Любовь в седьмом вагоне

– Ага, потащит он! На четвереньках! Железный конь! – раздались из толпы громкие женские голоса.

– А че! Могу! – не унимался Колесников. – Ептыть, это што за Петрович?! – изумился он вдруг, тыча грязным, как морковь, указательным пальцем в сторону украшавшей паровоз черноухой зверюги.

– Какой вам Петрович, это из мультфильма, – сердито поправила вытаращенного Колесникова семилетняя Валька Зашихина, у которой дома был почти исправный, только иногда заливавший передачу как бы розовой брагой, телевизор «Горизонт».

– Фекла Алексанна, да кто же наших в школу запишет? – крикнула жившая через улицу от Черепановых голосистая Верка Круглова, мать пятерых белобрысых, тощих, как комары, девчонок-погодков. – Там у самих классы переполнены! В интернат и то не берут!

– Я договорилась в РОНО! Записывать будут в пятнадцатую школу и в двадцать восьмую, – ответила Фекла, глядя на людей, чьи запрокинутые лица, освещенные ярким солнцем, казались ей сверху похожими на горящие электрические лампочки. – Только документы соберите! Если в печках еще не стопили.

На другое утро, не в восемь, конечно, а почти в половине десятого, паровоз сестер Черепановых отправился в первый рейс. В болтавшихся вагончиках, на тесных лавках, чинно сомкнувшись круглыми плечами и коленями, сидели поселковые женщины – с сумками на животах, в новых трикотажных китайских юбках и кофтах, тут и там попачканных непросохшей зеленой краской. Будущие школьники, тоже одетые в чистое и еще больше испятнанные зеленым, лезли к окнам, кричали, дудели, подражая сиплому паровозному свистку. По дороге чуть не произошло несчастья: острой березовой веткой, хлестнувшей в открытое окно, едва не вышибло глаз средней девчонке Кругловой. Оказалось, за годы, пока узкоколейка стояла заброшенной, кривые болотные березы и черемухи вырастили на пути состава целые лиственные сети, которые с грубым шумом волоклись по корпусу паровоза – так что в нескольких местах пришлось останавливаться и прорубать топором упругую массу. Зато на открытых местах паровоз разгонялся шибко: летел, как конская грива, белый дымок, сверкали между рыжих кочек водяные зеркальца, взмывали с низким свистом вспугнутые утки. Узкоколейка легко держала бойкий паровозик, настолько маленький, что наблюдателю со стороны могло показаться, будто суставчатый кулисный механизм, как железная нога, быстро-быстро крутит педаль трехколесного велосипеда.

С тех пор паровоз с двумя рябыми от захватанной краски, переполненными вагончиками каждое утро отправлялся в район. Возили школьников, всю дорогу дремавших в обнимку с твердыми новенькими ранцами; возили женщин на рынок, где они успешно торговали крупными налитыми овощами и возвращались довольные, с деньгами в потертых, угретых за пазухами портмонетах; возили в поликлинику вновь затеплившихся, зашевелившихся старух. Проторив дорогу в Райздрав, Фекла привезла в Медянку настоящего доктора – маленького лысого мужчину в смешных усах, словно сделанных, чтоб не пропадали, из выпавших волос, с глубокими морщинами на переносице, какие бывают от шнурков на старых, уже навсегда расшнурованных ботинках. Маленький доктор Андрей Николаич с обожанием глядел на рослую Феклу и после своей работы набивался в помощники, хотя совершенно ничего не смыслил в механизмах. Однажды, обнаружив на пустыре за бетонным забором самодельный паровозик, к поездкам присоединилась зычная, мелким золотым руном завитая книгоноша: библиотекарша с тридцатилетним стажем, она объезжала на старых и горбатых рейсовых автобусах ближайшие к райцентру рабочие поселки, а вот теперь увидала способ охватить еще немного контингента. Раз в неделю, по четвергам, библиотекарша приходила к поезду, таща по ухабам колесную тележку, набитую томами; в пути она все время читала, подбоченясь, раскрыв перед накрашенным лицом, будто двустворчатое зеркало, новенькую книжку, словно глядясь, гордясь и красуясь, спустив на кончик носа, рыхлого, как мокрый сахарок, мутноватые очки. К библиотекарше и ее томам повыходили, повыползали дряхлые бывшие учительницы, две отставные бухгалтерши, жена покойного главного инженера – все с младенческими беззубыми улыбками, еще живые. Тут же, у библиотечной сумки, оказались и девчонки Кругловы, девчонки и пацан Зашихины, долговязый, с прыщами как малиновое варенье, Гришка Зотов, просивший фантастику. Для книгоноши открыли старую библиотеку, где под серой байковой пылью сохранились только ящики со слипшимися каталожными карточками и вздутые стопки журнала «Звезда»; между делом кто-то неизвестный починил, подновив его свежими белыми плахами, библиотечное крыльцо.

Сестры Черепановы думали, что паровоз, который поселковые, с легкой руки Славки либо Севки Колесникова, прозвали Петровичем, будет развивать на прямых участках дороги до сорока километров в час. Но оказалось, что можно и шестьдесят. Самогон горел в паровозной топке прозрачным, как ветер, синим огнем, отдавая машине ту неопознанную энергию, что собирали и хранили здешние болота. Топливо вырабатывалось прямо по ходу машины, шланг, тянувшийся из змеевика, мерцал, будто шелковистая нитка, уходящая в строчку. Если процесс в самогонном аппарате немного замедлялся, можно было его подбодрить, кинув в чан ведерко ягод и четверть пачки дрожжей. Брусники этой осенью высыпало видимо-невидимо, жесткие проволочные ягодники буквально расперло, и болото напоминало кроватную сетку, сквозь которую пухло краснеет ватное одеяло. Случалось, что при падении скорости сестры Черепановы стопорили машину, и пассажиры, почти не сходя с полотна, надирали крупной ягоды на весь остаток пути. Из ледяных, питаемых упругими ключами, болотных бочажек можно было заправиться водой; дров для маленькой печки тоже хватало – тут и там чернели, будто трухлявые угли, поваленные тонкие стволы. В общем, болото давало все, что было нужно для движения маленького поезда, и ни разу не случилось так, чтобы паровоз сестер Черепановых не достиг пункта назначения.

Однако пассажиров становилось все больше. Человек шестнадцать поселковых мужиков, внезапно протрезвевших и оттого натыкавшихся ногами на землю, будто сошедшие на берег матросы, устроились работать в райцентре. Несколько женщин пристрастились навещать родню. По субботам народ просился в кино. Теперь ежедневно приходилось делать не один, а два рейса, причем на обратный путь требовалось больше времени и топлива, потому что перецепить вагоны в тупике, застеленном многими ржавыми рельсами, но затянутом поверх путевого хозяйства слежавшейся свалкой, было невозможно. Поэтому Фекла обратилась ко всем, чтобы для паровоза дополнительно приносили самогон.

На удивление, с бутылями ясного, как литое стекло, спиртного продукта потянулись мужики. Теперь это у них называлось «выпить с Петровичем». Составив взносы рядком у воротец депо, они солидно садились покурить, давая друг другу в заскорузлых горстях живого огонька, осторожно заводя трезвые разговоры, как бы не совсем узнавая себя и других. Необычная трезвость распространялась по поселку Медянка. Трезвость была как яркий свет, резавший водянистые испитые глаза; многие при этом свете не могли заснуть и маялись, не в силах отключить горящий, как лампа, собственный мозг, на который из ночи летела мохнатая черная мошкара. Не обошлось без плохого. Тихий и седенький, как травяной корешок, старик Василий Зотов, по пьянке спавший либо на кухонной лавке, либо в огороде между гряд, очнулся и принялся бегать по поселку, сверкая купленными ему лет пятнадцать назад детскими резиновыми сапожками – и так забежал в болото, в самую трясину: нашли ту самую промоину с разбитой, будто жир на супе, мусорной ряской и висевшую почему-то на вербе дедову кепку. Участковый Петя, долговязый мужик, весь состоящий из хрящей и розовеющей в мелких сосудах мороженой крови, тоже со всеми вылез на свет из своей, треснутой вдоль, панельной квартиры и, вздыхая по деду, составил протокол.

В целом же мужики справлялись с протрезвлением. На улицах Медянки, чего не бывало давненько, стали появляться бритые мужские лица: голая кожа на месте снятых бород казалась совершенно белой по сравнению с морщинистым загаром, что делало мужиков похожими на обезьян. Будто вернувшись с войны, они узнавали своих подросших детей, осматривали хозяйство, принимались что-то понемногу чинить, понемногу плотничать: сперва получалось криво и инструментом по пальцам, но потом все лучше и лучше.

Между прочим, оборудование для гранулирования и брикетирования торфа, десять лет валявшееся по дворам и зараставшее лебедой, стало потихоньку возвращаться в цеха. Его притаскивали с широкими смущенными улыбками и сваливали в кучи, в которых то и дело что-то со скрежетом двигалось, точно мертвые агрегаты чувствовали близко свои недостающие части. Если находилось свободное время, Фекла с Машкой сортировали вспученное и гнутое железо, разбираясь, как оно когда-то работало. Сперва казалось, что запустить цеха, исходя из этого лежалого металлолома, невозможно. Но потом Машка додумалась до хулиганского технического решения, напоминавшего принципом детские качели, и сестры, по вечерам убрав со стола, рисовали в школьной тетрадке чертежи.

Так миновала осень, наступила зима с резкими ветрами и колючим снегом; побелевшие болота превратились в стекловату, тонким сизым маревом серебрились голые березняки, лед в испещренной хрупкими будыльями оцепенелой воде напоминал наплывший со свечки стеарин. Теперь темнело рано, и сестры приспособили на паровоз сильный прожектор, в чьем широком луче снег метался, будто мелкая рыбешка, попавшая в сети; несколько раз пришлось всем миром расчищать перетянувшие рельсы снежные заносы, но в целом все шло благополучно. Только четыре дня паровоз простоял в ремонте, во все остальное время он исправно прибывал в оснеженный тупик, где для ожидающих соорудили крытый шифером просторный навес. С наступлением весны стало и вовсе хорошо; клюква, вышедшая из-под снега, набралась сахаристой сладости, каждая ягодка была, как маленькая бомбочка, заряжена энергией и буквально взрывалась во рту. Глупая Машка, ходившая на пятом месяце с выпирающим, как дынька, животом, была совершенно счастлива. Она опять надела на своего очнувшегося, немного полысевшего, совершенно послушного Игорька тот самый, теперь не сходившийся на пухлой груди, замшевый пиджак и прогуливалась с ним под ручку по всем четырем верхним улицам, нюхая желтый, пачкающий нос, весенний букетик.

У Феклы, наоборот, было неспокойно на душе. Она догадывалась, что ежедневное прибытие в район самодельного, нигде не зарегистрированного транспортного средства нарушает какой-нибудь закон, а если даже нет – все равно нарушает ход вещей, по которому живут остальные нормальные люди, не изобретающие паровозов. Высадив в тупике грузно ссыпавшихся на гравий пассажиров, она предпочитала теперь не ждать на виду у городских, мелких в своей многочисленности, одинаково сереющих окон, но отгоняла состав за три километра, в рыжий сосновый лесок. И даже эта мера казалась Фекле недостаточной. Она все время ждала, что к ней придут какие-нибудь официальные люди и потребуют предъявить какие-нибудь, отсутствующие у нее, документы.

Как оказалось, не зря.

Все, как и в прошлый раз, началось с журналистов. В одно прекрасное майское утро паровоз, прибывший к свалке, был встречен в упор круглым пристальным взглядом телекамеры, расположившейся на самом высоком, сверкающем на солнце, мусорном бугре. Командовал тот самый толстый бородач, что приезжал в Медянку брать у сестер интервью. Бородач весь лучился восторгом, охлопывал и чуть не обнимал прыскавшую паром горячую машину, гонял бледного, мотавшего челкой, оператора, требуя снять запекшийся чан с брагой, похожую на дудку паровозную трубу, настороженных пассажиров в окошках, растрепанную Машку, торжественно спускавшуюся, обнимая рукой живот, из кабины машиниста.