Люди не ангелы

– Здравствуй, Степан Прокопович, - солидно поздоровался Павел, встретившись глазами со Степаном.

– Здорово, брательник!
– ответил озадаченный Степан.
– Ты чего же молчком стоишь? А я думал, мои девчата снеданок принесли.

– Помешать боялся.

– От тата нет вестей?

– Нет.
– Павел подавил вздох.

– Не повезло дядьке...
– Степан кинул подкормку и, зная, что после этого не будет сразу клева, встал на ноги и начал свертывать цигарку. Раздумчиво заговорил: - Знаешь, Павло, я думаю, что тато твой каких-то дел натворил во время петлюровщины. Иначе не стали б его держать за решеткой.

– А что он мог натворить? Я ничего такого не слышал ни дома, ни от людей.

– Люди могут не знать, а дома не обязательно говорить про это.

– Но Петлюра был на твоей памяти. Сам должен знать.

– Тогда, Павел, такое творилось, что за каждым не усмотреть было.

– Нет, тато не мог быть с Петлюрой. Он за советскую власть сам кому хочешь глотку перегрызет. Об этом я Сталину в Кремль написал.

– Давно?
– заинтересовался Степан.

– Еще зимой... Не отвечают.

– Ответят обязательно. Не сразу, конечно; туда много разных писем приходит.

– Степан, мне справка нужна, - без всякой связи с предыдущим разговором сказал Павлик.

– Какая справка?

– Свидетельство о рождении.

– Это можно. Только церковные книги в двадцатом году сгорели, так что справка будет приблизительная. Тебе сколько лет?

– Семнадцать, - не моргнув глазом, соврал Павлик.

– Приходи завтра с утра в сельсовет...

– С утра не могу - экзамены у меня.

– Ну вечером. А зачем тебе справка?

– Хочу в летное училище поступать.

– Военное?

– Угу...

Степан пососал цигарку, глубоко затянулся едучим дымом, поглядел на поплавки. Еще некоторое время помолчал, потом каким-то виноватым тоном сказал:

– Выбрал бы ты себе другую профессию. Иди лучше в строительный техникум.

– Нет, я уже решил.

– Гм... Решил... Тут не все от тебя зависит. В военное училище могут не принять.

– Из-за батьки?
– насторожился Павел.

– Да... Там отбор строгий.

– Про это я Сталину тоже написал.

Степан невесело засмеялся и, увидев, как нырнул в воду крайний поплавок, кинулся к удилищам.

Павел собрался уходить. Его остановил неожиданный вопрос Степана:

– А ты как же решил: с мачехой пойдешь или при Югине останешься?

– Куда пойду?
– удивился Павел.

– Как куда? Твоя же мачеха продала в Березне свою хату, а купила мою батьковскую. Сегодня туда перебирается...

31

Через минуту Павел не помня себя бежал по узкой тропинке, вихлявшей меж густых зарослей боярышника, калины и бузины, которые толпились вдоль покатого речного берега. Ветви, как зеленые руки, хлестали его по лицу, хватали за плечи, будто хотели остановить и заставить поразмыслить над тем, куда и для чего он спешит. Ведь ничего изменить не удастся - это Павел понимал и сам. Да и надо ли менять?

Но было обидно. Нет, обида - не то слово. Что-то тяжелое и уныло-мрачное сдавило его грудь, заставив сердце подступить к горлу... И оно, сердце, подстреленной куропаткой трепыхалось судорожно, словно захлебываясь от слез, которые душили Павла.

Теперь Павлу было понятно, для чего на прошлой неделе ходила в Березну его мачеха, понятно, о чем шепталась она вчера вечером с Настькой. Но почему все тайком? Он же не враг им. Не скрыл он от Насти то, что Югина велела состричь клок волос из косы мачехи. Потом он и Настя ходили в колхозный коровник и укоротили черному телку хвост... Недавно те волосы Югина принесла от бабки Сазонихи - сожженные, завернутые в календарный листок с цифрой тринадцать. Югина позвала в садок Павла и таинственно сказала:

– Ну вот, заворожила бабка... Велела развеять по подворью и в хате.

Часть заколдованных волос Югина отсыпала в другую бумажку.

– Развей их в комнате мачехи...

Павел озорства ради дал понюхать сожженные волосы соседскому псу, и тот, доверчиво нюхнув, стал так чихать, что Павел и подбежавшая Настя покатывались от хохота.

"Неужели Настя рассказала обо всем маме?" - с обидой и досадой думал Павел, частыми шагами поднимаясь по затравелому косогору от Бужанки к селу.

С улицы посмотрел на свою хату, сверкавшую под солнцем белизной стен, и показалась она ему чужой и жалкой; окна ее, окаймленные темными наличниками, смотрели на мир с унылой грустью. Будто и хата скорбела вместе с Павлом о веселых колокольчиках, которыми больше не будет звенеть здесь смех Насти.

На порог вышла Югина - с веником в руках и с железной заслонкой от печи. На заслонке она несла мусор, выметенный из хаты. Павел понял, что Ганна и Настя уже перебрались.

Увидев Павла, Югина сердито накинулась на него:

– Где ты шляешься? Мачеха все добро покойной матери унесла - полотно, рушники, наперники! Голым тебя оставила!

– Обойдусь, - хмуро буркнул Павел.

– Ишь, добренький какой! Тебе не нужно - мне пригодилось бы.
– И Югина, смахнув за плетень мусор, указала глазами на своих младших хлопчиков - Тарасика и Юру, которые играли в сливняке возле старой, обвалившейся сушарки.

– Не надо было отдавать, - ответил Павел.

– Что я, драться с ней буду? За косы таскать?

Вспомнив о косах, Югина вдруг рассмеялась, сверкнув двумя низками ровных мелких зубов:

– А бабка Сазониха помогла!

– Дура твоя бабка!

– Почему же так? Сам видишь.
– И Югина с чувством превосходства указала на распахнутую в сенях дверь, которая вела в комнатку, где жили Ганна с Настькой.

– Вижу.
– Павел невесело засмеялся.
– Телячий хвост Сазониха поджарила, а не косу мамы.

– Как так?
– изумилась Югина.

– А так.
– И Павел, посмеиваясь, не без мстительного злорадства рассказал, как он вместе с Настей обманул Югину.

Югина смотрела на брата остекленевшими от удивления глазами, не решаясь верить услышанному. Но по лицу Павла поняла, что говорит он правду, и вдруг, бессильно уронив веник и заслонку, глухо громыхнувшую, схватилась руками за живот и будто надломилась. Давно Павел не видел, чтоб сестра так безудержно, почти истерично смеялась. С трудом переводя дыхание и обливаясь слезами, она визгливо хохотала, то запрокидывая голову с толстой тугой косой, уложенной калачом, то наклоняясь вперед. Ямочки на ее порозовевших щеках светились и тоже смеялись - весело и заразительно.

– А чтоб ты пропал!
– еле выговорила сквозь хохот Югина.

Павел вдруг увидел Настю. Она куда-то шла улицей мимо подворья гордая и до боли близкая. Даже не посмотрела на хату, где прожила столько лет, не взглянула на Павла. А Югина все хохотала, и Павлу показалось, что она смеется уже над ним, над Настей, и смех этот ранил его.

Когда Настя скрылась за поворотом улицы, Павел выбежал с подворья. Слышал за спиной увядавший хохот Югины и, не чувствуя ног, широко зашагал по нагретой солнцем тропинке, которой только что прошла Настя.