Люди до востребования

И вот - декабрь прошлого года. В гостях у меня Иришка. Она вполне мила. С подобными чистыми простыми лицами, на которых мирское не так явно оставляет росчерки раннего старения и страстей, с мягким взглядом, с горбинкой на носу - поют на клиросе.

Она обычным образом беззвучно бродит по квартире, сует нос в каждый закуток, как кошка, попавшая в незнакомую обстановку. Трогает покрытые пылью листочки старого лимонного деревца, ни разу не давшего плодов - листочки мятые, похожи на бумажные из венка. Ведет пальчиком по телевизору. Доходит очередь до серванта с книгами. Перебирает корешки «Анжелик» и «Консуэл», нахапанных мамой, когда еще не было бразильских сериалов и многотомных трудов Елены Рерих и Блаватской.

Я спешу оправдаться:

– Это все мать...

Но Иришке не нужны мои оправдания, она не видит ничего предосудительного в наличие подобной литературы.

Зато вижу я. И рисуюсь. Подхожу, беру Сартра, потом Камю, доставшихся мне по наследству от Горьки. Листаю перед ней: «Чума», «Посторонний».

– Вот что нужно читать.

Но Иришка не знает таких имен. Не может оценить мой интеллектуальный выбор, которым я хвастаюсь, я даже не смешон в ее глазах, как смешон в своих по прошествии времени.Потом мы ужинаем. Днем у меня случилось празднество - дедов день рождения, и я решаю, что неплохо бы по этому случаю поправиться - благо, в холодильнике припасена бутылка. Иришка не пьет и не курит, я же сижу и демонстрирую все свои «вредные привычки в разумных пределах».

По большому счету молчим, иногда я изрекаю какой-нибудь гнусный тост за духовное единение или процветание сибирской культуры.

И трахаемся на диване. Диван видал виды - между его половинами большая щель, мое колено постоянно в нее погружается. Трахаемся молча, почти беззвучно, и по окончании я не знаю, было ей приятно или это очередная Иришкина жертва. Чувствую себя отвалившейся от ее тела черно-бурой пиявкой.

Она лежит навзничь, не шелохнется, глаза ее в темноте открыты, и вроде блестит слеза. Я нежно жму ее к себе и шепчу:

– О чем задумалась, а? О прежнем своем деревенском любовнике?

– Давно уже не думаю... Ты ведь стал моим лекарством от него...

Будет ей лекарство и от меня. Иришка будет все также грустна, перекрасит волосы и напишет: привлекательная, к примеру, шатенка, 24 года и т.д. Я думаю об этом и засыпаю. Иришка теплая, инертно нежная, я растворяюсь в ней.

Утром мы снова трахаемся. Она сверху. Раздается звонок. Через закрытую дверь в комнату доносится разговор.

– Ох, доченька, беда у нас, - голос моей бабки.

– Что такое, что случилось?

– Беда настоящая, с дедом-то.

– Серьезно так?

– Умер дед наш. Нету больше.

– Как. Ой-ой...
– моя мать переходит на всхлипы.

Иришка перестает двигаться, насторожилась, но я по-прежнему в ней.

– Вчера, уже где-то в два ночи, стучат в дверь. Я пока доковыляла... Из милиции, говорят, откройте. А я говорю, не открою, я старая больная женщина, поздно уже. Он тогда спрашивает, а Виктор Григорьевич здесь живет? Да, здесь, а в чем дело? Его машина сбила, нужно в морг на опознание.

Материны всхлипы усиливаются.

– Я говорю, вы извините, у меня нога не ходит, а уже два ночи, приезжайте утром, я сыну позвоню, чтоб съездил. А сама думаю, кто его знает, что за милиция, глазка нет, корочки посмотреть, вдруг это тот шофер, деда сбивший. Откроешь ему, а он тебя тут же и пристукнет. Дед ведь с паспортом был, а там и адрес и все.

– Ну правильно, правильно,- швыркает носом мать.

Иришка прильнула ко мне, гладит по голове, но при этом я так глубоко, упершись в преддверие матки.

– Так может это и не он?

– Да он. Он. Сегодня утром милиция приезжала, паспорт отдали. Гена в морг ездил... Все. Нету больше деда...

Мать стучит в комнату, там у них за дверью уже горе, смерть, а у меня теплая, нежная Иришка, немного душный после ночи, нагретый воздух.

– Андрей, слышишь? Дед умер, вышел бы хоть.

Выходить не хочется, вот она - теплая, нежная, гладит, и никакой смерти здесь нет.

– Слышишь, бездушный ты что ли?

– Слышу...
– и бормочу Иришке, - надо же. Вчера у него день рождения был... Родственники пришли, подарки дарили на долгую память, долгих лет жизни, здоровья желали. Мы с ним литру за здоровье выпили... Котлеты жареные были.

Иришка гладит меня пуще прежнего, льнет плотнее, от чего бездвижное соединение наше становится все напряженней.

А когда за дверью расходятся, я начинаю движения и довожу прерванное до конца, а потом прячу лицо в ее волосах и спрашиваю: «Почему ты меня не остановила?» Она долго молчит, а потом: «Думала, что это тебя утешит».

Женская любовь... Нервно хихикнув, отворачиваюсь к стене и зажмуриваю глаза. И близятся во тьме шаги, и в дверь вскоре снова постучат.

9. Вина

На похороны понабилось в бабкину квартиру родни. Шинковались фрукты, парила куриным бульоном здоровая кастрюля, в раковине стоял перезвон тарелок и стопок. Коридор, как городской перекресток в час пик, кишел сталкивающимися телами - мужики то и дело курсировали в подъезд покурить, а женщины таскали посуду. Не занятые движением сидели полукругом в зале.

– Да-а, вот и нет нашего генерала... А ведь и не собирался туда.

– Пятьдесят лет за баранкой, от нее и смерть нашел, это надо ж...

– А водителя-то, водителя нашли? и что говорят?

Я обосновался на кухне, поуютнее как-то: пахнет разным съедобным и люди не вздыхают, а суетятся над закусью. Правда, мать с бабкой все время на меня натыкаются, а наткнувшись, говорят одну и ту же волшебную фразу: «Ну что ты как неродной сидишь, иди в зал. Иди, иди в зал, хоть посмотришь на всех».

Я оделся и вышел на улицу - курить. Серое пустое небо, впаянные в заиндевелую землю панельные пятиэтажки. Мороз градусов тридцать. Хиус жег лицо, гнал по асфальту волны снежной пыли. Я наблюдал, как неровно курится моя сигарета, как с одной стороны она выгорела на треть, а с другой - торчит лоскут пожелтевшей папиросной бумаги.Из дверей подъезда появился Игорек - мой двоюродный брат. Высокий, КМС, четкий, выраженный подбородок - с таким подбородком отменным и дорога прямая в светлое будущее... У меня такого нету.

– Привет, Игорек.

– Привет, что один сидишь?

– Разве один? Ты вот вышел.

– Да папка позвонил, скоро гроб подвезут. А у тебя, как жизнь? Трудишься там же?

– Угу. А куда мне рваться...

– Что плотят?

– Четыре, - приврал, на самом деле три, а все равно не помогло, потому что лицо Игорька изменилось этак по-хозяйски. Мужики ведь и спрашивают друг у друга про зарплату, только чтобы лишний раз убедиться, кто тут вожак стаи, а кто чмо.

– Маловато, конечно... За дело браться не собираешься. Всю жизнь не просторожишь...