Люди из захолустья

– Да, мы разговаривали, в частности, о распространенных сейчас в деревне разговорах о близости и желательности войны...
– Калабух поправился: - То есть в зажиточных, экономически ведущих слоях деревни. Поэтому мы не исключаем возможности, что у большинства настоящей, нашей, советской интеллигенции проявляются вот такие настроения... которые, если вскрыть их в глубину, в сущности, выражают известную боязнь, опасение, чтобы...

Калабух, прищелкивая пальцами, затрудненно, с усилием подыскивал слова.

– Чтобы вследствие какого-нибудь не вполне точно рассчитанного поворота нашей политики... не потерять основных завоеваний революции.

Соустин ощутил неприятный трепет. Действительно, не уличал ли его Калабух в самой тайной и давно вынашиваемой тревоге? И не утверждал ли он ее еще больше?

– То есть вы хотите сказать, что есть основание думать... что мы рискуем потерять сейчас и то, что имеем? Но в вашей статье...

Калабух уклончиво и нетерпеливо прервал его: он еще не довел своей мысли до конца.

– Теперь о долженствующем и о сущем. Вот вы как будто признаете необходимость "долженствующего". Я не знаю заранее, какие впечатления вы вынесете из вашей поездки, но в некоторых... отдельных случаях - я говорю о нашей низовой колхозной политике, - в некоторых случаях, может быть, по вине слишком ревностных местных загибщиков, вы вынесете, допустим, впечатление, что крестьяне идут в колхоз не совсем, скажем, добровольно. Но колхоз все же организуется. То есть, по-вашему, колхоз становится долженствующим.
– Нечто вроде снисходительной, мудрой усмешки дрогнуло на губах Калабуха.
– А замена сущего долженствующим, по-вашему, иногда должна оправдываться? Вообще, если уже переходить к философским терминам, я бы ввел здесь более точное понятие - "видимость". Видимость не заменяет сущего, а противоречит ему, извращает его, товарищ Соустин! Ибо ведь сущее на вашем языке то же, что и реальность?

Соустин тупо мотнул головой. Калабух словно лавировал между торчащими на каждом шагу остриями гвоздей и Соустина неотстанно волочил за собою. Но ведь понятно все, понятно, зачем же он крутит ему голову?

– Попробуйте, прикиньте-ка, нет ли этого конфликта видимости и реальности и на других участках нашего... строительства. Вот, как говорится, мы выходим сейчас из хлебного кризиса. Ну-с, с одной стороны, - на это не закроешь глаз, - у нас карточная система на хлеб и продукты. С другой хлебозаготовки, нередко выливающиеся, как вы знаете, в поисках хлеба в оперативное... м-м-м... вмешательство в производственную жизнь деревни. То есть мы идем неизбежно на разрыв с наиболее влиятельной, экономически действенной прослойкой деревни. Можно ли говорить в этих условиях о выходе из хлебного кризиса как о какой-то органически протекающей реальности?

"Значит, и здесь видимость...
– досказал про себя Соустин.
– Что же остается от статьи?"

И он уже не рад был, что разжег Калабуха ("опять, как евангельский демон-искуситель, поставил его на краю скалы"); тот осторожничал все меньше и меньше и мог раскрыться вдруг так, как нельзя ему было раскрываться. От такого Калабуха отшатывалась душа... Но все-таки не удержался, спросил:

– А вот эти фракционные выступления, о которых пишут... что же они?..

И не договорил.

Прямо на него был направлен пытающий взгляд Калабуха. Совсем неожиданный. И Калабух, пожав плечами, прошествовал к столу. Возможно, он вспомнил о скверной болтливости своего секретаря и спохватился... Соустин пристыженно недоумевал.

– Я спросил вас о том, что волнует... Вот Зыбина я не стал бы тогда спрашивать, как вас, если бы знал, что он повернет официально...

Калабух, садясь, выразительно поднял брови

– Товарищ Зыбин делает то, для чего его назначили.

Собственно говоря, мимолетная эта фраза, особенно это "назначили", была обращена не к Соустину, а к другим, отсутствующим адресатам, могущим понимать некие оттенки; но и Соустин, кое в чем уже наметанный, понял. Мало того, он уловил в глазах Калабуха мгновенный, тотчас же спрятанный вспых ненависти... Нет, вероятно, показалось только... Разве возможно всерьез такое чувство у партийца к партийцу? Ну, допустим споры, несогласия, принципиальные резкости...

Но Калабух, полистав папку, уже добродушно отсырел: он вспомнил нечто приятно-интересное - вспомнил философа Бергсона.

– Я денек прихворнул после праздников, занялся его книгой. Знаете, что он говорит о человечестве?

И Калабух процитировал наизусть голосом лакомки:

– "Мы - волны в нарастающем потоке творческой эволюции мира! Мы стоим в первых рядах этого стремящегося вперед саморазвития и раскрытия мира, в нас этот порыв достигает своей высшей точки!.."

У Соустина сорвалось нечаянное, озорное:

– А кулак?

Калабух досадливо поморщился.

– Здесь идет речь... м-м... о свободной, философски созерцающей себя личности.

Впрочем, его трудно было остановить. После всего зыбинского сейчас он отдыхал возвышенно

– Оч-чень любопытно у него дальше... Это уже в другой работе. "Всякая философская система, - говорит он, - чем больше мы в нее вживаемся, обращается для нас в одну основную точку. В этой точке - все интуитивное постижение философа. А она никак не выразима. Поэтому философу приходится говорить всю жизнь, все время приближаясь к цели, но никогда не доходя до нее..." Ну-с, Бергсон утверждает, что и эпоха, в которую создавалась та или иная система, играет второстепенную роль. Он говорит, представьте, что если бы Спиноза жил до Декарта, то он, несомненно, написал бы нечто иное, чем то, что он написал, но все-таки это был бы спинозизм!

Калабуха опять неудержимо приподняло с места: до того он ликовал за этого умницу Бергсона (умницу, но все же чужака, - последнее разумелось само собой). Соустин заметил:

– Но это несколько напоминает Ницше. У него сказано, что создание художественного образа начинается всегда с неопределенного музыкального волнения...

Калабух одобрил его важным кивком головы. Но слушать ему было некогда, сказал:

– Вообще нам с вами невредно было бы... как-нибудь на досуге побеседовать часок-другой. Заходили бы ко мне. Что касается вашего отъезда, устраивайтесь, как вам удобнее.

Таким образом, разговор был им завершен в духе прежнего благорасположения. И сам Калабух, видимо, получил от беседы известное удовольствие: эта взаимная широта высказываний, эта рискованная игра мысли... Среди своих ему, вероятно, приходилось иногда несколько узковато. Уже не хотел ли он предвосхитить благородной многоцветности будущего человека?

Но Соустина этот разговор нисколько не вразумил и не облегчил.

И поездка, по ряду обстоятельств, откладывалась и откладывалась.

А тут вскоре случилось, что уже не газетная, а живая явь толкнула под сердце.

Сестра прислала из Мшанска полуграмотное, похожее на вопль письмо, в котором сообщала, что старший брат Петр скрылся, а дом сельсоветчики собираются отнять, как у кулаков. Куда же ей, одинокой, деваться в стужу?

Письмо обязывало Соустина поторопиться с отъездом: у сестры, беспомощно стареющей девы, он оставался теперь единственной подмогой. В Соустине вскипела обида. Конечно, стоит только ему приехать в Мшанск с внушительным мандатом от большой столичной газеты, с веским голосом - и сразу разъяснится это плачевное головотяпство! Бедная сестра...