Любовь

«Гоните всех», несмотря на усилия приставов смягчить существо приказа обходительными ужимками и экивоками, обернулось на деле безобразной спешкой. Растерзанный противоречивыми чувствами Лжевидохин послал едулопов рысью, не отставали от носилок толпы вельмож и дворян, которые из уважение к государю не смели воспользоваться верховыми лошадьми. Еще прежде побежала окружавшая избранных стража, понуждая к тому же своих подопечных, а следом загрохотали кареты, и приставы, стоя на подножках или вскочив на козлы рядом с кучером, зорко высматривали отставших.

Ко дворцу за малым исключением избранные прибыли все в каретах, заметно опередив не только заморенный до беспамятства двор — дородные бояре, обливаясь жгучим потом, хватались за сердце, хрипели и становились на полдороги, поджидая челядь с лошадьми, — избранные опередили и собственную стражу, которая валила за колесами в сплошной пыли. У подножия огромного однообразного здания без крыши началась такая же спешная, с лихорадочной суетой высадка. Рачительные приставы, не упустив по пути ни одного из подопечных, опять сбивали их кучей, тогда как отставшая стража дробным топотом ног еще ломила по полю, как идущая приступом орда.

Одни едулопы, похоже, не понимали, что такое жара, пыль, боль в сердце и страх будущего; они остановились с тяжелыми носилками на плечах, такие же бодрые и безмозглые на этом краю поля, как на том.

Огромное здание без крыши, что высилось над людьми, через сотню шагов там и здесь смыкалось с другими вновь возникшими хоромами; оно походило на недостроенный, с неясным еще замыслом собор или, быть может, на дворец дикого властителя-изувера, который ищет величия в простом нагромождении камня. Иными словами блуждающий дворец никак не походил на то, что «блуждает», это было тяжеловесное сооружение, вроде приукрашенного для неведомой надобности амбара. Полукруглые башенки без окон с унылой правильностью прорезали стену дворца снизу доверху; между башенками или, может статься, полуколоннами тянулись вверх узкие окна, а внизу повторяли их двери. На ближних подступах дворца не осталось травы, перепаханная недавним сотрясением земля застыла, выворотив наружу внутренности. И хотя пахло пылью, известкой, запахами стройки, стояла поразительная после недавнего грохота тишина.

Казалось, все было готово. Так ощущала это Золотинка, и так ощущал это, наверное, Лжевидохин. В неведомо кем и для кого установленном «готово» мерещилось нечто повелительное, нечто обязательное для исполнения, и, может быть, поэтому измотанный тряской побежкой едулопов Лжевидохин не дал себе ни малейшей передышки и перегнулся через закраину носилок, чтобы отдать приказ: «загоняйте!»

— Всех?! — переспросил между судорожными вздохами облитый потом боярин.

— Сначала праведников, — загадочно отвечал государь, отчего боярин смешался, не подлежащее сомнению усердие его приобрело, однако, задумчивую окраску.

Не особенно уже выбирая выражения, избранных пригласили заходить. Золотинка была в числе последних, но удержалась от искушения обернуться. Она и так знала, что Лжевидохин, полный сомнений и соблазнов, тревожно приподнявшись на ложе, провожает испытателей смятенным взором. Он колебался и трусил… трусил как Лжевидохин, старый больной, впавший в малодушие оборотень. Рукосил… нет, тот бы не колебался там, где на кон поставлено будущее.

Внутри дворца не привыкшие к темноте глаза смутно различали ряды низких толстых колонн, переходящих своим оголовьем в полукруглые арки. Избранные толпились у входа возле открытой наружу двери с явным намерением ринуться вон при первых же признаках разрушения. Но было ли это действие собранной в одном месте праведности или имелись на то другие причины, только дворец стоял нерушимо, не происходило ничего особенного, ничего такого, к чему готовилось возбужденное воображение. То и дело оглядываясь на открытую в жаркий солнечный день дверь, люди медлительно расходились между колонн в прохладный покойный полумрак.

Золотинке нечего было искать во дворце, отстранившись от полосы света неподалеку от входа, она стояла с тревожным сердцем, ожидая Лжевидохина. Посторонняя мысль и постороннее впечатление не задевали ее горячечно возбужденного сознания. Потому-то не оставил в памяти ничего определенного тот занятный человек, что вошел во дворец с воли, когда большая часть избранных уже рассеялась по закоулкам. Золотинка скользнула по нему взглядом и запомнила только то, что, кажется, были усы.

Несколько бодрых, словно бы с вызовом, шагов, он раздвинул ноги и стал, взявшись руками за борта расстегнутого на груди кафтана. То была полная внутреннего отдохновения поза, в какой поздно и лениво вставший хозяин посматривает на усердно работающих батраков. Или, если хотите, становится в круг раскрасневшихся девок первый парень деревни. Словом, в позе этой угадывалась знаменательная смесь благодушия и самодовольства, казалось, случайный человек этот не имеет отношения к беспокойствам и страхам запущенных на убой праведников. Что тут же с треском и подтвердилось.

Усы содрогнулись от макушки до пят, усы отскочили вместе с лопнувшей кожей, и на месте усатого стоял бритый толстяк, который хмыкнул, как человек, совершивший в обществе досадную, но простительную оплошность. Это был миг растерянности, и толстяк сказал уже свое благодушное «ага!»

— Порядок! — вполне удовлетворенный происшествием, обернулся он к кому-то, кто ожидал перед дверью, не входя во дворец.

— Получилось? — спросил тот больше от возбуждения, чем по необходимости.

— Как пописанному! — сообщил толстяк и поискал руками борта расстегнутого кафтана, чтобы принять полюбившуюся позу. Но это было уже не просто: кафтан изменил и цвет, и покрой, все до последней пуговки, и, главное, оказался застегнут по самую шею — в незапамятные еще времена, надо думать.

— Идем к государю!

Золотинка напряглась, ожидая несчастья. Толстяка нельзя было остановить. Не только потому, что тот душою и телом служил слованскому чародею, преданный ему со всей трусостью маленького человечка, но и потому нельзя… что нельзя. Золотинка еще не существовала, не имела голоса и ничего не значила — пока Рукосил-Лжевидохин не переступил порог.

Толстяк был уж в дверях, на крыльце встречал его напарник, который тут только открылся Золотинке, и… Она почти не вздрогнула, только губу закусила — сложенный каменными плитами пол треснул с необыкновенной легкостью, толстяк ухнул вниз, судорожно растопырив руки, чтобы уцепиться за падающие вокруг глыбы. С оглушительным грохотом обвалилась часть потолка и стены, и товарищ толстяка, что поджидал его на крыльце, едва удержался на краю обрыва. Из ямы с проваленными краями поднималась едкая пыль, которая не скрывала, однако, ближайших подходов к дворцу — через пролом в стене открылся просторный вид.

Чего и следовало ожидать, сказала бы Золотинка, если бы питала склонность к нравоучительным обобщениям. Вместо этого она покрыла ладонью лоб и вздохнула. Благодушный толстяк погиб для опыта. Он и оборотнем-то обращен был, может статься, по случаю — посмотреть, что получится. Получилось.

Опираясь локтем на ложе, слованский чародей всматривался в пролом так, словно тщился прочитать в клубах пыли свою судьбу. Никто из ближних, что стояли недружной толпой рядом с носилками, не смел выступать с подсказками.

Разве что с самыми необходимыми, имея в виду благополучие и достоинство князя.

— Государь! Не следовало бы стоять так близко, — молвил суровый вельможа в погнутых медных доспехах с отметинами от вражеских стрел и даже, возможно, копий. Что свидетельствовало, впрочем, не о том, что у воеводы не было других доспехов, поновее и понаряднее, а о том только, что воевода и при дворе ощущал себя как на поле брани. Человек безусловной храбрости и неукоснительной чести, он, видимо, полагал, что имеет основания, не возбуждая подозрений в трусости, предостеречь государя от беды. — Если дворец обрушится… вряд ли тут кто уцелеет…

— А ты, Измирь, — огрызнулся Лжевидохин с необъяснимой злостью, — пойдешь со мной!

На грубо высеченном загорелом лице Измиря не отражались обычные человеческие чувства — он поклонился. А Лжевидохин тотчас же, словно единственно только и нуждался в припадке злобы, чтобы решиться, погнал едулопов к проему. Но и припадок, однако, оказался непродолжителен.

— Стой! — вскричал оборотень, едва первая пара носильщиков вскарабкалась на обломанное крыльцо. — Стой, — сипел он, цепляясь бессильными руками за поручни и озираясь диким взором в поисках спасения. — Пошел вон, Измирь! К черту! Проваливай, собака! У тебя черная душа! Ты перебил пленных под Ситхинуком после того, как поклялся отпустить всех за выкуп. Где выкуп, Измирь?! За какие шиши ты построил дворец в Толпене? Убирайся, страдник, и знать тебя не хочу! Тьфу на тебя! — Лжевидохин и в самом деле плевался — брызги, слюна летели с бледных до синевы губ. — И пошли, пошли, сукины дети! — погонял опять едулопов, а потом едва ли не шепотом, весь сжавшись, повторил: — Вперед…