Люди и положения (сборник)

Наступило новое время. Его вдохновителем, а потом и жертвой был Наполеон, вездесущее, волшебное и вскоре ненавистное имя. Среди ежедневных перемен, которым подвергались границы государств, нравы, наряды и понятия, в среднем сословии обособилось новое общественное деление, ради которого в декларацию прав заносились статьи о свободе личности и которое нигилисты в Петербурге прозвали в шестидесятых годах интеллигенцией. Шиллер учил о царстве эстетических идей. Девятнадцатый век был здесь уже как на ладони со всем своим будущим словарем. С легкой руки Фихте появилось выражение «выработка своего я», означавшее гуманитарное образование. Педагогическая горячка закружила Клейста. Он записался в студенты Франкфуртского университета.

Этот шаг уронил его в глазах родни и обязал к пожизненным оправданиям перед высшим судилищем, каким оставался для него старый дом Клейстов близ набережной, будущее помещение почтовой конторы. Клейст вообразил, что, только удивив мир и совершив нечто неслыханное, он сможет снова подняться в их мнении. Это обострило до болезненности его самолюбие и наложило на его труды отпечаток гиперболизма и насильственности.

Восприимчивость, граничащая с медиумизмом, испестрила его жизнь знаками всего, что его окружало. В его сочинениях попадаются следы непретворенного шлегелевского Шекспира, заблуждения времени и его сенсации. «История отпадения Нидерландов» снабдила его онемеченной фламандщиной для «Разбитого кувшина», южно-американское путешествие Александра Гумбольдта – повествовательной экзотикой, которая не резала бы уха и казалась бы национально привычною. В те дни Кант был не только событием мыслящего мира, но и гордостью Восточной Пруссии. Подверженность современным веяниям засадила Клейста за математику и нравственную философию.

Чтобы сократить испытание и приблизить торжество над родственниками, он решил с первых шагов студенчества практиковаться в будущем профессорстве, заказал столяру кафедру и стал читать повторительные курсы слышанного небольшому дамскому обществу из знакомого офицерского круга. Главными посетительницами лекций были невеста Клейста, генеральская дочь Вильгельмина фон Ценге, и его сводная сестра Ульрика. Она была ненавистницей своего пола и, на манер кавалерист-девицы Надежды Дуровой, ходила в рейтузах с арапником. Она понимала брата и стала потом поверенной его тайн, товарищем в путешествиях и частою поддержкой в безденежьи.

Скоро Клейст остыл к умозрению и бросил университет, родные пристроили его в одно из министерств. Он уехал в Берлин. Вскоре от него стали поступать тревожные вести. С ним что-то случилось, что повергло его в глубочайшую меланхолию, потом повторявшуюся. Это никогда не было объяснено и названо и дает простор догадкам биографов. Надо в «Михаеле Кольгаасе» Клейста, своего рода немецком Пугачеве, перечесть страницы о детях-героях, чтобы понять, как образцова была Клейстова наследственность. Другое дело, во что она ему обходилась. Клейст был горяч, мнителен и нетерпелив. Какая-то нечаянность задела его и, восстановив против всего на свете, сделала врагом общительности.

В ответ на его письма, полные отчаяния, мании величия и странных умолчаний, в Вюрцбург, куда он скрылся, к нему выехала Ульрика. Для его успокоения решено было отправиться в большое заграничное путешествие. Она ему сопутствовала.

В 1803 году после долгого пребывания в Париже Клейст очутился в Швейцарии, близ Тунского озера. За окном чернели Шрекгорн и Финстерааргорн. К небу поднимался дым из сел, прятавшихся в долине. Его окружали зимние альпийские красоты, чистые линии, чистые нравы, люди, верившие в него и преданные литературе. Незадолго перед тем в нем пробудился дар творчества. Никогда до того он не помышлял о поэзии.

Здесь он дал волю вдохновению. Оно вылилось в три очень различных произведения. Одно – «Семейство Шроффенштейн», его слабый первенец, беспомощная и растянутая трагедия, полная нелепости. Другое – короткая комедия Клейста «Разбитый кувшин». Третье – венец его поисков «Роберт Гискар», набросок трагедии, занимавшей Клейста всю жизнь и уничтоженной в нескольких редакциях.

Один из швейцарских знакомых, у которых он гостил, бернский издатель Гесснер, выпустил «Шроффенштейнов» без его имени. В «Прямодушном», органе Августа Коцебу, только искавшего случая, как бы насолить Гете, появился хвалебный разбор трагедии под заглавием «Рождение нового поэта».

Через всю жизнь Клейста протянулись последствия загадочного и тайного нерасположения Гете. Попытки объясниться только усугубляли неприязнь. Клейст не знал, что своей известностью человеку, который был для него святыней и мог бы составить его счастье и которому он должен был казаться дурною копией Вертера, он обязан бестактности интриганов. В 1809 году Гете писал одному литератору: «Я вправе порицать Клейста, потому что любил и возвысил его. Но либо его развитие, как теперь наблюдается у многих, задержано временем, либо по какой-то другой причине он не оправдывает обещаний. Ипохондрия губит его как человека и поэта. Вы знаете, сколько трудов я положил на то, чтобы поставить его «Кувшин» в здешнем театре. И если ему тем не менее не повезло, то это оттого, что талантливому и остроумному замыслу недостает естественно развивающегося действия. Приписывать мне, однако, свой неуспех и даже, как предполагалось, подумывать о посылке мне вызова – есть, как говорит Шиллер, доказательство тяжелого извращения природы, извинимого только крайнею раздраженностью нервов или болезнью».

Ко времени возвращения из Швейцарии жизнь Клейста определилась. Его узнали. К прирожденной робости гордого и таящегося характера прибавилась несвобода человека, замеченного столетием. Его несчастья приобрели закономерность.

То он старался где-нибудь обосноваться, как сперва в Кенигсберге и поздней в Дрездене, и запоем, всегда отличавшим его способ работы, писал поразительные вещи, вроде гениальных своих рассказов «Землетрясения в Чили», «Маркизы д’О.», уже названного «Михаеля Кольгааса» и других. То в него вселялся какой-то бес, и он без оглядки бросался прочь от благосклонностей судьбы или женщины, труда и верного пристанища. Неурядицы военного времени поддерживали эту подвижность. Его бесцельные метания иногда осложнялись вмешательством полиции.

Так было, например, в его вторую поездку в Париж, когда в припадке исступления он сжег своего «Гискара» и поссорился с Пфулем, будущим генералом, своим приятелем, которого заставил весь следующий день пробегать по моргам Парижа в поисках его тела. Так было на французском побережьи, где формировалась армия для высадки в Англию. Клейст считал, что судьба десанта – быть погребенным на дне океана. Клейста нашли в Сент-Омере, куда он приехал для записи в добровольцы. Тут его задержали по подозрению в шпионстве. Только благодаря хлопотам прусского посланника Луккезини он избежал расстрела, после чего его выслали на родину. В 1807 году он по такому же подозрению был из занятого французами Берлина отправлен во французскую крепость Жу, место недавнего заточения и смерти черного консула Туссена Лувертюра. Это обстоятельство подсказало Клейсту его страшный рассказ «Обручение в Сан-Доминго».

Годы, которых мы достигли своим коротким обзором, были поворотными для нравственного строя Клейста. Раньше им управляли выдумки, и химеры преобладали над фактами; скоро это переменилось. В 1806 году Пруссия потерпела поражение при Иене. Все стороны жизни пришли в расстройство. Наступило разорение. Клейсту перестали выплачивать назначенное королевою Луизой вспоможение. Перед ним мелькнул призрак нищеты.

Предположение, будто политика всегда покрывает жизнь, – недоказанная натяжка публицистов. Но в годы вековых потрясений это – истина. Когда в 1808 году Испания поднялась против французского владычества, это коснулось неисчислимо многих в самых далеких углах мира.

В это время Клейст находился в Дрездене. К Наполеону он питал личную вражду, как разве только к Гете. Испанские события одушевили его. С обычной плодовитостью он в год с лишним написал три пятиактных драмы: «Пентезилею» на мотив из греческой мифологии, «Кетхен из Гейльбронна», драматическую сказку из времен немецкого рыцарства, и «Битву Арминия», патриотическую драму во славу древнегерманского оружия. Но что должен был почувствовать Клейст, когда примеру Испании последовало одно из германских государств и весной 1809 года Австрия вышла из повиновения завоевателю? Клейст возликовал и, бросив дела и работу, устремился в австрийскую действующую армию. В лагере под Асперном его ждали знакомые и дважды испытанные неприятности. Он показался подозрительным. С трудом выпутавшись из новой потасовки, он уехал в Прагу. Здесь его настигло известие о катастрофе при Ваграме – удар, от которого он уже не мог оправиться.