Любовь в седьмом вагоне

– Ладно, извини, – Мухин, поморщившись, отвернулся. – Пойду еще поброжу…

– Стой, – Коломийцев ухватил понурившегося Мухина за жухлое кожаное предплечье. – Если спрашиваешь, значит, у тебя проблема. Излагай.

Тут же Мухин забыл про все три вокзала, про пустые бутылки и даже про жару, превратившую парик на его голове в тлеющий костерок. Он говорил толково, емкими фразами, не скрывая никаких раскладов, и время от времени быстро взглядывал на Коломийцева, отчего приклеенные брови сильно дергали кожу и кусались, как шершни. Коломийцев слушал, уставившись вниз, на носок своего коричневого ботинка из коллекции Bally незапамятного года, которым, по знакомой Мухину привычке, отбивал неспешный ритм одному ему слышимой музыки.

– Короче, вот такие дела, – закончил Мухин. – Если вдруг согласишься, Серый, то зарплату назначишь себе сам. Бонусы – само собой. Пакет акций – обсуждаемо. Вполне обсуждаемо! Ну, что скажешь?

– Знаю, деньги не пахнут, но чувствую, пахнет деньгами… – пробормотал Коломийцев в такт своему ботинку, похожему, из-за многих слоев наложенного крема, на оплывшую и зачерствелую шоколадную конфету. – Пара-пам, пар-пам, пара-пам, под ногами… Я должен подумать, Муха. Вот стишок допишу, тогда отвечу. Эй, глянь-ка туда, что за благородное собрание?

Мухин оглянулся. Действительно, и грязно-зеленый Маркуша, и Котя, стерший рукавом с лица половину грима, и остальные, косматые и вислозадые, участники проекта стянулись к бетонному квадратному вазону с чернильными астрами. На краю вазона, некрасиво расплывшись бедрами, сидела госпожа Алексина и рыдала взахлеб. Запустив скрюченные пальцы во вздыбленный парик, она раскачивалась из стороны в сторону, ее мокрое лицо напоминало только что вынутый кляп. У ее скособоченных башмаков протолкавшийся Мухин увидал картонку – пустой сигаретный блок; в картонке, будто первые капли крупного дождя, блестели монеты, валялись тряпичные десятки и даже рыжела сотенная, видимо, брошенная кем-то, не выносившим женских слез.

– Она лежала тут… коробка… Я просто посидеть… – толстым мокрым басом бормотала госпожа Алексина в промежутках между всхлипами. – Убью Хазарина, падлу… Яйца ему оторву…

И стоило ей это произнести, как за спинами стоявших затормозил белоснежный, с кошачьим выражением раскосых фар, микроавтобус Mercedes. Из микроавтобуса ступил на запудренный пылью асфальт не кто иной, как сам Хазарин, одетый в превосходный светлый костюм из дикого шелка, с кокетливым платочком в нагрудном кармане.

– Что происходит, господа? – доброжелательно осведомился Хазарин.

– А, приехал, с-сука! – Растрепанная, с красным дымом в заплывших глазах, госпожа Алексина бросилась к нарядному Хазарину и ухватила его перепачканными руками за чистые, будто ангельские крылышки, безупречные лацканы. – Где ты взял фотографию моей покойной мамы?! Украл?!

От неожиданности Хазарин замахал руками и немножко отделился от земли.

– С чего вы взяли, Александра Васильевна, дорогая моя? – засипел, мотая головой в сдавленных пухлых подбородках, отставной жонглер.

– Ты меня под маму загримировал! – рычала горлом госпожа Алексина. – Чтобы маме моей подавали на площади! Как ты мог, как ты смел, ублюдок! Урод!

– Сашенька, милая, ну это же просто семейное сходство, – вмешался Маркуша, держа перед собой поднятый с земли хлипкий картонный пенальчик с ерзающими монетами. – Гример наложил морщинки, вот и стало похоже. Вы же с мамой родные люди. А господин Хазарин здесь совершенно, совершенно не при чем.

– Правда, Алексан-Васильевна, забейте, – веселым голосом посоветовал Котя Синельников, похожий размазанным лицом на размазанный след от сапога. – Возьмите эти деньги да купите себе йогуртовый тортик!

– Нет! Это мамино, – хрипло проговорила госпожа Алексина, забирая у Маркуши картонку и бросая помятого Хазарина, тотчас распустившего на лице широкую добрую улыбку.

– Прошу, друзья мои, на подведение итогов! – Хазарин любезным жестом распахнул сверкнувшую дверцу микроавтобуса.

Тут забывшийся было Мухин краем глаза заметил, что Серега Коломийцев потихоньку пятится, выбираясь со своей громоздкой стеклотарой из маленькой толпы.

– Серый, не скромничай, поехали, поехали, – широкий Мухин обнял тщедушного приятеля вместе с рюкзаком и снял с его набрякших, перерезанных тяжестью, пальцев тугую кошелку. – Это не мое, это его, Сереги! – возглашал он, поднимая кошелку на всеобщее обозрение и увлекая Коломийцева к микроавтобусу.

– Поедем, красавица, – ласково проговорил Маркуша, поддерживая опухшую, дышащую как насос, госпожу Алексину под массивный локоток.

К месту подведения итогов двигались колонной, причем только головная машина была белоснежной, остальные, с охраной и сопровождением притомившихся бомжар, были черными, гладкими, будто крупные глотки густой и жирной нефти.

Для церемонии Хазарин выбрал, временно освободив его от обитателей, настоящий бомжатник. В подвал спускались по решетчатым железным ступеням, издавая звук, напоминавший тир. В бомжатнике пахло немытой человечиной, словно внутри головки недозрелого сыра, и этот запах только слегка разбавлялся цветочной дезинфекцией; по стенам тянулись облупленные трубы, старые капли краски на них, будто сосцы, истекали мутной водой. В этой обстановке странно смотрелись белорубашечные официанты, разносившие напитки; тонкие бокалы с бледным шампанским выглядели здесь сосудами чистоты, и все участники соревнования жадно глотали брют, отдававшийся внутренним стуком у них в головах.

Госпожа Александра Алексина сидела на голом топчане, мокро всхрапывая остатками плача. При этом она расшиблено и нежно улыбалась, глядя в свою коробочку с деньгами, пальцем передвигая там монетки, словно это были буквы, из которых складывались одной госпоже Алексиной понятные слова.

– Хорошая женщина, – конфиденциально произнес Маркуша за плечом у Мухина. Мухину, плотно опекавшему отрешенного Коломийцева, сильно не нравилось, что Маркуша, медленно мигая желтыми топлеными глазами, все время трется около. Мухин подозревал, что чуткий Маркуша что-то просек и тоже выпасает финансового гения для своего, растущего как гриб, «Инициатив-банка».

– А что с ее мамой, что за история? – отрывисто спросил напряженный Коломийцев.

– Как, вы не знаете? – Маркуша поднял подкрашенные брови, похожие на круги от мокрых стаканов. – Так я вам расскажу, конечно. Мама у Сашеньки сильно болела. Сашенька, золотая медалистка, не поехала поступать после школы в Москву. Десять лет ухаживала за мамой одна, любила ее, будто своего ребенка. Они поменялись местами, мама и дочка, так бывает иногда, молодые люди… Но в пожилого человека как ни вкладывайся, а конец один. Сашенька обещала маме норковую шубку, да только не успела. Какие у нее были деньги на должности школьного завуча, после местного пединститута? Я вам отвечу: никакие. Теперь покупает маме одно манто за другим, а передать не может. Я вам говорю, молодые люди: женитесь! Хорошая женщина, очень хорошая…

– Так вы же сами вдовец, Марк Семенович, – с веселым раздражением отозвался Мухин. – Все изображаете патриарха: «Молодые люди, молодые люди…» А сами старше меня всего на восемь лет, насколько мне известно. Вот идите и осаждайте крепость.

– Вы советуете? – вдруг заволновался Маркуша и посмотрел на Мухина просительно, точно от мухинского ответа зависела позиция госпожи Алексиной по этому, глубоко личному, вопросу.

Однако Мухин не успел ничего сказать. В подвале раздались сочные аплодисменты, и маэстро Хазарин, словно возникший из трещины в облупленной стене, встал во всей своей красе над стеклянными трофеями, где плотно сомкнутая рать коломийцевских бутылок превосходила все остальные сборы, вместе взятые.