Люди на болоте. Дыхание грозы

подвергнуться самому новым проверкам и чисткам. Это последнее, прямо

сказать, ненужная роскошь для человека с его родословной, со скрытыми

эсеровскими грехами, которых было достаточно, чтобы в худшем варианте

изменчивой жизненной судьбы стать к стенке перед дулами большевистских

винтовок...

Бывший недоученный студентик, легкомысленный, уверенный в себе

прапорщик, доверчивый, самонадеянный керенец, потом верой и правдой

подпольный эсеровский деятель, неразумно влипший в безнадежную авантюру, в

восстание, которое не могло не провалиться, - будто нарочно, как мог,

постарался испортить на будущее свою биографию. Хорошо еще, что хватило

ума участвовать в восстании с чужими документами, под чужой фамилией. Это

счастье, что о бурной молодости в теплом степном городке, откуда

отправлялся в дорогу и куда посылали запросы, проверяя как совслужащего,

ничего не знали о наиболее "интересных" страницах его биографии. Оттуда

ограничивались сведениями о происхождении, о родителях. Происхождение,

разумеется, не из тех, которыми гордятся теперь, но и не из таких, что

закрывают дорогу в жизнь. Мать - учительница, отец - скрипач в оркестре

местного театра; неудачник, мечтавший о лаврах Глинки и еле-еле

державшийся в бездарном оркестре. Самое опасное, конечно, заключалось в

том, что незадачливому эсерчику захотелось потом разыскать своих:

прыткому, полному жизненных сил и жажды деятельности, не сиделось в

спасительной, но в нудной тишине. Друзья помогли, перетянули из одной ямы

в другую, только что - с должностью, в оживленном белорусском краю. Друзей

этих - знающих все - немного, единицы, но они все-таки есть; двое даже в

кабинетиках, окна которых украшают железные решетки. И без того ходишь по

жизни как циркач по проволоке, того и гляди, что сорвешься, полетишь

головой вниз. Трезвый рассудок советует: сиди лучше и не рыпайся, - а

соблазн смущает: не упускай, не теряй такой возможности. Мало других

забот, так еще гадай, вступать или не вступать в партию! Думай, как быть с

доверием бдительного, принципиального товарища Башлыкова!..

Остроумная ирония исчезла, как дуновение ветерка. Покачиваясь на

бричке, не замечая, что лес уже отступает и начинается серое, ветреное

поле, озабоченно, раздраженно думал: невесело жить так, балансируя как

циркач на проволоке. Да еще под бдительными взглядами, каждый из которых

может заметить в нем то, что загубит его. Ходить рядом с этой лысой гиеной

Апейкой, который, кажется, в любую минуту готов запустить смертельные

когти. Такой аккуратный, старательный перед этой гиеной, а он хотя бы

посмотрел когда-нибудь приветливо. Все время такое ощущение, будто

подозревает в чем-то или даже что-то знает... Глупости, конечно: не знает

ничего; если б знал - не молчал бы! А все же берет сомнение: а что, если

знает да следит, чтоб захватить с поличным, припереть к стенке?.. Зубрич

рассудительно успокоил себя, но успокоения полного не было. И как могло

прийти успокоение, если, зная, что гиене этой пока ничего не известно,

понимаешь и никуда от этого не уйдешь: гиена эта - самая опасная! В любую

минуту может вонзить когти!..

Эта ненависть вызывает в сердце Зубрича мстительную радость: досталось

однажды и гадюке этой. Сильно впились в товарища председателя

райисполкома, в самые чувствительные места, стрелы, пропитанные

разъедающим ядом, которые он, Зубрич, вовремя метнул. Прицел был точный,

все факты - правдоподобные, ни одного не отбросишь, как выдумку. Записочки

стали материалами, авторитетными партийными документами. Получили уже

надлежащую оценку и, может быть, еще послужат. А мы можем и дополнить

их... "Вот это надежно, - рассудительно заключает заведующий райзо, тихо

покачиваясь на бричке, что медленно ползет дорогой через поле.
– Здесь и

риска никакого и почти полная гарантия, что будет польза. И психологически

и политически - безупречное средство в теперешней ситуации".

Он доведет начатое до конца, он увидит товарища Апейку не таким гордым,

– общипанным, презираемым всеми, растоптанным. Он не пожалеет ни времени,

ни таланта. Он сделает это с радостью: кроме всего другого, он помнит, что

от этого во многом зависит безопасность его самого...

Подумать только, в каком гадючьем гнезде изворачивается он целые годы.

И в какое время. Ежедневно встречается, здоровается с Харчевым - этой

грубой скотиной, которую революция подняла на районную высоту. Этой

гадюкой, которая опасна не только более Башлыкова, но и Апейки.

Безграмотное, недалекое, тупое животное это одним взглядом заставляет

леденеть Ему достаточно одного только факта - и можно распрощаться с

жизнью. От этого пощады не жди!..

И в таком гадючнике он ходит, ест, спит, шутит даже!

И его еще ругают некоторые лесные дикари; вместо того чтобы удивляться,

как он может действовать в этой яме, в этом селе, где каждое движение

видно отовсюду, где всюду око ГПУ. Где засыпаться - как плюнуть.

Действовать тогда, когда почти все нити с верхом порваны, когда там -

безверие и трусость. Дикарь и знать не желает, что он вынужден быть

осторожным, вынужден - и нередко - воздерживаться; что ему, если на то

пошло, может быть и страшновато.

Какое дело дикарю до того, что и тебе тяжело так жить постоянно. Что и

у тебя нервы есть! И, наконец, Зубричу стало жаль себя - годы уже не те.

Как ни старайся не поддаваться годам и печали, нет уже той прапорщицкой

легкости!

"Воленс-ноленс: старею!.." - минорно, философски отметил он.

После минутной слабости мыслями овладело энергичное, деловое: "Надо