Люди до востребования

Нет-нет, это еще не весна, при чем тут она, не оттепель, не капель, не слякоть, когда зима, действительно, начинает напоминать разлагающийся труп. При чем тут она...

Я зашел к Ане, отдать методичку - она пообещала состряпать мне контрольные для сессии. А жила она в микрорайоне на краю города - у нее там все из параллельных прямых: на одной параллельной - ее пятиэтажка в ряду прочих, вдоль другой - узенькая битая дорога, на следующей - красно-бурые зубья гаражей, криво насаженные в земляные десна, за ними, так же вдоль - речушка, промерзшая насквозь - лед ее полопался на ровные молочные кубы, ладно сбитые вместе; а на том берегу - вдоль - тропа под сводом тополей.

Нельзя было не воспользоваться случаем так легко сбежать от города, и уже через пять минут, пересекши реку, мы брели по этой тропке.

Солнце за спиной. Вороны, черные и гладкие, выглядели увесисто, словно камни, и сидели недвижно над нашими головами. Иные же перелетали с места на место с ветками в клювах. Аня вздыхала и, причмокивая, пробовала на вкус воздух, поджимала губы, как старушка, у которой давно нет зубов. Я откровенно покряхтывал. Как снеговики, мы размякли и подобрели на этом солнце.

– Хорошо... покойно... Анна Валерьевна... и грустно... А мне самолет не дали... На работе после семи лет стажа дают бесплатный пролет в оба конца. Один раз в год. Хотел в Москву на сессию... с комфортом... Не дали... трех месяцев, сказали, до семи лет не хватает.

– Плохо...
– сказала она.

Выпущенный изо рта пар мы внимательно провожали взглядом.

– Охохохохо... И покойно вроде... и маетно. А вороны-то у нас какие ядреные, да чернющие... В Москве таких нету... Как за Урал перевалишь, так они уж серые, представляете, только крылья и голова потемнее. Я удивлен был, всех спрашиваю, вороны-то у вас... как же... А они - а как еще? Всегда так было... Эх, жаль самолета... восемь часов - и вороны уж серые...

Странная она - Анна Валерьевна, словно на матричном принтере распечатанная. И даже больше - походит она на прозаический текст средней плотности, кеглем двенадцатым набранный. Она и видит во всем в первую очередь текст. Заиграет, к примеру, песня по радио, и она оживет, если текст дурной - станет фыркать, хорошую строчку отметит, а заиграет иностранное что, или инструменталка - Анна Валерьевна сразу угасла. И вот смотрит она сейчас на дерево, а мне уж и кажется, что это дерево у нее на литеры распалось. И губы на вкус наверняка горькие, и сейчас вот эту горчинку облизывает.

– Знаете, что мне показалось?
– это Анна, горькими губами.

– Расскажите, пожалуйста.

– Тропинка эта... Будто сквер и аллея... И мы прохаживаемся по аллее, а там за мостиком, пансионат для престарелых... Скоро время ужина...

– Мда... И мы, выходит, аппетит нагуливаем. Врач прописал свежего воздуха.

Я выдохнул в небо и совсем уж по-стариковски стал в него пялиться. Анна взяла меня под руку.

– Ох...

– Правы вы, сто раз правы...

Шаркая сапогами, мы углублялись под своды тополей.

– Откуда, Анна Валерьевна? Старость-то душевная... Смешны же мы со стороны, поди.

– То-то и оно.

– Как так получается? Вот Лелька... я б женился на ней, если бы под рукой была постоянно. А то, пока есть, любишь вроде, бредишь, а как уедет в свою пропастину, словно и не было человека. Пусто. И, слава Богу, вроде...

– Не любовь это, а, м-м, стремление любить. В такую игру приятно поиграть иногда. А Леля за вас бы и не пошла...

– Ну так и с ненавистью тоже. Была у меня тут одна. Катя-Катерина. Да ты ее и видела... Теперь-то я съехал с отчего дома, не знает, где я, а раньше все ходила, сцены устраивала. Любовь у нее. И втемяшилось, подай ей ребенка, воспитаю, ничего не предъявлю. Не меня, так хоть моих генов подай ей. А я не хочу размножаться вот так, даже и без обязанностей. От насилия этого, у-у, как я злобствовал, какую ехидну она из меня наружу вытащила. Я побил ее даже легонько, а ведь никого не бил... И как уж я ее презирал, да ненавидел, а оставила в покое, все сразу и позабылось, и если встречу вдруг, опять пущу... Тут главное, чтоб не надоедали, чтоб покой был... Ну а если гора не идет к Магомету, так пошла она на хер, такая гора. Вот как выходит. Инерция одна, никаких движений самоличных в душе.

– Грустно...
– упавшим голосом сказала Анна и потупила взгляд.

– А мне сдается, это и не старость души. Души просто нет. Умерла. Душежелудок один... Душекишечник. Не насытишься же ты куском колбасы, чтоб до гроба сытость в тебе потом. Так и с людьми. То сытно, то голодно, то приедается.

Мы закурили в молчании. Остались лишь вздохи, да специфический звук из Аниной гортани - кх-кх-кх - когда она пыталась пустить дым кольцами.

Впереди лежала черная разлапистая коряга.

– Сейчас присядем, и я вам почитаю, смотрите, - она извлекла из сумки свежий черный томик, еще и ценник неотшкрябан.

– Купила опять?

– Ага. 140 рублей. Мама меня чуть не прикончила.

– Зря не прикончила. Экая роскошь. А обещанный портвейн полгода зажимаешь.

– Я поставлю, честное слово... садись.

Она умостилась в одной из развилок коряги, я воздержался - солнце катилось к горизонту, холодало, пожалел простату, да и кора могла повытягивать петли из брюк, просто присел на корточки рядом.

– Слушай, вот...

Это был Бродский. «Возвратиться сюда через много лет...»

<...>

 - Ну как?

Я встал, заметил, что в левой коленке намечается что-то вроде ревматизма.

– Это про Одиссея? Не знаю... Напоминает... в школе шуточный стишок ходил, помнишь? Как там... У лукоморья дуб спилили, златую цепь снесли в ломбард... Кот ученый повесился... что ли... а русалки не то на панель двинули, не то с лотка торговать... и в том же духе... Не помню толком... А конца я не разобрал...

– М-м... Вот, смотри, приплыл он и видит, все в руинах, и жена его всем дала, и все отвернулись. Но на самом деле не так это. Он ходит, как зачарованный и не видит правды! А Пенелопа, как и прежде, верна, но у него колдовская пелена на глазах, он проваливается глубже и глубже в дурное видение!.. Он так долго пребывал в идеальности океанских вод, что теперь земля для него просто кусок грязи.

Я снова уставился в небо. Ныло во мне как-то. Зудело и ныло до тошноты от этого предвесеннего духа. Хотелось поступков, поступков, строить миф, его золотой храм, и чтобы обернулись люди и увидели... Я открыл рот и попытался набрать полную грудь воздуха - не удалось. Я буквально отхватил зубами кусок этого неба... и опять вдох был не полным. Заныло сердце. Аня вскоре заерзала на коряге, в очередной раз доставая сигареты. Закурила, дала мне. Я смиренно затянулся.

– Я ведь, Андрей Борисович, когда-то Бога живого чувствовала... Пришла в церковь и вот он. Настоящий! Так сохранить хотелось чувство это ... А оно угасло, как все угасает. Я и церкви теперь боюсь, говорят ведь, Бог во всем сущем, и тут, значит, и тут, а я вижу, что не тут и не тут. В мире столько всего, в чем Бога нет, Бога живого... И страшно после этого в церковь, последнее пристанище... последняя надежда... а вдруг и там... Ну и не зря, кстати, боялась...

Анна недолго помолчала.