Любовь властелина

Слабеющей рукой он притянул к себе британский меморандум и тут же оттолкнул его. Совершенно очевидно, что он не может приняться за такую большую работу сегодня утром, для этого нужно быть в соответствующем расположении духа. Ничего не сделаешь, чрезвычайные обстоятельства. И потом, уже почти без двадцати одиннадцать. Слишком поздно, чтобы начинать работу такого масштаба. Он наверстает упущенное после обеда. Но отныне, старина, утром следует приходить вовремя, не позднее, чем в четверть десятого. Принято без возражений. Если же вследствие каких-нибудь исключительных обстоятельств ему придется опоздать — надо оставить трость, шляпу и чемоданчик в машине. Тогда главное — только миновать входную дверь, а дальше он уже пойдет эдаким безупречным чиновником. Также принято без возражений. Теперь надо бы пройтись по коридорам в поисках вдохновения, чтобы потом сделать какую-нибудь легкую работку, пустячок какой-нибудь, который бы соответствовал его нынешнему настрою. И вообще, ему, кажется, захотелось в туалет. Так ли это — выяснится на месте. И вот он вышел из кабинета и не спеша побрел с тоской во взоре, поскольку невозможность работать его действительно угнетала и не давал покоя британский меморандум на письменном столе, тяжеловесный и неумолимый.

В туалете, как всегда, было много народу, он оказался по соседству с Джонсоном, директором экономического отдела, который его приветствовал сердечным «здравствуйте». Доброжелательное равенство царило в этом месте всеобщего отдохновения, где важные шишки из своей позиции пред вечными водами дружески улыбались подчиненным, ставшим внезапно добрыми друзьями. Они стояли полукругом, как в некоем священном обряде, строгие и торжественные перед лицом писсуара, объединенные сосредоточенностью и вырывающимися порой вздохами облегчения, облагороженные атмосферой взаимопонимания и полного согласия, родства душ, тайного мужского масонского братства. В общем, Адриан, выйдя оттуда, вновь обрел присутствие духа и был готов к великим свершениям.

— Ну, теперь примемся за Камерун, — решил он, едва войдя в кабинет. Сидя за столом, он продекламировал, что «труд — святой закон природы», [4] после чего энергично раскрыл досье. Зажав руками уши, сосредоточился. С чего начать? С «Я имею честь уведомить Вас о получении и тэдэ» или же с «Искренне Вам признателен и тэдэ»? Чтобы найти верный тон, он закрыл глаза. Но в дверь два раза постучали и вошел Ле Гандек, с вечно заплаканными глазами и галстуком «Лавальер» на шее. Желая произвести впечатление и прослыть шутником, он поприветствовал его военным салютом.

4

Строчка из стихотворения Альфонса де Ламартина. (Здесь и далее прим. перев.)

— Одиннадцать, генерал, и это особый час, — объявил он и на последнем слове вытянул губы, чтобы казаться забавным плутом. — Пойдем кофейку попьем?

— Превосходная идея, — сказал Адриан, который тут же закрыл досье и встал. — Пойдем восстановим силы посредством животворного кофеечка!

Как всегда по утрам, в одно и то же время, они бодро и воинственно направились навстречу приятному отдыху. Оба были счастливы. Ле Гандек оттого, что его видели в полезной для него компании будущего чиновника ранга «А», Адриан оттого, что таял от ощущения превосходства над Ле Гандеком, всего-навсего сотрудником вспомогательного отдела. Присутствие бедного парня возбуждало его, заставляло чувствовать себя светским, образованным, смелым до дерзости джентльменом. Частенько он изображал рассеянность и невнимание, чтобы еще больше унизить своего смиренного спутника и заставить его переспрашивать. Так он переводил на беднягу Ле Гандека те оскорбления, которые ему самому приходилось терпеть от Хаксли, крупного специалиста в области нагло демонстрируемой глухоты.

В кафе они заняли место за столом рядом с двумя хорошенькими секретаршами. Взбудораженный таким соседством, Адриан заказал, сверкая глазами, «очень-очень крепкий эспрессо для повышения умственного потенциала», затем разом выдал пару каламбуров, потом, для разнообразия, процитировал Горация. Чувствуя себя в центре внимания, он подшучивал над двумя льстиво хихикающими барышнями из младшего персонала. Ощущая себя остроумцем и настоящим Дон — Жуаном, он глотнул кофе из чашки одной из барышень, чтобы узнать ее мысли, игриво откусил от булочки другой барышни. Короче, он блистал, раздуваясь от гордости в лучах почтительного внимания собеседников, купаясь в волнах собственной значимости. Вконец развеселившись, он заплатил по счету обеих барышень, после чего, как солист квартета, резко встал и подал сигнал к отходу.

— О труд — святой закон природы, ты, пахарь, таинство свершай, — улыбнувшись секретаршам, продекламировал он.

Сев за письменный стол, он надул щеки и развлекался тем, что по — детски пукал губами. Потом он прислонился лбом к бювару и некоторое время елозил лбом туда-сюда, мурлыча при этом какую-то заунывную мелодию. Затем он положил согнутую руку на стол, улегся на нее левой щекой, закрыл глаза и размечтался вполголоса, прерываясь лишь затем, чтобы, не поднимая головы, отправить в рот очередную шоколадку.

— Она так замечательно держалась на ужине у Геллера Петреско, ерунда, что Веве уже приглашен, он злится на меня из-за повышения, а мне плевать — меня зам генсека по плечу хлопнул, Канакис точно уже приглашен, но вот беда, Рассеты не придут, у них тетушка Богу душу отдала, это точно, сам видел некролог, вот уж выбрала момент, чтобы помереть, редкий такт, надо запомнить, срочно надо научиться играть в бридж, потому что под этим предлогом можно приглашать всяких высокопоставленных людей, господин директор, мы играем в бридж в воскресенье вечером, не хотели бы с нами, и дело сделано, а после такого их очередь нас пригласить, бридж — это отлично, необязательно все время поддерживать беседу, но в то же время это создает своего рода интимность, вроде личной дружбы, и потом, это так элегантно, как в лучших домах, она все-таки бывает несносна в это время, какую устроила сцену, когда я хотел позвонить Дицшу, что бы сделать, дабы этот тип больше не появлялся, а жаль, у него обширные знакомства, и вообще это престижно — принимать дирижера большого оркестра, она его, наверное, боится, нужно сделать две картотеки, когда собираешься в поездку, картотеку «А» для тех вещей, которые надо взять с собой, картотеку «Б» с вещами, которые ты уже взял, и на каждой карточке рядом с названием вещи указать сокращенно, в какую сумку ее положить, красная скрепка для вещей, которые необходимо взять даже в короткую поездку, черная — для вещей, нужных только для поездки на долгий срок, так что в день отъезда, как только я кладу вещь в багаж, достаю карточку из картотеки «А» и перемещаю ее в картотеку «Б», так я смогу все контролировать, сегодня же вечером этим займусь, закажу две металлические коробки для картотек, а потом тело богини, старина, я же могу видеть ее голой, когда хочу, тут игра стоит свеч, ты уж мне поверь, советник-то поважней будет, чем просто чиновник ранга «А», у советников два окна в кабинете, с двумя окнами и чувствуешь себя птицей высокого полета, главное — не засиживаться в ранге «А», советник и выше, и важнее.

Он поднял голову, обвел комнату мутным взглядом, съел печенюшку, чтобы прогнать внезапную мысль о смерти, взглянул на часы. Без десяти двенадцать. Нужно как-то убить сорок минут. Пойти в медицинский кабинет измерить давление? Нет, лучше уж пройтись, размять ноги. Сегодня собирается Седьмая комиссия, важные люди, видные политические деятели.

— Иди, дружок, надо налаживать связи.

XI

В кулуарах прогуливались министры и дипломаты, что-то озабоченно обсуждая с вдумчивым видом, они были убеждены в невероятной важности мимолетных забот их хрупкого муравейника, убеждены также в собственной важности, они со значением обменивались пустыми бесполезными замечаниями, их тон был до комизма торжественен и непререкаем, все они страдали геморроем, но неожиданно вдруг становились приветливыми и улыбались. Учтивость, продиктованная распределением сил, фальшивые улыбки, показное дружелюбие и чудовищные изгибы поклонов, амбиции, облаченные в одежды доблести, расчет и интриги, лесть и подозрительность, тайные союзы и заговоры — неуемная суета будущих трупов.

Первый делегат от Швеции, тощий и длинный, похожий на подъемный кран, грустно поклонился леди Чейни, которая как бы невзначай прихлебывала чай, и затем с видимым облегчением неуклюже расплел длинные узловатые руки. Рядом изысканно ушастый, сутулый, улыбающийся и будто бы вечно озябший, как нахохлившийся стервятник, со своим отложным накладным воротником напоминающий актера на роли романтических злодеев, Лорд Роберт Сесил рассказывал об особенно удачном ударе во время партии в гольф пузатому коротышке, президенту французского совета, радикалу, который ни черта в этом не смыслил, но слушал из дипломатических соображений. Молодой маркиз Честер раздавал направо и налево робкие улыбки хорошего мальчика и скромно лепетал воспитанные банальности, if I a may say so, обращаясь к Бенешу, который из вежливости и чтобы оправдать государственный заем, расплывался в улыбке, демонстрируя слишком правильные зубы. Долговязый, похожий на лошадь Фритьоф Нансен слушал специального корреспондента «Таймс», нависая над собеседником и время от времени энергично встряхивая головой с вислыми усами, чтобы скрыть, что на самом деле он вовсе не слушает. Леди Чейни беспристрастно раздавала свои милости, отмеряя их точно в соответствии с общественным положением собеседника, и одаряла снисходительной улыбкой богатства: резкие складки у губ, презрительный изгиб ноздрей. Нижестоящие с восторженной жадностью внимали вышестоящим. Шепелявый бородатенький министр иностранных дел твердил, что это фоверфенно неприемлемо и его фтрана на такое не фоглафится. Увенчанный златотканым тюрбаном раджа с точеными смуглыми руками и налитыми кровью глазами молчал и о чем-то грезил наяву. Американский журналист — муха, роющаяся в политическом сору, — брал интервью у министра иностранных дел, который объяснял, что этот год — решающий и знаменует резкий поворот в международной политике. Болгарская делегатка — тучная баядерка в очках с толстыми стеклами, позвякивающая браслетами и камеями, вся в волнах запаха омерзительных духов, поэтесса, тридцать лет назад состоявшая в наперсницах юного робкого короля, — рассуждала про концепцию души у Бергсона, а потом, тряся грудями, пыталась чего-то добиться от греческого делегата, для вящей убедительности вцепившись в пуговицу его пиджака. Хорошенькая секретарша Генерального секретаря с облупившимся от загара носом оставляла за собой шлейф аромата цветущей груши. Молодые дипломатические волки, лощеные полиглоты, позволяли себе дерзость смеяться в голос. Делегатка от Дании — убежденная девственница и моралистка, пахнущая мылом и гигиеной, с лорнетом, зацепленным за корсаж — слушала премьер — министра, который, с опозданием успевая отвечать на льстивые приветствия, объяснял, что этот год — решающий и знаменует резкий поворот в международной политике, а в это время его слова тайком записывал журналист, не получивший разрешения на интервью. Один из младших заместителей Генерального секретаря прищурил глаза и надул щеки, пытаясь раскрыть тайный смысл любезных фраз безусого евнуха Титулеску, румынского министра. Снизойдя до дружеского тона, директор информационного отдела Бенедетти повторял указания своему заместителю, разине и рохле, которого издали пасла взглядом его ревнивая секретарша, годами ожидающая, что наконец он на ней женится. Делегат Гаити, очень светлый негр, бродил в одиночестве и печально почесывал кучерявую шерсть на голове. Фавн парижских предместий Альбер Тома лукаво посверкивал стеклами очков, и алый кончик языка то и дело мелькал в зарослях его поповской бороды.

Болгарская делегатка ходила взад-вперед, воинственно побрякивая, и струя «Шипра» неслась вослед движению ее мощного торса: и вот она метнулась к Анне де Ноайль, появившейся с видом умирающего лебедя, и расцеловала ее, страстно урча. Люксембургский министр, который тщетно пытался добиться, чтобы его хоть кто-то принимал всерьез, жадно впитывал, приставив ладонь рожком к уху, суждения германского министра, в нервном тике обнажающего жуткие клыки. Два старых врага прогуливались под ручку и незаметно щупали друг другу бицепсы. Польский министр иностранных дел, чахоточный гриф, злобно выслушивал поздравления делегата Либерии. Спаак с выражением искренней доброжелательности принимал на веру слова улыбающегося бельгийского посла, без конца уверявшего его в своей преданности. Аристид Бриан, сидевший ссутулившись, с прилипшим к отвислой губе потухшим окурком, заверял ошалевшего от такой удачи главного редактора, что этот год — решающий и знаменует резкий поворот в международной политике; затем, подняв свои неживые глаза, вяло подманил пальцем секретаря посольства, который, трепеща от счастья, подбежал на цыпочках, с грацией осыпанной букетами балерины, склонился, любовно навострил уши и с наслаждением принял личное распоряжение. Развалившись в кресле цвета гусиной печени и смакуя длинную сигарету, новый президент постоянной Мандатной комиссии Вольпи замышлял некую хитрую комбинацию, в результате которой ему был бы обеспечен крупный военный чин.

Адриан Дэм вошел, чуть пригнувшись — сама скромность, — и исподволь обшарил зал глазами в поисках какого-нибудь важного знакомого. Заметив маркиза Вольпи, он остановился, скривил губы, чтобы сосредоточиться. А что, в конце концов, не он ли на последней сессии доставил маркизу документы и даже разъяснил ему один пункт из хода всей процедуры, за что тот рассыпался в благодарностях. Случай подвернулся удачный, тем более что президент сидел в одиночестве и курил. Надо туда двинуться как бы случайно, поприветствовать его, выказав всяческое уважение, что даст повод завязать беседу, а там, глядишь, уже заведена полезная связь. Нужно попытаться свести разговор на Леонардо да Винчи или Микеланджело. Он застегнул пиджак и направился к крупной дичи, делая вид, что пока не замечает ее, чтобы казалось, что встреча произошла спонтанно и неожиданно. Добравшись до желанной добычи, он изобразил на лице светское выражение живейшего удивления, радостно улыбнулся и с чувством поздоровался, держа наготове правую руку. Маркиз Вольпи молча оглядел его, и молодой чиновник, улыбнувшись с видом человека, которого только что посетила гениальная идея, мгновенно смылся с глаз долой.