Любушка-голубушка

Хорошо, что Валька занята с покупателем и не обращает внимания на слова Сурена, а то сейчас прилипла бы: ага, мол, и я про то же!

– Сурен, что вы такое выдумываете? – старательно засмеялась Люба. – Если я и цветок, то осенний.

– Да это не имеет никакого значения для понимающего мужчины, – тихо сказал Сурен. – Ты думаешь, мужчину тянет только к юности или нетронутости? Нам душа нужна. Душа, понимаешь? А у тебя душа есть, я в твоих глазах ее вижу. Вот слушай, я тебе что скажу:

Ненавижу я женщин, что прячут лицоПод назойливый липкий грим.Будят похоть они в дряхлом теле вельмож —Только золото любо им.Ненавижу я женщин, что вырастил «свет», —Только деньги в почете у них.Услаждают себя они страстью собакИ любовников мучат свои. [3]

– Стихи? – изумилась Люба. – Вы пишете стихи?!

– Да где мне, – отмахнулся Сурен. – Есть такой армянский поэт – Даниел Варужан. Очень красиво пишет. Он на вашего Есенина похож. Такой же пылкий. Вот послушай. Называется – «После купания».

3

Здесь и далее перевод с армянского А. Тер-Акопян.

Из моря выйти и с тобойПройтись бы брегом синебоким.И косы, полные волной,Пусть сушатся на солнцепеке.И к лону теплому пескаПрильнет нога твоя нагая.И кинется волна ласкать,Лобзать ее… не настигая.Хмельной от моря, в море глазТвоих под солнцем окунусь я.Вниз – волосы! И плеч коснутся,И станут сохнуть, золотясь…

Люба смущенно стрельнула глазами по сторонам. Вроде бы никто на них не смотрит, не слушает бормотания Сурена. Что это его разобрало?! Нашел время – в разгар рабочего дня в рынке! – стихи читать!

Ну да, а вчера то, что было, оно было вовремя, что ли?! Особенно для нее, для Любы?! Вовремя?..

– Нравится? – тихо спросил Сурен.

– Да, нравится, – пробормотала Люба, – только…

– Только ты и не догадывалась, что так сильно мне нравишься, да? – прошептал Сурен. – Слушай… я тебе свой телефон оставлю, ты, как время выдастся свободное, позвони, а потом приходи ко мне в ресторан, у меня там кабинет. Диван, душ… Войдешь с черного хода – никто не заметит. Я тебе за каждый раз по сто евро давать стану. Я понимаю, для русской женщины мы – так, черномазые, армяшки. Ну, был бы я хоть молодым красавцем, еще ладно. А ведь я молодой и правда был красавцем, теперь-то что уж! Но ты такая искренняя женщина, что я поверю, будто я и сам тебе нужен. С тобой я во все поверю… Вот еще послушай, это тоже Даниел Варужан написал:

Я хочу захмелеть на твоей груди,Как беспечный пьяный солдат.Выжму кружку до капли последней, а тыВыжми душу мою, как гранат.Я хочу в этом доме, где красный свeт,Святотатствовать, чтоб не рыдать.И плебейке принес я душу свою,Чтоб за кружку пива продать!

Несколько мгновений Люба тупо смотрела в его черные глаза, потом бросила:

– Вы сами не соображаете, что говорите! – и резко отвернулась.

– Ты что услышала? – тихо спросил Сурен. – Про плебейку и про дом, где красный свет? Почему? Ведь там главное – выжми душу мою, как гранат! Ладно, видно, я не вовремя завел такой разговор. А может, и хорошо, что ты отказалась. Хоть буду знать, что есть и в рынке женщины, которых не купишь. Сколько с меня?

– Нисколько! – отрезала Люба.

– Да я за мясо хотел заплатить, – вздохнул Сурен.

Люба схватила калькулятор, посчитала ему, показала: говорить не оставалось сил, ее аж трясло. Наконец-то он кивнул и направился прочь. Она еще хотела крикнуть вслед, что на Есенина эти стихи ничуть не похожи, да поздно, он уже за дверь вышел. А на самом деле и впрямь немножко похоже. И на «Шаганэ», и на это – «пускай ты выпита другим, но мне осталось, мне осталось…», и на вот это еще – «унесу я пьяную до утра в кусты, зацелую допьяна, изомну, как цвет…». Похоже!

Немедленно захотелось скрыться долой со всевидящих глаз рынка. Люба воровато огляделась – никто не обращает на нее внимания, – быстро смахнула на пол деньги, ахнула, как будто нечаянно их уронила, и села на корточки. Жаль, что нельзя было заползти вообще под прилавок, чтоб совсем с глаз долой…

Что творится… творится-то что?! Сурен спятил… как он мог?! Только потому, что Люба в рынке работает… да как он смел?! Вот если бы она шла по улице, он подошел бы к ней просто так? Предложил бы переспать с ним? Да еще за деньги?

И все же она понимала: не в том дело, что Люба работает в рынке. А в том, что вчера она словно родилась заново – и это люди если не видят, то чуют. Видимо, Сурен большой знаток женщин, если сразу по ее лицу определил, что именно с ней приключилось. Недаром заговорил о шлюхе и о том, чтобы захмелеть на ее груди. Кажется, никогда еще мужчина не читал ей стихи – тем паче в рынке! Даже Виктор не читал, когда в женихах ходил. Он вообще не любил стихов. И вот вдруг Сурен… И тоже неспроста! О, господи, господи, грехи наши тяжкие, незамолимые, как говорила одна знакомая бабулька: когда Ермолаевы жили в Доскинове, она была их соседкой…

– Ты чего там делаешь? – раздался сверху голос Вали. – Потеряла что-то?

– Да деньги уронила, – показала Люба несколько зажатых в руке бумажек и принялась медленно распрямлять затекшие колени.

– Ага, – кивнула Валя. – А я тебя не увидела на месте и сначала подумала, ты побежала смотреть.

– Нет, – недоуменно качнула головой Люба. – Я никуда не бегала. А что надо смотреть?

– Да это караул просто! – хохотнула Валя. – Светка ходила вон в туалет и видела, как Антон зачем-то в мусорный контейнер полез. – Антоном звали одного из рубщиков, а в железнодорожные трехтонные контейнеры, стоявшие на задах рынка, сваливали мусор из всех залов. Рано утром приезжала машина и меняла контейнеры. – Главное, фартук снял, в рубашке и джинсах, как человек. «Зачем ему мусорный контейнер?» – подумала наша Светка и давай следить. И вдруг видит, туда же бежит Оксанка из колбасного. Сначала в туалет заскочила, вроде как за нужным делом, а потом шмыг в этот контейнер! А Светка спряталась за палатку с носками-чулками – ее и не видно. Зато она слышала, как внутри что-то лязгнуло, видать, Антон опустил задвижку. Ну и…

Валя многозначительно умолкла.

Люба огляделась. Покупателей в зале не было ни одного (выпадают за день и такие минуты, причем не раз!), почти все продавщицы сгрудились вокруг Светки, у тех же, кто оставался около своих прилавков, шеи, чудилось, сделались раза в три длиннее, чем раньше. Вроде как у гусынь, которые тянутся к кормушке. Желанным кормом был сейчас Светкин торопливый, задыхающийся шепоток, который пытались уловить и рубщики, и грузчики, однако Светка так спешила рассказывать, что по залу разносился сплошной свист и шип, из которых Люба с трудом вычленила два слова: «трахаются» и «секс».

– Трахаются… секс! Трахаются – секс! Трахаются! Секс!

У Любы мороз пробежал по коже.

– Е…утся, короче, – громогласно провозгласил наконец Степа. – Как в том анекдоте, знаете? Думаю: неужели сношаются?! Нет, млин, е…бутся! А что, святое дело!

– А мож, у них любовь? – спросила со слезливой ноткой в голосе Фая.

– Акуели они, что ли, какая любовь в мусоре может быть? – железным голосом возразила Светка. – Вот узнает Мирра Ивановна – она санкнижки отберет у обоих как пить дать. И заставит снова на медосмотр идти. Нет, это ж надо до такой степени невтерпеж, а?