Любовь властелина

Держа в руках заиндевевшие стаканы и созерцая плавающие в них кубики льда, важные гости бывали, в соответствии с их темпераментом, или в ярости, или в печали, если им приходилось сталкиваться с менее важным гостем, который, соответственно, никак не мог поспособствовать их карьерному росту или положению в свете. С рассеянным взором, погрузившись в собственные стратегические расчеты, они не удостаивали вниманием речи назойливого собеседника, а тот, счастливый, что поймал крупную дичь, изображал обаяшку и симпатягу, не осознавая, что они едва выносят его непродуктивное общество и сами надеются отловить какую-нибудь крупную дичь. Они терпели его потому ли, что им нравилось ощущение собственного могущества и снисходительности, потому ли, что им теперь было чем заняться и его присутствие избавляло их от одиночества, ведь одиночество еще более опасно в обществе, чем беседа с нижестоящим, ведь нет большего социального греха, чем отсутствие знакомых. И вообще, общение с подчиненным вовсе не дискредитировало, если суметь сразу принять покровительственный и слегка скучающий вид, так чтобы встреча сразу приняла благотворительный характер. Но ее не должно было затягивать, надо было быстренько закруглиться и приступить к беседе с вышестоящим. И потому важные персоны, бормоча на ходу «да, да, конечно», шарили при этом глазами по залу, отыскивали шумную компанию, незаметно прочесывали ее внимательным всевидящим взглядом, как локатором, в надежде выловить крупную рыбу, суперважную персону, и загарпунить ее как можно скорей.

Под хитросплетениями улыбок, дружеских шуток и смешков царила глубочайшая серьезность, каждый гость беспокойно и внимательно отслеживал мельчайше зерна пользы для своих светских интересов. Встряхивая льдинки в стаканах или пытаясь улыбнуться, но, по сути дела, пребывая в печали из-за назойливого подчиненного, уже вконец надоевшего, каждый важный гость был наготове нежно и любовно приблизиться к намеченному вышестоящему, которым по неприятной случайности завладел какой-то очередной надоеда, ненавистный соперник, и следил за своей будущей добычей, притворяясь, что слушает презренного, и пребывая при этом в состоянии боевой готовности, взгляд — рассеянный, но глаза — как счетчики, определяют, когда уже пора сплавлять злосчастного представителя низшей касты, бросив на ходу «я надеюсь, до скорого» (не наживать врагов, даже таких ничтожных), и устремляться к добыче, как опытный и ловкий охотник, внезапно почуяв, что суперважный гость вот-вот освободится. С этого момента он уже не спускает с него глаз и держит наготове приветливейшую улыбку. Но суперважный гость — не дурак, он уходит от опасности. Освободившись от предыдущего надоеды и ловко делая вид, что не замечает ищущего взгляда и улыбки простого жалкого важного гостя, его ласкового соблазняющего взгляда и подобострастной улыбки, едва намеченной, но готовой немедленно расцвести при удобном случае, суперважный гость, симулируя рассеянность, тихонько удирает и растворяется в пьющей и жующей толпе, в то время как бедный важный гость, разочарованный, но не утративший надежды, грустный, но упорный и настойчивый, пытается, освободившись от собственного надоеды, выследить и заарканить новую добычу.

Тем временем, ускользнув от опасности социального обесценивания, суперважный гость проворно приближается к еще более важному гостю, то есть архисуперважному, которого, увы, окружает льстивая свита. С заранее влажными от чинопочитания глазами, изобразив на лице скромность и нежность, он пытается загарпунить жертву, но с достоинством — не из внутренней гордости, а поскольку в его положении принято знать себе цену. Он ждет момент захвата, момент, когда архиважный гость наконец высвободится из круга восторженных почитателей, и он ненавидит этих конкурентов, которые задерживают его, а сами греются в лучах славы. Тихий и терпеливый, как тюлень перед полыньей, где может появиться рыба, он ждет и в своей светской головенке выстраивает сюжет для беседы, чтоб был и живой и забавный, чтобы мог заинтересовать архисуперважного гостя и вызвать у него симпатию. Время от времени он фиксирует взгляд на глазах соблазняемого объекта в надежде, что тот наконец его узнает, улыбнется издали, что позволило бы ему приблизиться уже с полным правом и присоединиться, наслаждаясь как-то даже по-женски, к толпе других вассалов. Но вышестоящие редко узнают нижестоящих.

Поскольку все нижестоящие, будущие трупы, которые тщатся сделать карьеру, смутно чувствуют скуку, переходящую в доброжелательность («Да? О, как интересно, браво, поздравляю!»), в равнодушие («Возможно и правда эту идею надо взять на заметку»), или же в неприязнь («Не знаю, не знаю, у меня не было времени посмотреть») со стороны тех вышестоящих, коих они пытаются соблазнить, и поскольку эти вышестоящие не всегда имеют возможность завязать беседу с архивышестоящими, оттого ли, что те уже были захвачены другими будущими трупами, точно так же стремившимися показаться симпатягами тому архивышестоящему, которого они планируют пригласить на свой будущий коктейль, оттого ли, что и вправду наблюдалась нехватка действительно важных персон («Да уж, — говорили тогда некоторые гости по возвращении домой, — да уж, дорогая, у Бенедетти было тоскливо, никого интересного, одни надоеды, надо бы решиться и порвать с ними отношения») — тайная, но глубокая тоска царит в этом загоне, наполненном веселым смехом и оживленной болтовней. Губы растягиваются в улыбке, но беспокойные глаза рыщут по сторонам.

Но грусть не могла заполонить все, поскольку были еще равные, которые, нюхом почуяв, что они равные, беседовали, извлекая из этого определенную пользу, хотя и небольшую, не сравнимую с той, что принес бы разговор с вышестоящим, но, что делать? Шевеля локаторами, двое гостей, равные по взаимной оценке, обменивались, как бы случайно и между делом, именами известных знакомых, чтобы показать друг другу свое положение в обществе, жизненный уровень — они называли это английским словом standing. Если результат был удовлетворительным, то наименее равный из двух приглашал другого или пытался его пригласить, чтобы увеличить свой капитал знакомств, но также (а может, прежде всего, поскольку те, кто томится по светской жизни, неутомимы и неутолимы), чтоб в свою очередь получить приглашение к собеседнику и познакомиться там с другими равными, или, еще лучше, с вышестоящими, которых он может пригласить или попытаться пригласить с той же целью, и так далее.

Никто из этих безупречно одетых и как две капли воды похожих друг на друга млекопитающих не искал ни ума, ни нежности. Все были заняты лишь страстной погоней за внешней значимостью, измеряемой количеством и качеством знакомств. Так, например, крещеный еврей, гомосексуалист, знающий все европейское общество, в которое он все же сумел войти после двадцати лет успешных стратегических маневров, лести и проглоченных обид, с удовлетворением заметил, что его собеседник вхож к королеве в изгнании, «такой очаровательной и музыкальной». Классифицировав в уме своего нового знакомца и оценив его как презентабельного и, следовательно, приглашабельного, он его и пригласил. Вот на такие пустяки разменивают свою жизнь эти несчастные, которые скоро сдохнут и сгниют, и их в земле будут глодать черви.

Еще в этом загоне случалось порой, что сексуальное начало одерживало верх над социальным. Так, в укромном уголке лысый посол (сорок лет подряд льстивый прислужник вышестоящих, постепенно создающий на этом свою карьеру, потасканный и начиненный бациллами, ныне важная птица) разговаривал с переводчицей, идиоткой о четырех языках, щедро наделенной еще не обвисшими грудями и демонстрирующей свой необъятный зад с помощью чересчур узкой юбки, и для хохочущей милашки это был верх блаженства, ее опьяняло его преходящее могущество. Ибо все сексуальное мимолетно, а все социальное суверенно и прочно.

Жаждущая полезных связей и личных знакомств со знаменитостями греческая журналистка изображала развязную интеллектуалку, говорила русской княжне «привет, кузина», вроде как они близки, кричала корреспонденту «Таймс» «привет, великий человек, отличную заметку вчера написали», потом принялась бродить вокруг двух министров — те, кажется, воспринимали друг друга всерьез. Лысый посол, добившись свидания у обладательницы мощной задницы, мрачно слушал поросенка Крочи, маленького полномочного министра. Он ненавидел этого нахала, которого ни за что ни про что надо называть Ваша Светлость, он специально демонстрировал невнимание, чтобы заставить его повторить вопрос. Унизив его подобным образом, он наконец отвечал с преувеличенной вежливостью или же вместо ответа сам задавал вопрос на совсем другую тему. Рядом с ними, не переставая улыбаться, рыжая квелая корова честила на все корки своего мужа, длинную, курчавую, сутулую обезьяну с тоской во взоре, за то, что он не осмелился заговорить с верховным комендантом, которым уже завладела миссис Кроуфорд, американская миллиардерша, за несколько месяцев сумевшая привлечь в свой салон весь высший свет международной политики с помощью изысканной кухни, ибо все важные шишки сбегаются на запах вкусной еды. Графиня Гронинг любезно растягивала губы, демонстрируя зубы, протягивала твердую руку, четко выдавала гортанное «здрансте» и, охочая до тайн и секретов, выспрашивала у Бенедетти, правда ли, что английский делегат на специальном заседании Совета стучал кулаком по столу. Услышав утвердительный ответ, она прикрыла глаза, получив чисто политическое наслаждение, и присосалась к трубочке своего коктейля. Толстуха из Ливана, купившая мужа, полное ничтожество, но с титулом барона Мустье, — президентша литературного общества, которое она основала, чтобы увеличить свои связи среди интеллектуальной элиты, — с пылом рассказывала о конференции герцога-академика, куда она пришла, чтобы пристать к нему по окончании конференции и потом говорить, что она знакома с этим герцогом, о, он такой простой, такой дружелюбный, говорить походя, как бы между прочим. Взволнованный разговором с невозмутимым Гуасталла, бездарным маркизом, которого пытались двигать по службе, но в связи с полной неспособностью к чему-либо назначили специальным советником Генерального секретаря, Петреску торопливо рассказывал об отпуске, который он, возможно, проведет у Титулеско, в их поместье в Синайе, но летом там так жарко, что он еще не решил, хотя министр так настойчиво его приглашает — от этих слов на губах собеседника появилась одобрительная улыбка.

В связи с этим, хлопая руками по коленям, изображая балованного ребенка, эдакую непосредственную девчушку, мадам Петреско закричала, что хочет поехать к дорогому Титушке и только туда, и пусть в Синайе жарко, к дорогому Титушке и только туда, к ее любименькому Титушке и только туда, вот, вот! И она своенравно лупила себя кулачками по коленкам и продолжала визжать про Титушку, чтобы произвести впечатление на внушительного Гуасталлу. Покинутые министром калек, обязанным своей политической карьерой деревянной ноге, двое супругов, ненавидящие друг друга, но соединившиеся ради идеи возвыситься в обществе, производили совместный досмотр послу крохотного, только что образовавшегося государства, бывшему заплеванному журналисту, который все смотрел в зеркало и все не мог поверить своим глазам. Тяжко нагруженная десятком тяжелых колец, английская поэтесса молча презирала все вокруг и утешалась, поправляя средневековую шляпу с длинной черной вуалью в стиле королевы-матери отравительницы и Екатерины Медичи. Заметив Солаля, министр Крочи ринулся к нему, приговаривая, что счастлив будет поболтать со своим дорогим другом.

По правде говоря, он прибыл сюда в надежде выудить какой-нибудь эфемерный политический секрет, чтобы переслать его в Рим и удостоиться похвалы. Выдвинуться и показать себя, взять боем посольство, вскарабкаться на лестницу, с которой всех спустили, сбросив в проделанную в земле дыру. Чтобы избавиться от него, Солаль выдумал некую конфиденциальную информацию, которую этот свиненок живо взял на заметку, подергивая кадыком. Рассыпавшись в благодарностях, он смылся, одурев от радости, а за ним по пятам крался недиагностированный рак. Двери лифта захлопнулись перед его носом, и он помчался по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, спеша передать своему министру весь карточный тайный расклад. Посольство у него в кармане! Надо быстро отправить шифрованную телеграмму с пометкой «Совершенно секретно», для Его светлости лично! Нет, нет уж, скорей сесть на самолет до Рима. Вот тебе отличный повод для личной беседы с патроном! Наконец заловив лысого посла, баронесса Мустье стала цитировать ему своим звучным от развившихся в носу полипов голосом одно из высказываний герцога, такого простого, такого дружелюбного, которое заключалось в том, что быть хорошим садовником не менее важно, чем хорошим герцогом и пэром. Как прекрасно, как верно, — изо всех сил улыбалась она Его светлости, брызжа слюной, но он, не поддавшись этой интриганке, бросил ее на произвол судьбы и робко приблизился к лорду Галлоуэю, которому, осторожно оглядевшись по сторонам, румынская делегатка доверила конфиденциальную и абсолютно достоверную информацию о том, что на послезавтрашнем Совете итальянский делегат не станет говорить о национальных притязаниях, как в прошлом году, но только лишь о национальных устремлениях, это такой важнейший поворотный момент в фашистской политике, подтвердила она, надувая могучие незыблемые щеки, уперев маленькую руку в мощную ляжку, как буфетчица на вокзале. При этих словах подслушивающий журналист вздрогнул как ошпаренный, и, поскольку его распирало желание скорее телефонировать о поразительной сенсации, поспешил, толкнув по дороге профессора Цюрихского университета, который выслеживал — уж очень ему нужна была красная лента под старость — французского культурного атташе, которому, чтобы проявить свою изысканность, мадам Петреско кричала «Как делла», удлиняя «л», как это делала леди Чейни. «Против кого он дружит?» — спрашивала, чтоб показаться столичной штучкой, греческая журналистка у баронессы Мустье, а та напускала на себя мрачный вид, не обращая более внимания на эту маленькую интриганку, ноль без палочки, ни на минуту не выпускала из виду недостижимую леди Чейни, с которой графиня Гронинг оживленно беседовала о лорде Балфуре. Какое чудесное создание этот милый Артур, и какой на самом деле великий человек, она провела у него восхитительную неделю. Да, она будет ужинать сегодня с ним и с Анной Ноайль, она гений, эта милая Анна, и такая прекрасная подруга!

Четверо гостей, сознающих собственную незначительность, даже не пытались завести связи. Как неприкасаемые, они держались вместе и говорили вполголоса. Они понимали, что навсегда останутся париями, но не могли себе в этом признаться и потому образовали маленькую группку разочарованных в жизни насмешников. Чтобы чувствовать себя на высоте, они отпускали иронические комментарии из своего темного угла по поводу блестящих и знаменитых гостей, которым они завидовали. Эти грустные прокаженные, циники поневоле, маленькая сплоченная община в уголке у окна, набивающие брюхо сэндвичами, были как-то отдаленно подчинены Бенедетти: прыщавая секретарша из отдела информации, архивист-португалец, бельгиец — мелкий служащий и машинистка, похожая на жирную мускусную крысу. Бенедетти пригласил их, потому что другой его принцип заключался в том, что начальник должен поддерживать свою популярность, подчиненные должны его любить, даже самые незначительные. Он поэтому приглашал четырех неудачников раз в год и не сомневался, что они будут знать свое место, у окна.