Люди, лодки, море
Шрифт:
Если очень хочется его потрогать, суешь палец, смотришь в глаза и говоришь: «Можно потрогать?»
«Пшёл вон!» – поймёшь по интонации.
***Сегодня у нас годовщина.
Год назад все прилипли к экранам телевизоров.
На дне лежал «Курск» – люди сострадали.
Это все, что они могли сделать: они сострадали людям.
Миллионы – горстке.
Непривычно. Привычно равнодушие.
Может, мы выздоравливаем?
«Вам за это деньги платят!» – в мои времена была такая штабная формула. Если офицер начинал бухтеть, ему такое говорили.
С тех пор не люблю
Нет! Не так. Чтоб избавиться, таких частенько отправляли куда-нибудь на учебу. В академию, например.
А потом они возвращались в штаб.
И руководили.
Мне всегда хотелось узнать: почему она – эта недородь – лезет руководить, и почему наверху так мало нормальных?
Вечно с изъяном: глуп, туп, вор.
Что не так?
Может, пока лезешь, обрываешь себе всякие тонкие веточки души, и на самую верхушку выползает уже только ствол голый?
Может, и так.
Ну, да, ты же должен относиться к людям, как к шарикоподшипникам: сломался – заменили – выкинули.
Это сложно. В себе надо что-то ломать. Если, конечно, есть что.
Тут, видимо, нечего. Ведь он взорвался у них на глазах.
А они ушли. Удрали. Бросили.
В голове не укладывается.
Командиры кораблей, конечно, не при чем. Там был тот, кто должен решение принять.
А он не мог. Его с детства били так, чтоб он никогда сам решения не принимал. Он должен был посовещаться.
И потом он был уверен, что погибли все и сразу. Еще бы! Так трахнуло – гриб до небес.
Кто же мог предположить, что там есть живые?
Они стучали – а он не верил.
Понимаю.
Между прочим, самое время погоны положить. Сейчас еще не поздно. Ведь ты кладешь не для кого-то, для себя.
Окружающим-то все равно, но самому-то как с этим жить?
Надо же каждый день оправдываться перед собой и говорить, что ты не свинья.
Хотя чего там оправдываться – свинья и есть. Тут уж никуда не деться.
Но так хоть что-то. Может, полегчает.
Конечно, потом можно покрасить дома в поселке и на двери денег найти.
Можно лодку поднять.
Чего б ее, действительно, не поднять, глубина-то смешная. Так что можно потренироваться.
Попилить.
Все-таки, какая-то работа.
Время только не обмануть. Можно его оттянуть, но обмануть еще никому не удавалось. Оно всех расставит по своим местам: героев к героям, остальных – к убийцам. Оно безжалостно. Его нельзя уговорить. Уломать. Купить. Перехитрить – оно умнее, потому что живет гораздо дольше. «Вам за это деньги платят!»
Есть еще одна штабная формула: «Вы знали, на что шли!»
***В самом начале перестройки происходило награждение госпремиями филологов. Пригласили и академика Лихачева. Под руки привели и усадили. И вдруг появляется в период обеда Сергей Михалков, который ни при одном режиме не сидел, и Лихачев, сидевший при всех режимах, глядя на него, заметил: «Без этого ни один праздник не обходится».
***Эмма Герштейн позвонила мне и сказала: «Саша! Я очень слаба», – на что я ей заметил: «Эмма Григорьевна! К девяносто восьми годам я тоже наверняка ослабну!»
У нее выходит книга в нашем
издательстве: собрание литературоведческих статей. Труд всей жизни. Титанический. Название: «Память писателя». Это название придумала она. Книга в типографии, и вот она звонит узнать, как дела. «Какая «Память писателя»? – вдруг восклицает она. – Там же должно быть название «Заметы сердца»!Вот такая у настоящего писателя память.
Когда я сказал о том К., он просто заныл: «А-а-а… и сердца горестных замет. Она с ума сошла. Это же Пушкин!»
Я ей так и сказал: «Это же Пушкин! Эмма Григорьевна, вы ведь «лермонтоведка», а не «пушкинистка» и не «маяковскофилка» – надо себя блюсти». – Она смеется.
***3 сентября, не дожив до своего 48-летия, от отека легких скончался С. До этого он шесть лет болел. Сначала инсульт, потом инфаркт, и вот через столько лет мучений – смерть в постели, жена ушла год назад. Валера – моя юность. Однокашник. Он был самый младший в нашем классе, но большой, и его все время пытались заломать, возились. Потом вместе поехали на Север за назначением, жили в Мурманске у его сестры. Я встречал его несколько раз – он то в Гаджиево, то в Оленьей. Потом уволился, попал в Питер.
***Портрет героя России адмирала М. Под Мурманском есть 41-й химический склад, битком набитый оборудованием. Командует там начхим СФ. До недавнего времени это был Коля Видасов – честный парень из села, который очень хотел получить адмирала, благо что должность – начхим СФ – адмиральская.
Не дали Коле адмирала. Когда к нему при своем вступлении в должность приехал знакомиться герой России адмирал М., то первое, что он сказал Коле: «Тут можно что-нибудь продать?» – «Продать – это без меня товарищ адмирал», – сказал ему Коля. Так что адмирал ему с тех пор не светил, а потом и вовсе уволили в запас, потому что адмирал М. недавно Колю оскорбил, и тот сразу рапорт об увольнении подал.
«Саня, – говорил мне вчера честнейший Видасов, – что-то происходит с Россией и с ее героями. Чтоб адмирала сейчас получить, надо быть подлее подлого».
Это тот М., что говорил корреспондентам: «Честь имею».
Мда, даже не знаю что сказать…
***Об интервью.
Не люблю скучных. Только сядут – начинается: расскажите о своем рождении. Тогда я говорю, что вообще не рождался. «Как?!». А так: все же видимость только одна и никто не доказал еще, что то, что мы видим происходит в действительности, а не является ловкой кажимостью с воспроизведением вкуса, запаха, звука и теплоты, упругости при соприкосновении, приличествующих моменту.
Или говорю: помню само рождение. Темный тоннель – и я двигаюсь по нему к свету и голосам, остальное – я придумал.
***С американцами – ужас.
Где было их ЦРУ – аллах ведает. Всем послал соболезнования. После бомбежек Сербии я как-то в сердцах сказал: «Америка получит такое, что на своей шкуре почувствует, что такое бомбежка». Не думал что сбудется. Теперь обронил: «Арабскому миру – конец». Неужели тоже не зря сболтнул?
***Самое страшное для меня – когда человека унижают. Очень хочу дожить до того момента, когда в России начнут ценить человеческое достоинство и ум.