Люди любят

Мама протянула руку к телефону, но Лёка медлила. Мама удивленно вскинула бровь. Лёка медлила. Мама прочистила горло. Лёка медлила. Мама со вздохом быстро осела на стул и прижала ладонь ко лбу. Лёка кинулась к ней обнимать, просить прощения, показывать все нутро своего телефона и своей души.

Юра приехал после обеда. С цветами для мамы, очень красивый в черной рубашке, ухоженный, строгий. Они с мамой долго говорили на кухне, а потом мама вышла и величественно дала Лёке добро на общение с таким милым мальчиком. По часу в день. В светлое время суток.

– Оль, ты не обижайся, что я это скажу, – Юра шел рядом. Им было позволено прогуляться до парка. – Но как только тебе исполнится восемнадцать, я тебя заберу, и мы отсюда уедем.

Непрошенная весна

Вонь стояла страшная. Прокисший гороховый суп, однушка, в которой живут сорок котов, блевота алкоголика, не мытый несколько десятилетий бомж.

Потом вернулись звуки – над головой размерено пикало, снизу катилось и повизгивало, справа надсадно хрипело, слева стонало и ерзало.

Глаза открыть не удалось. Было холодно. Сверху холодно, а снизу горячо, липко и унизительно.

– Лера, блин, ты опять бабке утку во время не поставила! На пол, нахрен, капает, вытирай! Да задницу хорошо вытри, лежит вся в дерьме, тьфу!..

«Это я в дерьме» – вяло подумала Антонина Семеновна. – Это я – бабка.

Ее тело пониже поясницы подхватили сильные руки, оторвали от кушетки, грубо и наскоро протерли сухими салфетками там, где было липко и горячо, а потом кинули обратно, как кидают о земь только-только выловленную рыбу.

Горло жгло, жгло в груди, губам было больно от трещин и заед.

«Господи, и тут умереть!..» – подумала Антонина Семеновна и опять рухнула в темноту.

– Бабуля! Бабуля, глаза открываем! – Антонину Семеновну несколько раз схватили за нижнюю челюсть, сунули склизкий, пахнущий латексом, палец в рот.

– Да не запал язык у нее, норм, щас раздышится. Челюсть выдвини еще раз. Кислород не падает, значит, дышит.

Антонина Семеновна попыталась облизать губы, но язык, сухой и распухший, едва слушался.

– Воды, – просипела Антонина Семеновна. – Воды.

– Нельзя, бабуль, воды, все, лежи давай, просыпайся.

Под тяжелыми веками переливалось что-то блесткое, серо-малиновое, звездчатое, ресницы, словно плотно сжатые в замок пальцы, отказывались разлипаться. Но Антонине Семеновне критически важно было открыть глаза, снова увидеть мир, в который она уж и не чаяла вернуться.

Антонина Семеновна повела носом. Смрад сработал как нашатырь – в голове чуть прояснилось, у тела Антонины Семеновны стали появляться границы. Глаза, наконец, распахнулись, когда Антонина Семеновна осознала, что лежит совершенно голая. Большая часть ее была накрыта простынью, но обнаженная грудь с кучей липучек и проводков, была на всеобщем обозрении.

Попытавшись поднять руку, чтобы прикрыться, Антонина Семеновна поняла, что тело не воспринимает ее сигналов. Она сейчас была чем-то маленьким, едва теплящимся внутри одряхлевшей развалюхи, которую тщетно пытались починить бездушные насмехающиеся механики.

Захотелось помочиться, но Антонина Семеновна не знала, как подать сигнал, не знала даже, как сможет встать и дойти до туалета. Пока она раздумывала, тревожась и конфузясь, сфинктер за нее все решил – по клеенчатой койке опять потекло.

Конец ознакомительного фрагмента.