Любовь властелина
Шрифт:
— Дядюшка, идти мне или не идти на ужин к этим Дэмам сегодня вечером? Решайте.
— Что я могу сказать тебе, сын мой? Я не компетентен в этом вопросе. Если тебе это доставит удовольствие, конечно, иди.
Солаль открыл ящик стола, достал оттуда пачку банкнот, протянул дяде, который пересчитал их, посмотрел на дарителя с гордостью, и глаза его заблестели от слез. Королевская щедрость — мальчик предлагает вам десять тысяч швейцарских франков, как ментоловую пастилку!
— Да благословит тебя Бог, мой мальчик, и спасибо тебе от всего сердца, но они мне совершенно ни к чему. Я слишком стар для таких денег, и что я буду с ними делать?
Сохрани эти деньги, заработанные твоим трудом, но только не в ящике, даже закрывающемся на замок, потому что ключ к замку можно подобрать — на то он и ключ.
Спрячь эти деньги в карман и заколи двумя булавками, потому что из кармана они могут выпасть — на то он и карман. А теперь, сокровище мое, знай, что от меня ничего не скроешь и я прекрасно вижу, что тебе надо остаться одному, чтобы принять решение насчет сегодняшнего ужина. Так что я пойду сейчас вниз и расположусь в кресле, и я не буду скучать,
Когда он спустился в холл, его внезапно охватила тревога. Вообще — то он, вероятно, все-таки давеча задел консьержа, и этот предатель вполне способен отыграться за дядю на племяннике, скажем, уничтожить какое-нибудь важное письмо, да мало ли какая еще гнусность придет ему в голову! Надо срочно наладить с негодяем отношения и затушить его жажду мести.
Он приблизился к столику, с благодушным видом оперся на локоть и сказал консьержу:
— Мой племянник говорил мне о вас, он относится к вам с большим уважением.
Ошалевший от такого поворота событий консьерж поблагодарил его, и тогда, одарив обезвреженного врага чарующей улыбкой, Салтиель вновь атаковал его любезностями, чтобы окончательно расположить к себе.
— Вы гражданин Швейцарии, я полагаю?
— Да, — нехотя ответил консьерж, в душе шокированный: как же такая важная персона в Лиге Наций может быть племянником этого чокнутого в дурацких штанцах? Ясное дело, с этими иностранцами надо держать ухо востро, никогда с ними не разберешься, что к чему.
— Мои поздравления, — сказал Салтиель. — Швейцария — мудрая и благородная страна, она действительно, что называется, всем хороша, и я от всего сердца желаю ей всяческого процветания, хотя она в моих пожеланиях не нуждается, поскольку и так прекрасно управляется со своими делами. И отель этот содержится в полном порядке, а то, что свет днем горит, так с ним даже как-то веселей. — Он помолчал, потом решил, что некоторые подробности о Солале могли бы заинтересовать этого мрачного типа и окончательно его задобрить. — Представьте себе, дорогой консьерж, что моему племяннику, как и каждому старшему сыну старшей ветви Солалей, дали имя Солаль! Такова традиция! И даже в свидетельстве о рождении, выданном раввином, он записан как Солаль Четырнадцатый из Солалей, сын всеми чтимого великого раввина Кефалонии и потомок великого первосвященника Аарона, брата Моисея. Правда, интересно? Примите еще к сведению, милейший консьерж, что мои четверо кузенов и я сам, мы имеем-таки счастье принадлежать к младшей ветви! И спустя несколько веков, как сладкой жизни, так и не слишком сладкой, в нескольких французских провинциях, мы прибыли на остров Кефалония, чтобы соединиться там со старшей ветвью, которая бежала на этот остров в тысяча четыреста девяносто втором году во время изгнания евреев из Испании. Ах, проклятый Торквемада! Чтоб ему пусто было! Но знайте тоже, что мы пятеро, Младшие Солали, которых еще зовут Доблестными из Франции, мы стали безупречными гражданами Франции согласно декрету Национальной Ассамблеи двадцать седьмого сентября тысяча семьсот девяносто первого года, и мы гордо останемся французскими гражданами, внесенными в списки французского консульства в Кефалонии, и мы с радостью говорим на звучном языке благородной страны, украсив его древними словами диалекта графства Венессен, которые мы одни и помним, и долгими зимними вечерами мы читаем Расина и Ронсара и рыдаем, рыдаем, а еще знайте, уважаемый консьерж, что Проглот и Михаэль несли воинскую службу в сто сорок первом пехотном полку в Марселе, а троих остальных, в том числе и меня, признали негодными к военной службе, это нас, конечно, весьма расстроило, но что поделаешь?
Его прервал телефонный звонок, и консьерж, положив трубку, сообщил ему, что племянник вновь просит его зайти.
— Приятно было побеседовать с вами, и будьте так любезны угоститься анисовой конфеткой, — сказал Салтиель, протянул консьержу коробочку со сладостями, после чего грациозно откланялся и ушел, очень довольный своей хитростью. Отныне Солю не грозит никакая опасность, ему удалось очаровать этого консьержа! Так же любезно, предложив лакричный леденец, «более подходящий для вашего возраста», он отказался от лифта, расстроив планы другого возможного врага, маленького принца в красном с золотом. Эта подъемная клетка не внушала ему доверия. Кабель мог порваться, а у него были кое-какие сомнения по поводу загробной жизни.
— Твой кофе просто великолепен, высший сорт, он греет мне душу, — сказал Салтиель и налил себе вторую чашку, отпил и стал затем смаковать маленькими глоточками, слегка причмокивая, как обычно при дегустации. — А блюдо-то, кувшинчики и ложки — серебряные, вот даже проба стоит, клянусь Богом! Ах, видела бы тебя твоя покойная мать среди всего этого серебряного великолепия! Кстати, я забыл рассказать тебе, что после нашего прошлогоднего визита, как только мы от тебя уехали, мы, можешь себе представить, направились на гору Салев, недалеко от Женевы, это была идея Проглота. Восемь тысяч метров, и все вверх! Пропасти, ущелья, друг мой, и коровы, разгуливающие на свободе! А рога у них не меньше чем по метру, без преувеличения! А взгляд преисполнен тупости и поразительной бесчувственности! Нет, все эти гои, которые платят деньги, чтобы их в горах еще и забодали, чтобы помирать от холода и до изнеможения карабкаться, ломая ноги, по камням, — нет, это все за пределами моего понимания. Да, конечно, я хочу еще одну чашечку кофе, потому что здесь еще есть, и нечего его им оставлять, они и так дерут с тебя за него втридорога. Спасибо, сын мой, храни тебя Бог, и да будет Он милостив к тебе. Ах, сынок, какое счастье видеть тебя в Женеве, это маленькая республика с большим сердцем, родина Красного Креста и добросердечия! Как же она отличается от Германии! Кстати, представь себе, что вчера после обеда пришел
Проглот и сказал по большому секрету, что он хочет купить в институте Пастера бешеных собак, тайно переправить их в Германию, чтобы они там укусили нескольких немцев, которые, в свою очередь взбесившись, укусят других немцев, и так по цепочке, пока все эти проклятые злодеи не перекусают друг друга. Я ему категорически запретил даже думать о подобных мерзостях и объяснил, что мы-то не немцы, мы другие! И мы долго спорили, и он признал себя побежденным! А после этого мы пошли с Соломоном на озеро подышать свежим воздухом, и мы гуляли, держась за мизинцы. А потом мы пошли смотреть Стену Реформации, она и вправду великолепна. Мы оказались перед лицом четырех великих Реформаторов, и мы объявили себе минуту молчания, поскольку протестантизм — благородная религия, и, кстати, протестанты очень честные и порядочные люди, это всем известно. Надо было видеть Соломона в эту минуту, он стоял по стойке «смирно», как солдат, такой серьезный, со своей соломенной шляпой в руке. Он даже хотел объявить еще одну минуту молчания. Мне представляется, что учитель Кальвин слегка похож по характеру на нашего пророка Моисея, я говорю слегка, потому что наш учитель Моисей ни с кем не сравнится, он был единственным другом Всевышнего, ни с кем больше такого не случалось, что уж тут говорить! Но при этом Кальвин, конечно, мне очень нравится, он суров, но справедлив, и с ним шутки плохи! А потом мы пошли посмотреть на университет, он как раз напротив. Я выучил наизусть девиз, выгравированный на фасаде парадной двери, сейчас тебе процитирую, вот: «Жители Женевы, передавая это здание высшей школе, воздают должное преимуществам образования, создающего незыблемые гарантии для ее свобод». Правда, красиво? Такую фразу мог измыслить только великий народ, ты уж мне поверь! Я даже смахнул набежавшую слезу, не стану скрывать. Что же касается Соломона, он снял шляпу и решил объявить еще одну минуту молчания, на этот раз перед университетом! Ну, вот я тебе и рассказал весь свой вчерашний день. А кстати, дорогой мой, этот англичанин, твой начальник, как он поживает?— Очень хорошо, — улыбнулся Солаль.
— Слава богу, — сказал Салтиель и тяжело вздохнул. — Но, однако, он же уже в годах?
— У него железное здоровье.
— Слава богу, — сказал Салтиель, кашлянув. — Значит, ты в целом доволен международной политикой. Но будь бдителен и, если этот Гитлер пригласит тебя на ужин, откажись! Естественно, если по долгу службы ты вынужден будешь принять приглашение, делать нечего, но тогда объясни уж ему, что у тебя болит печень и ты не можешь ничего есть. Говорят, у него целый шкаф разных ядов. Так что ничего у него не ешь, а если он разозлится, тем хуже для него. Пусть он разозлится и лопнет от злости и будь он проклят! Главное, правильно поставь себя с французами и англичанами, вот что. И в письмах можешь им польстить, заверения в совершеннейшем почтении и все такое. А вот, кстати, сынок, что ты решил по поводу сегодняшнего ужина?
— Я пойду.
— Полагаю, там будут какие-то знаменитости?
— Она красива, и зовут ее Ариадна.
— Но она еврейка, сын мой?
— Нет. Я увижу ее сегодня последний раз, и все, я оставлю ее в покое. До свидания, дядюшка.
Он нахлобучил на него шапку, поцеловал в плечо, проводил до двери, и бедняга Салтиель оказался в коридоре с рассеянным светом. Вконец растерянный, он медленно пошел вниз по лестнице, почесывая нос и потирая лоб. Это, очевидно, какая-то мания. Этому ребенку нравятся только дочери гоев! Сначала была консульша, потом кузина консульши, благородная дама Од, которая умерла, бедняжка, и еще бог знает сколько после нее, а теперь еще эта Ариадна! Конечно, все эти блондинки очаровательны, но, в конце концов, есть же и очаровательные еврейки, воспитанные, образованные, читающие стихи. Чего им не хватает, непонятно, разве что белокурости?
Рассеянно попрощавшись с консьержем, он вышел на улицу, где чайки с хищными глазами антисемитов летали по кругу и глупо орали, озверев от голода. Он остановился перед озером. Какая прекрасная вода, такая чистая, не грех и заплатить, чтоб такую попить. Повезло им, этим швейцарцам. Он вновь зашагал вперед, мысленно обращаясь к племяннику:
«Запомни, дорогой мой, я ничего не имею против христиан, и я всегда говорил, что добрый христианин лучше не слишком хорошего иудея. Но ты же понимаешь, с кем-нибудь из наших ты остаешься в семье, ты можешь обо всем с ней говорить, как брат с сестрой, если можно так выразиться. Тогда как с христианкой, даже самой очаровательной и голубых кровей, о некоторых вещах говорить не следует, чтобы ей не надоесть или не оскорбить ее, и она никогда не сможет понять ни наших бед, ни наших терзаний. И потом, видишь ли, какой бы очаровательной она ни была, у нее всегда остается тайная мысль, которую она думает, глядя на тебя, и которая может быть высказана однажды в момент ссоры — мысль против нашего племени. Гои, они не злые, но они заблуждаются. Они о нас плохо думают и считают, что в этом правы, бедняги. Надо мне написать книгу, чтобы объяснить им, что они не правы. А к тому же, видишь, каждые двадцать или тридцать лет, то есть в жизни каждого человека, с нами случается какая-нибудь катастрофа. Позавчера — погромы в России и в других местах, вчера дело Дрейфуса, сегодня злоба этих немцев, завтра еще бог знает что случится. И все эти катастрофы лучше пережить вместе с доброй еврейкой, которая будет с тобой телом и душой. Ах, дорогой мой, почему ты меня отослал, даже не оставив мне времени тебя вразумить?»
Погруженный в раздумья, он шел, почесывая нос и потирая лоб. «Конечно, Соль обещал, что оставит в покое эту барышню Ариадну. Но, к сожалению, она ему нравится, он сам сказал. И что — когда он увидит ее вечером на этом ужине, она будет такая нежная и белокурая, что он забудет свое решение, и вот он уже станет смотреть на нее особенным глубоким взглядом, и он улыбнется, показав зубы, и уже несчастная в ловушке, потому что он благороден, он им всем нравится. Как этот чертенок в шестнадцать лет соблазнил величественную французскую консульшу, высокую, крупную даму?» Он вздохнул.