь тугими резиновыми мурашками. В свертке обнаружилась старая, словно обметанная ваткой, фланелевая ковбойка и дешевые стиранные джинсы, мятые, точно грубый кусок оберточной бумаги. Надев все это кое-как и присвоив торчавшие из-под кровати войлочные опорки, Кира вышла, точно под камеру, в бутафорский блиндаж.

Смоляков сидел за столом, на котором появилась миска горячей печеной картошки, толсто накромсанная колбаса и закопченный чайник странной неправильной формы, похожий на гриб, испачканный в земле.

– Поешьте, – произнес актер, вперившись в Киру тяжелым властным взглядом командующего фронтом. – Потом вы ляжете спать. Утром вы уйдете. И никаких интервью.

У Киры от голода заурчало в желудке. Обжигаясь и губя маникюр, она схватила черную картофелину, выломала из горелой и бурой кожуры, толстой, как древесная кора, сладчайшую рассыпчатую мякоть. Смоляков налил ей в алюминиевую кружку крепкого чаю с распаренными лохмотьями заварки, при этом чайник ненадежно вилял на вздыбленной ручке и норовил плеснуть дымящимся на фронтовую карту. Край накалившейся кружки жалил губы, но Кира выглотала сразу половину и схватилась за колбасу.

Насытившись допьяна, она наконец впрямую посмотрела на Кирилла Смолякова. Некогда ясные синие глаза побелели и будто замерзли, под глазами висели мешки, точно вылепленные пальцами из той морщинистой массы, в какую превратилось сожженное годами и гримом актерское лицо. Казалось, будто Тот кто творит все человеческие лица, теперь создает из обвислого замеса нечто совершенно новое и делает это вручную.

– Скажите, я похожа на маму? – с вызовом спросила Кира, вытирая липкие угольные пальцы тряпичной ветошкой.

– Не очень. Ваша мать красавица, – равнодушно ответил Смоляков.

Сидя вполоборота к незваной гостье, Смоляков кидал кусочки колбасы юлившей перед ним собачонке, из которой воображение других незваных гостей понаделало черных монстров, охраняющих усадьбу. Кира разозлилась, и злость моментально прочистила ей мозги. Она внезапно поняла, что там, у ворот, после сообщения о «Деловом курьере» Смоляков никуда не уходил, затаился под покровом ливня в своем брезентовом куколе. И еще она, наконец, увидела то, что давно разыскивала глазами: карточную колоду.

Карты были разложены на табурете, заменявшем Смолякову прикроватную тумбочку, и по их мучительному взаимному расположению Кира сразу догадалась о природе одиночества старого игрока: невозможно без участия другого человека вызвать на свидание свою удачу, оказаться там, где витает ответ на твой самый невысказанный и самый главный вопрос.

– А не сыграть ли нам в покер? – небрежно предложила Кира, опытным взглядом схватывая, какая именно игра пыталась наметиться на спиритическом табурете.

Взгляд Смолякова сразу сделался голодным, и он осклабился, показывая слишком ровные, откровенно искусственные зубы, почему-то наводившие на мысль о черепе, в котором они когда-нибудь будут вот так же чужеродно выделяться.

– У вас при себе лишние деньги? – осведомился он незаинтересованно.

– Нет. Ни здесь, ни в Москве, ни лишних, ни вообще никаких, – честно призналась Кира. – Но мы можем сделать другие ставки. Например, если я выигрываю, вы отвечаете на вопросы интервью. И говорите правду, – поспешно добавила она, заметив в глазах Смолякова нехороший болотный огонек.

– А если проиграете? – сухо спросил Смоляков.

– Тогда я совсем ничего про вас не напишу, – заявила Кира, чувствуя в кончиках пальцев жужжание азарта. – Ни про этот блиндаж, ни про матюги на заборе с внутренней стороны, ни про карты на табуретке. Хотя могу, вы же понимаете, сама сочинить ваши ответы на мои вопросы. В крепость-то вашу я попала, вон, свидетель имеется, у ворот сторожит.

– Это шантаж? – внезапно повеселел Смоляков, цокнув по столешнице похожими на ломаные костяные пуговицы желтыми ногтями.