Любовь

— Ваши лазутчики, несомненно, видели меня в Межибожском дворце, где я нашел Паракон и хотенчик.

— Хотенчик… — неопределенно крякнул Лжевидохин. И Золотинка, не дождавшись продолжения, вернулась на прежнее:

— Меня видели, а не Золотинку. Тут и говорить не приходится. На моих глазах во дворец влетела галка или ворона, она обратилась тотчас же, едва коснулась пола, в шуструю, пронырливую девицу по имени Селина. — Не поворотившись, Лжевидохин покосился на Ананью, и всеведущий человечек неприметно кивнул: имя Селина было ему известно. — То же было бы и со мной, государь, если бы Республика решилась выпустить Золотинку из заключения и на мое несчастье я бы этой Золотинкой и оказался. Трудно понять, чем руководствовалась княгиня, с чего она взяла, что я и есть Золотинка. Это смелое предположение. Можно только догадываться, чем она руководствовалась. Наконец, — продолжала Золотинка все более мягко и ласково, — есть еще одно обстоятельство, я, кажется, упустил его в беседе с многоуважаемым господином Ананьей… — Она поклонилась и в эту сторону, как бы спрашивая, верно ли назвала имя. — Это обстоятельство, смею думать, снимает с меня последние подозрения. В блуждающих дворцах, государь, коварство бессильно, злой умысел обращается против того, кто взлелеял черную мысль. Это доказано. Коли ты вошел во дворец, будь любезен, храни свои помыслы в чистоте и воздерживайся от дурного. Теперь это знает последний оборванец в Словании. — Тут Золотинка, естественно, опустила глаза на свои собственные замызганные штаны и черные, немытые ноги. — Если я вынес из блуждающего дворца волшебный камень и хотенчик — уже неживой! — то без задней мысли, государь. Иначе я просто бы ничего не вынес. Каменные своды не выдержали бы коварства и обрушились в тот самый миг, когда я измыслил зло: вот я заберу волшебный камень и хотенчик, которые дворец неведомо для чего мне подсунул, вот я последую дальше и другой хотенчик, который всучила мне опять же неведомо для чего узница Республики Золотинка, отведет меня в Слованскую столицу к коту-сообщнику, а тот уж своим ходом доставит подарки великому государю в Попеляны в то самое время, когда государь обрушит свой гнев на ослушников… И от этого, мол, произойдут известные мне заранее последствия и очнется давно уже вмерзший в горы Смок, очухается лететь в Слованию. И начнется, мол, светопреставление. Это все совершенно невероятно, государь, по нескольким причинам, хотя достаточно и одной: коварство влечет за собой расплату. Далеко идущее хитроумие — сугубую. Зыбкие каменные своды блуждающего дворца, государь, не выносят даже простой раздражительности, заурядная потасовка, оплеуха и брань чреваты обвалом. Что ж говорить о настоящем заговоре! Трудно удержаться от зла, еще труднее от злых мыслей, и я думаю, меня спасло любопытство. Я пришел смотреть и искать. Без всякой корыстной цели. Наверное, это важно. Для того ведь я и пришел в Слованию, когда наскучила беспорочная жизнь в Республике. Я поэт, государь. Я спустился в Слованию в поисках ощущений. И кажется, получил их столько, что смело мог бы теперь вернуться в Республику и лет пятьдесят не вставать из-за письменного стола.

— В самом деле? Хватило бы приключений на пятьдесят томов? — полюбопытствовал Лжевидохин.

— О! Без сомнения, — самоуверенно отвечала Золотинка. — Настоящему поэту достаточно намека, чтобы развернуть полноценный образ.

— Занятно. Никогда об этом не думал, — покачал головой оборотень, переваливаясь у себя в кресле со сдержанным возбуждением.

— Поэты, государь, — вдохновенно витийствовала Золотинка, — не хуже и не лучше других. Все дело в том, что творчество воспитывает бескорыстное любопытство и чуткость, внимание к людям и явлениям. Если, государь, вы хотели иметь во дворце соглядатаев, нужно было посылать туда не чиновников, не вояк, не записных лазутчиков — нет. Посылать нужно поэтов.

Они переглянулись — Лжевидохин и Ананья — и Золотинка поняла, что плодотворную мысль эту они отметили.

— Я был переносчиком зла, государь. Только я, я один, а пострадали все пигалики изгои, которые доверились покровительству великого слованского государя. Я был переносчиком зла и в этом раскаиваюсь, — продолжала Золотинка, пользуясь некоторым замешательством в стане противника. — Невольным орудием зла. Невольным исполнителем чужого замысла. Однако умысел был, никто не может этого отрицать. Безусловно был, тут не поспоришь. Иначе ведь как объяснить прочно скованную цепь недоразумений, которая привела к вселенской беде? Злая воля руководила мной, государь, в моих блужданиях… Но чья это воля, воля и умысел? Ныне я прихожу к выводу, что это воля того, кто породил блуждающие дворцы. Воля змея. Иначе, убейте меня, ничего не понимаю.

— Или воля того, кто породил хотенчик, — негромко обронил Лжевидохин.

— Если только создатель хотенчика породил и блуждающие дворцы, — возразила Золотинка, не подозревая даже, как близко, ужасающе близко подошла она в этот миг к истине!

— Ты получил это от волшебницы Золотинки? — спросил тогда оборотень доставая из-под полы хотенчик Юлия с огрызком рваной веревки на хвосте.

— Несомненно, государь, — отвечала Золотинка с поклоном. — Мне довелось видеться с узницей. Многие общались с ней довольно свободно, хотя доступ в тюрьму был весьма ограничен. Видите ли, мой близкий родственник, братан, то есть сын моего незабвенного дяди Лобана Чупрун служил в тюремной конторе письмоводителем, и в этом смысле я имел кое-какие незаслуженные преимущества. Я получил этот хотенчик от волшебницы, когда признался ей в желании повидать свет. При этом государь, я далек от мысли приписывать волшебнице далеко идущие намерения, не вижу никаких оснований. Хотенчик немало потерся около блуждающих дворцов, вряд ли это прошло для него бесследно. Он свихнулся. Убежал от княгини и вернулся ко мне — непонятно почему. И был вместе со мною в Межибожской дворце, думаю, там он окончательно и свихнулся. Не знаю, почему он привел меня к коту.

— Ты много говоришь, — обронил чародей, задумчиво тыкая в рот изъеденным концом рогульки.

— Вы сами можете убедиться, в каком состоянии это чудо ныне, — поклонилась Золотинка, покорно принимая упрек.

— Деревяшка, и в самом деле, как будто бы не в себе. Я проверял. Не вижу только, что из этого следует, — подал голос Ананья, который воздерживался от вмешательства, но не спускал глаз с пигалика, присматривая за ним на этой стороне комнаты.

Лжевидохин неведомо чему усмехнулся, и с той же кривой ухмылкой, как человек заранее знающий, чего ожидать, подбросил или, скорее, уронил рогульку. Хотенчик повернулся раз и другой вполне безразлично, рыскнул ищущим носом и полегонечку, исподтишка, словно желая обдурить недостаточно бдительных сторожей, потянулся к бойнице, что глядела в пасмурную пустоту пропасти… И еще повернулся он кругом — как будто бы из притворства, — а потом, убедившись в оплошности сторожей, медленно, неуверенно поплыл в сторону узкой щели на волю.

Несколько мгновений все трое, чародей, Ананья и пигалик, глядели на это своевольство в противоречивых чувствах. Возбужденные подозрениями косые взгляды, которыми должны были обмениваться эти трое, понуждали их терять время. Первым опомнился Ананья — Золотинка все еще соображала, что лучше: чтобы нежданно оживший хотенчик бежал или чтобы его поймали.

— Держите, государь! — вскричал Ананья, отрезанный от места действия решеткой.

— Я говорю: свихнулся! — всполошился и пигалик.

— Взять! — поперхнувшись, выдавил из себя Лжевидохин. Поджарая черная тень метнулась в воздухе и слизнула хвостатую деревяшку в самом выеме бойницы. Скоро чародей вынул хотенчик из слюнявой собачьей пасти.

Несколько преувеличенный испуг бросил Золотинку к решетке, естественно и закономерно она схватилась за прутья. Бегло скосив глаза туда, где сомкнулись две железные полосы, толще обычных, она обнаружила на обратной стороне замок. Даже в спокойный час понадобилось бы время, чтобы пошарить сетью в скважине, воображая себе очертания ключа, — не такое простое упражнение, как может показаться тому, кто никогда не пробовал ощупывать бесплотным невесть чем скрытые от глаз полости!

Вот, значит, шутки! пыхтел чародей. Придавленные съехавшей на брови шапкой глаза его обратились щелями, дряблый рот шамкал угрозы — оборотень впадал в волнение, чрезмерное для старческих возможностей, оттого и слов не мог подобрать, чтобы выразить подозрения. Грудь неровно ходила, шуба соскользнула с плеч, упавши на сторонам кресла, оборотень задыхался, синюшная волна заливала дрожащие рыхлым тестом щеки и небритый подбородок в серой щетине, окрашивала синим губы, грозя захлестнуть рот и окончательно утопить раздраженного слишком сильными чувствами старца.

Взволнованные собаки, глухо рычали и метались, не смея, однако, оставлять хозяина; они, несомненно, бросились бы на пигалика, когда тот сумел разомкнуть решетку. Очухались едулопы. Разлитое в воздухе беспокойство отозвалось в их тусклом сознании звериным порывом хватать и тащить. Не имея распоряжений, они тявкали, подвывали, царапали пол ногтями; и когда двухголовый гад, устроенный так удачно, что глядел в разные стороны и пользовался преимуществами удвоенной сообразительности, сунулся к хозяйскому креслу в смутной догадке, что пристроенные к креслу ручки носилок как раз и назначены для хватания, ревнивый его собрат кинулся на двухголового и разом откусил ухо. Брызнула зеленая кровь, вой, хрип, звучные удары падающих, как дубовые колоды, тел, хруст костей и зубов — безначальные едулопы, мгновенно озверевши, сплелись рычащим клубком.

Со свойственной этим гадам безотчетной жестокостью они стремились нанести друг другу непоправимые, смертельные раны: искали зубами жилы, ломали лапы, выдавливали глаза. Через мгновение уже не слышно было ни лая, ни вопля, все пасти были забиты закушенной шерстью, мясом, полны вонючей зеленой жижей и намертво сведены — схватка продолжалась в чудовищном молчании. Раздавались омерзительное шорохи, какие-то сдавленные хлюпающие звуки, невозможный душераздирающий хруст, как стеклом по железу. Все четверо, они шатались, падали, тягались по полу нераздельным закусившим, заломившим самого себя чудовищем. Только Рукосил мог бы остановить эту свалку властным окриком, но хозяин сипел, подавившись спертыми звуками, и судорожно водил — словно искал куда сунуть! — стиснутым в кулаке хотенчиком.

— Государь! — тревожно кричал Ананья по эту сторону решетки.

Золотинка, ухвативши руками прутья, наспех копалась сетью в скважине, напрягалась постичь устройство замка. И конечно же, не хватало ни рук, ни глаз, ни воображения, чтобы держать на уме — в виду — еще и Ананью, непонятно суетившегося за спиной. Не зная, что выйдет из попыток отомкнуть запор, чем кончатся судорожные потуги чародея, Золотинка должна была оставить Ананью до поры в стороне, бросить его на авось, углубившись в хитросплетения непостижимых стержней, пружин, заслонок, которые все как будто бы поддавались, соскальзывали, ходили — и ничего путного, замок оставался заперт. Притом же Золотинка не забывала изображать лицом испуганное смятение и растерянность, никак не связанные с ее лихорадочной, но тайной, скрытой от глаз возней, которая требовала не растерянности, а зверского напряжения! Терзаясь спешкой — да и как было сохранять спокойствие! — Золотинка дергала сетью все подряд, и замок, конечно же, не оставался безучастным, сам собой, без наглядной причины, подрагивал и позвякивал, дробно ударяясь о решетку.

Все это были однако мгновения — растянутые полнотой страсти мгновения — чародей, весь синий и багровый, вскинулся, глотая воздух, освобожденный хотенчик вильнул веревочным хвостом и лениво поплыл в бойницу, на волю, мимо дерганной кучи едулопов. Черная мгла пала перед глазами Золотинки, заслонив зрелище. Рухнул подобранный к потолку занавес — кто спустил его, Лжевидохин или Ананья? Золотинка оглянулась на топот сапог — через распахнутую дверь за спиной валила стража.

— Возьмите пигалика! — выпалил Ананья, взъерошенный, красный и бледный пятнами, побелела шишечка на носу. — Живо, ребята! Держите и проваливайте!