Люди на болоте. Дыхание грозы

счастье; молодым, здоровым радость одна - работать, жить в дружном

коллективе. Да и то должна бы знать, что он в колхозе - один из первых, с

Миканором вместе налаживал, - не может же он бросить все, изменить,

считай. Пылко, от души доказывал, но Хадоська знать ничего не хотела.

– Чтоб выписался, - тихо, строго повторила она.
– И чтоб забрал все

назад.

– Дак не отдадут теперь, - попробовал он зайти с другой стороны.

– Скажи, чтоб отдали.

– Ага, скажи! Послушают!

– Дак сам возьми.

– В тюрьму посадят.

– Не посадят за свое.

Так и вышла из хаты, не поступившись ничем. Сколько ни уговаривал, ни

одного своего условия не изменила. Хоня с крыльца раздумчиво и озабоченно

смотрел, как она аккуратно закрывает калитку, как в черевичках идет

улицей, внимательно глядя на грязную, скользкую тропку.

Вскоре неожиданно пришла ее мать; охала, крестилась, сочувствовала:

похоронили до поры покойную, положили в сырую землю Хоня перехватил ее

взгляд: осматривала не просто ради .любопытства, не как чужое, а

внимательно, похозяйски. Осмотрела и широкую, вросшую в землю печь, и

полати, на которых сидел, не сводил с нее глаз замурзанный Костик, и стол,

и ведро, и ночвы в углу. Достала гостинец из кармана - белую булочку, дала

Костику и Ольке, которая никак не хотела слезать с печки. Посочувствовала:

сиротки бедные.

Хоня пожалел, что не осталось самогонки, хотел сбегать к соседям,

достать, но она остановила: не надо. Минуту смотрела на него каким-то

особенным, теплым взглядом:

"как на своего", - будто хотела увидеть, как с ним будет ее Хадоське.

Хоня смотрел открыто, приязненно: чувствовал в Игнатихе союзницу.

Нравилось ему и то, что они такие похожие с виду: и щеки, и глаза, и

маленький рот - все передала дочери своей. И фигурой одинаково некрупные,

сильные, и говорят похоже. Только характер у матери мягче вроде; ну да и

Хадоська со временем быть не может, чтоб не переменилась!..

Мать, совсем как Хадоська, повела бровью, посматривая куда-то в

сторону, спокойно, будто так себе, между прочим, поинтересовалась, о чем

говорили с Хадоськой: очень уж серьезная пришла домой.

– Осторожнее будь с нею, - посоветовала она, выслушав.
– Не говори

грубого ничего. По-хорошему обходись.

Она обидчивая очень Ты еще не сказал ничего, только подумал, а она уже

почувствовала. Потому она такая и строгая всегда, что все чувствует. Что

чуткая. Мягким будь с нею. Потом можешь все повернуть по-своему, а сразу

не перечь! Уступай будто. В старика, видать, характером пошла.

Тот тоже век требовал, чтоб все как он хочет. Я, бывало, не перечу, а

потом все по-своему сделаю... А что про церковь она и чтоб священник был,

то сто, конечно, надо.

И из колхоза выпишись: кто там знает, что еще с етим колхозом будет.

Поживем - увидим. Хорошо будет - так и вернуться никогда не поздно. Может,

еще и вернетесь. Может, еще и правда все там будем... И деда не зли, -

приказала мать.
– Не трогай попусту! И - не бойся очень, что грозится!

Привыкнет, примирится, остынет!..
– Откровенно грустно покачала головой.
–

Крутой, ох крутой! Натерпелась я сколько!
– Тут же успокоила Хоню: - Но ты

не бойся! Остынет! Только ты - по-хорошему, по-хорошему!..

Снова посочувствовала: нет покойницы, лежит в сырой земле, - стала

собираться домой.

Вечером Хоня выбрался к Миканору. Идя улицей, по обе стороны которой

желтели огни в окнах, приглядываясь к плохо видимой уже стежке вдоль

забора, гадал, как Миканор воспримет новость. Оттого, что знал Миканора,

не ожидал ничего хорошего; предвидел, что разговор будет и неприятным и

нелегким, но обнадеживал себя: "Растолкую все как следует. Пусть знает

все. Может, и поймет. Должен понять..."

Миканора в хате не было. Нашел его возле гумна Хведора Хромого; кончив

молотить, мужчины, накинув свитки на плечи, разговаривали. Миканор сказал,

что надо обсудить на правлении, где строить колхозный двор; пора кончать с

непорядками: колхозное имущество разбросано по всему селу. Андрей Рудой

соглашался: пора, колхоз потому и зовется колхозом, что все в одном

массиве; Хведор возражал: надо прежде с тем, что не ждет, управиться...

Хоня молчал. Ему казалось, после того, что решил, он и права никакого

не имеет вмешиваться в колхозное. Молча шел он рядом с Миканором. Уже

когда шагали Миканоровым огородом ко двору, рассудил: лучше сказать здесь

и без свидетелей. В хате - мать, отец Миканора, не поговоришь один на

один...

– Постой, - попросил Хоня.
– Поговорить хочу.
– Миканор остановился, но

Хоня с минуту не мог начать. Отчаянно, нарочито бесшабашно объявил: - Вот,

женюсь!

– На Хадоське?
– насторожился Миканор.

– На Хадоське. Месяц повременю, а потом... Не станет в Куренях еще

одного холостяка!..

– Что ж, от этого зла мало кто убережется!
– Миканор будто бы тоже

шутил, но сдержанно, озабоченно.
– Дело житейское. Да и командир нужен в

хате! Не секрет...

– Нужен!

– А как она?
– снова почувствовал Хоня пристальное внимание.

– Да что она! Согласна!
– Вдруг бросился в омут: - Да вот только

требует - чтоб в церкви. И с попом.

– Я подумал, что потребует чего-нибудь, - будто похвастал своей

догадливостью Миканор. Помолчал, посоветовал: - Если уж так обязательно,

что Хадося, дак ты потребуй, чтоб все по-твоему было!

– Я пробовал...

– Только так. А нет - дак скажи: вот тебе хомут и дуга.

Только так. Если уж так присох к ней.

– Пробовал. Дак ничего не вышло у меня...
– Хоня пожаловался,