Любушка-голубушка

Люба нашла фотографию, рассмотрела ее и выключила компьютер.

Это ей сейчас кажется, будто любовь – самое важное на свете. После того, как Денис ее трахнул или… если называть вещи своими именами, вы…

О господи ты боже мой!!! Она что, влюбилась в него, что ли?!

Люба покачала головой и, выключив свет во всей квартире, вернулась в свою комнату. За окном уже спустились сумерки. Сбросила халат и забралась в постель, потому что хотела продлить ощущение прикосновений Дениса. Закрыла глаза, но мешал свет из окна: внизу во дворе горел фонарь. Слезла с кровати, задернула шторы. Чего-то еще не хватало. Ах да… Ощупью, босиком пробежала на кухню, нашла бутылку мартини, влила в рот из горлышка, но не проглотила. Вот такого же вкуса был его поцелуй, когда все это началось на кухне. Люба погладила рукой клеенку на столе, а потом снова побежала в постель. Упала в ледяные простыни, которые нагрелись отнюдь не так быстро, как тогда, с Денисом, подтянула коленки к подбородку, зажмурилась, медленно втягивая в горло мартини, облизывая губы, вспоминая, вспоминая, вспоминая и тихо плача от небывалого, сотрясающего всю душу счастья.

Счастья… сейчас, наверное, «камень счастья» точно светится… но «неправильный камень» по-прежнему оставался тусклым. Впрочем, Люба не успела этому огорчиться – она заснула, мечтая увидеть во сне Дениса, однако он ей не приснился, а приснился ей домик – деревянный, красивый, словно пряничный теремок, домик, стоявший в глубине яблоневого сада в бело-розовом цвету. Люба очень хотела туда войти, но никак не могла найти калитку в заборе. Так и ходила туда-сюда, а яблони качали ветвями, словно манили к себе, и пахли мартини.

Черно-белое кино воспоминаний

Следующий день – воскресенье – был так же бесконечен, как и предыдущий. И с чисткой курятника Ермолаев разделался, и дрова для бани нарубил, потом взялся вулканизировать запаску, зачистил дыру в камере, но оказалось, что аккумулятор сел. Он обрадовался, это же долгое дело: клеммы снимать, вытаскивать аккумулятор из машины, нести его в кухню на зарядку…

Вечер настал, и лунный свет заблестел на гладких Снегуркиных плечах. Виктор, проходя мимо, украдкой, торопливо погладил ее по ледяной головке.

По воскресеньям топили баню и мылись. Потом долго пили чай. Раньше Виктор с Любой сами над собой пошучивали: мол, в настоящих деревенских жителей превратились, и в бане моемся, и чай с блюдечка пьем, но нынче молчали, словно вдруг ощутили оба – одинаково остро! – как насильственны и бессмысленны эти их потуги оптимизма.

Виктор лениво жевал зеленую смородину, засыпанную сахаром: это было единственное «варенье», которое он любил, – как вдруг Женька, лениво перебиравший кнопки пульта, заорал:

– Смотрите! Мы совсем забыли!

Ермолаев взглянул на экран. Бежал по серой дороге «МАЗ», и в окошке виднелось его собственное лицо – почему-то очень строгое, – и звучал женский голос, который рассказывал о нем, Викторе Ермолаеве, о том, как жизнь заставила его стать водителем, и он пытается пережить это тяжелое время с достоинством, а иногда даже думает, что нет худа без добра, может быть, и к лучшему, что судьба так повернулась…

– Пап, ты что?! – с ужасом воскликнула Таня. – Ты что, хочешь, чтобы мы всю жизнь здесь прожили? Ты говорил, это временно…

Виктор сконфуженно глянул на дочь. Он вроде бы не говорил Ирине ничего такого… А может, говорил? Он ведь ничего не соображал, когда она была рядом.

– Ну знаешь, может, папа и не говорил этого, а журналистка все придумала. Они же со-врут – недорого возьмут, – успокаивающе произнесла Люба, и Таня сразу перестала копить слезы и улыбнулась отцу, а Виктор с трудом подавил приступ ненависти к жене.

Что она знает, что понимает в людях?!

Тем временем на экране появилась Ирина. В ушах у Ермолаева зашумело, голова закружилась. Он ничего не понимал, о чем она говорит, но с новым волнением смотрел на милое лицо.

– Ой, какая хорошенькая! – с нотками зависти воскликнула Таня.

– Да, ничего так!.. – оценил Женька. – Интересно, какие у нее глаза, тут не разберешь. Какие, а, пап?

– Лиловые, – ляпнул Ермолаев, но тут же спохватился: – А может, и нет, я не присматривался.

– Лиловые, точно! – Таня приблизила лицо к экрану. – Правда же, мама?

– Вроде бы, – ровным голосом отозвалась Люба. – Не сиди так близко, зрение испортишь.

И тут Виктор услышал свой голос с экрана:

– В гараже у меня диковинный автомобиль стоит – «Опель Адам».

И не с экрана прозвучали – в сердце Виктора отозвались слова Ирины:

«Вот бы покататься…»

И вроде легче стало. Потому что теперь Ермолаев решился.

Передача закончилась, началась реклама. Ермолаев отвернулся от экрана и вдруг встретил задумчивый взгляд Любы. Она не произнесла ни слова, но смотрела так странно, словно выискивала в муже что-то новое…

«Догадалась! – суматошно мелькнуло в голове. – Но о чем? О чем догадываться? Не о чем. Все равно поеду! Отгул возьму! Положен мне отгул!»

Люба между тем опустила глаза, а когда подняла, лицо ее было спокойно.

– Чай остыл, – сказала она.

* * *

– Алк, а где твои ногти? Ногти свои куда дела?!

Общий хохот.

В мясном павильоне пусто – в том смысле, что нет покупателей, поэтому продавщицы болтают о том о сем. Если бы сейчас появился хоть один, воцарилась бы тишина, перемежаемая сладкими окликами:

– Свининки свеженькой, парной…

– Говядинка на котлетки. Язычки – какие нежненькие!

– Телятинка парная, посмотрите, какая телятинка!

– А вот баранинка, совсем молоденькая!

И даже:

– А у меня крольчишечки, знаете, крольчишечки в сметане можно приготовить… Крольчишечек не надо?

Все с уменьшительно-ласкательными суффиксами. Ну а как же… зато душевно! И все или почти все «парное». Этот эпитет рассчитан на полных лохов, потому что парное мясо на самом деле выглядит непрезентабельно, и это очень мягко сказано. Парное – на самом деле вовсе не суперсвежее, а именно исходящее живым паром убоины, еще не устоявшееся, как бы жидкое, переваливающееся из стороны в сторону, будто студень. К такому покупатель редко руку протянет! Оно должно хотя бы сутки вылежаться на холоде, оформиться, прежде чем приобретает пресловутый товарный вид. Неостывшее мясо на воздухе сразу некрасиво темнеет. Да и вообще парное в полном смысле слова мясо вовсе не столь уж вкусное, как можно думать. Именно поэтому, когда скотину на селе забивают и собирают по этому поводу стол, жарят по большей части кровь и ливер: свежие и то и другое особенно вкусные, ну очень, а мясо – оно должно в себя прийти, так сказать, выдохнуть. В продажу парное мясо пускают только тогда, когда уже совсем ничего другого у продавца нет. Такое тоже случается. С другой стороны, парное мясо продавать выгодней, оно ведь тяжелее. А в холодильнике примерно килограмма два с полтуши теряется. Кому-то покажется – ерунда, ведь говяжьи полтуши килограммов семьдесят весит, а вот такая ерунда каждый день очень даже чувствуется!

Насчет телятинки тоже вранья много. Это сколько ж телят должно быть забито, чтобы чуть не на каждом прилавке оказалась телятина! Да еще каждый день! Изведут все будущее поголовье, не успеет подрасти. В лучшем случае то, что продается, – это всего лишь коровка молоденькая. Молодое говядо. Это слово Люба в какой-то книжке вычитала, которую вела, когда в типографии работала, и оно ей еще тогда очень понравилось необычностью своей, но откуда ей было знать, что оно так впору придется и пригодится в будущей работе? Говядо все же чуточку благородней звучит, чем говядина, верно?