Любовь (выдержки из произведений)

Вдруг я почувствовал, что ее дух вышел через ноздри, вошел в меня и ухватился за мою грудную кость. На меня обрушилась вся тяжесть ее души и мне с трудом удалось встать. Я двигался заторможено, как под водой. Я придал ей позу полного покоя, когда подбородок касается колен, потом связал ее веревками из лоскутов, сделал кучку из остатков соломы и развел огонь своими палочками. Убедившись, что огонь занялся, я медленно вышел из хижины, с большим трудом перелез через ограду, потому что женщина тянула меня к земле, и пошел в лес. Я был уже среди деревьев, когда забили тревогу.

Весь первый день я шел, не останавливаясь ни на секунду. На второй день я сделал лук и стрелы и охотился для нее и для себя. Воин, несущий груз человеческой души, должен голодать десять дней, тогда дух умершего ослабевает и, наконец, покидает человека и уходит туда, где обитают души. Если же не поститься, то дух начинает толстеть и разрастается до тех пор, пока не задушит воина. Я знавал нескольких смельчаков, которые так умерли. Но прежде, чем выполнить обряд, я должен был отнести душу этой женщины ила туда, где самые густые деревья и где нас не найдут. Я ел очень мало, едва достаточно, чтобы не убить ее во второй раз. Каждый кусок отдавал гнилью и каждый глоток воды — горечью, но я заставлял себя есть, чтобы поддержать нас обоих. От новолуния до новолуния я шел все глубже в чащу, неся душу женщины, которая с каждым днем становилась все тяжелее. Мы очень много разговаривали. Язык ила легкий и перекатывается под кронами долгим эхом. Мы общались с помощью пения, когда поешь всем телом, глазами, бедрами, ногами. Я рассказал ей легенды, которые узнал от отца и матери, рассказал ей о своей жизни, а она поведала мне о первой половине своей, когда она была еще веселой девочкой и играла со своими братьями и сестрами, валяясь в глине или лазая по самым высоким веткам. Из вежливости она не упоминала о последних днях, полных горя и унижений. Я поймал белую птицу, выдрал самые красивые перья и сделал ей украшения для ушей. По ночам я разжигал небольшой костер, чтобы ей не было холодно, и чтобы ягуары и змеи не мешали ей спать. Я зашел в реку и осторожно вымыл ее пеплом, смешанным с толчеными цветами, чтобы смыть неприятные воспоминания.

Наконец, мы выбрались к нужному месту, и у нас уже не было повода идти дальше. Джунгли были такими плотными, что мне приходилось прорубать дорогу мачете и даже пускать в ход зубы. Нам приходилось говорить тихо, чтобы не нарушить безмолвия времени. Я нашел место около ручейка, сделал навес из листьев, а из трех длинных полос коры сделал для нее гамак. Я побрил голову ножом и начал поститься.

Пока мы шли вместе, мы так любили друг друга, что ни женщина, ни я не хотели расставаться. Но человек не властен над жизнью, даже своей собственной, и я должен был выполнить свой долг. Я не ел несколько дней, только сделал пару глотков воды. По мере того, как силы покидали меня, она ослабляла свои объятия, и ее дух становился все легче и легче и уже не давил так, как раньше. На шестой день она впервые самостоятельно прошлась по округе, пока я дремал, но она еще не была готова идти дальше одна и вернулась ко мне. Потом она сделала еще несколько вылазок, постепенно увеличивая расстояние. Боль от расставания жгла меня огнем, и мне пришлось собрать все мужество, которому я научился у отца, чтобы не позвать ее вслух по имени. Тогда бы она вернулась ко мне насовсем. На двенадцатый день мне приснилось, что она летает над деревьями, как тукан, и я проснулся с легкостью в теле и слезами на глазах. Она ушла навсегда. Я собрал свое оружие и шел много часов, пока не вышел к реке. Я вошел в воду по пояс и поймал рыбу наточенной палкой. Я проглотил ее целиком, вместе с плавниками и хвостом. Меня сразу же вырвало с кровью, как и должно было быть. Мне больше не было грустно. Я понял, что иногда смерть сильнее любви. Потом я пошел охотиться, чтобы не возвращаться в деревню с пустыми руками.

(Из «Валимаи», «Истории Евы Луны»)

Самая пожилая прихожанка салона, которая за полвека не пропустила ни одной субботы в «Маленьком Хайдельберге», была Нинья Элоиза, миниатюрная дама, нежная и мягкая, с кожей, напоминающей рисовую бумагу, и короной из воздушных волос. Столько времени она зарабатывала на жизнь, делая конфеты на кухне, что навсегда пропиталась ароматом шоколада, а пахла она праздником — днём рождения.

Несмотря на свой возраст, она не забыла несколько движений первой молодости и могла всю ночь кружиться на танцплощадке, не растеряв кудряшки пучка и не сбившись с сердечного ритма.

Она приехала в страну в начале века из одной русской южной деревни с матерью, которая на ту пору считалась женщиной ослепительной красоты. Они жили вместе, занимаясь производством шоколада, совершенно чуждые суровости климата, века и одиночества, без мужей, без семьи и без значительных потрясений, как и без иных развлечений, кроме «Маленького Хайдельберга» каждые выходные.

После смерти матери Нинья Элоиза крутилась в одиночку. Дон Руперт принял её в дверях с большим почтением и проводил до стола под приветственные звуки оркестра первых аккордов его любимого вальса. На некоторых столах высились кувшины пива в честь её прихода, потому что она была самым пожилым человеком и, без сомнения, самой любимой посетительницей заведения.

Женщина скромная, она никогда не осмеливалась приглашать на танец мужчину, но за все свои годы ей ни разу не пришлось этого делать, потому что любой человек считал для себя за привилегию взять её за руку, нежно обвить её размеры, чтобы не раздавить какую-нибудь хрустальную косточку, и провести по танцплощадке. Она была изящной балериной и источала сладкий аромат, возвращающийся тому, кто навеет на неё лучшие воспоминания детства.

Капитан сидел один и всегда за тем же столом, умеренно пил и никогда не выказывал и толики энтузиазма к жаркому доньи Бургель с добавлением афродизиака. Он отбивал ногой ритм музыки и приглашал освободившуюся Нинью Элоизу, чётко становился прямо перед ней, сдержанно стуча каблуками и слегка наклоняясь. Они никогда не говорили друг с другом, только смотрели и улыбались между галопом, выходом и диагоналями какого-то выдержанного танца.

В декабрьскую субботу, менее влажную, чем другие, в «Маленький Хайдельберг» пришли пара туристов. На этот раз речь шла не о дисциплинированных японцах последних времён, а о высокого роста скандинавах с загорелой кожей и обесцвеченными волосами, которые устроились за столом и, очарованные, наблюдали за балеринами. Они были весёлыми и шумными, чокались кружками пива, смеялись от души и громко болтали. Слова иностранцев достигли сидящего за своим столом Капитана и откуда-то издалека, из другого времени и другой обстановки до него дошёл звук его собственного языка, целый и свежий, будто изобретённый совсем недавно, слова, которые он не слышал уже несколько десятилетий, но, нетронутые, они жили в его памяти.

Формулировки смягчили лицо этого старого мореплавателя, на какие-то минуты посеяв сомнения между столиком, где он удобно сидел, и почти забытым восторгом упустить разговор. В конце концов он встал и подошёл к незнакомцам.

Из-за стойки бара дон Руперт наблюдал за Капитаном, который, слегка наклонившись и убрав руки за спину, что-то говорил вновь прибывшим. Очень скоро остальные клиенты, девушки и музыканты поняли, что этот человек заговорил впервые с тех пор, как они познакомились, и тоже замолчали, чтобы лучше расслышать.

У него был голос прадеда, текучий и медленный, но он вкладывал в каждую фразу огромное значение. Когда он закончил вытаскивать содержание беседы прямо из груди, в салоне наступила такая тишина, что донья Бургель вышла из кухни, чтобы узнать, не умер ли кто. В конце концов, после очень продолжительной паузы, один из туристов потревожил всеобщее удивление и позвал дона Руперта, чтобы на примитивном английском языке попросить его помочь перевести речь Капитана.

Скандинавцы последовали за старым моряком к столику, за которым сидела и ждала донья Элоиза. Подошёл и дон Руперт, по дороге снимая передник и предвкушая торжественное мероприятие. Капитан сказал несколько слов на своём языке, один из иностранцев перевёл это на английский, и дон Руперт с красными ушами и дрожащими усами ещё раз всё это повторил на вывернутом испанском.

— Нинья Элоиза, — спросил Капитан, — хотите ли вы выйти за меня замуж?

Хрупкая старушка так и сидела с круглыми от удивления глазами и с прикрытым батистовым платком ртом, а все, задержав дыхание, ждали, пока ей удастся совладать с голосом.

— Вам не кажется, что всё это немного преждевременно? — пробормотала она.

Её слова прошли через трактирщика и через туристов, а ответ на вопрос проделал такой же путь в обратном порядке.

— Капитан говорит, что он ждал сорок лет, чтобы вам это сказать, и что он не смог бы подождать, пока снова не появится кто-то, разговаривающий на его языке. И говорит, что просит вас ответить сейчас, пожалуйста.

— Хорошо, — едва прошептала Нинья Элоиза, и не было необходимости переводить ответ, потому что все его поняли.

Дон Руперт в эйфории поднял обе руки и объявил компромисс. Капитан поцеловал невесту в щёки, туристы пожали всем руки, музыканты грянули на своих инструментах марш победы, а помощники, взявшись за руки, образовали кольцо вокруг пары. Женщины утирали слёзы, мужчины, восторженные, поднимали тосты, дон Руперт сел перед баром и закрыл голову руками, сотрясаемый эмоциями, пока донья Бургель и две их дочери откупоривали бутылки лучшего рома. Тотчас музыканты заиграли вальс «На прекрасном голубом Дунае», и все расчистили танцевальную площадку.