Люди среди людей
Шрифт:
Октябрьским воскресным утром 1966 года вдвоем с профессором Макаровым отправляемся на Пресню. День солнечный, свежий, с ветерком, и настроение у нас обоих великолепное. Мне не терпится посмотреть, как выглядело жилье, в котором мой герой прожил большую часть жизни. Для Николая Павловича это встреча с юностью. В доме Вавиловых он поселился сразу после женитьбы, в 1913 году. В этом же доме и умерла год спустя его жена, заразившись черной оспой. С тех пор прошло более полу-столетия. По моим расчетам, Макарову не меньше восьмидесяти лет. Но он бодр, держится прямо, а главное - бесконечно любознателен. Интересуется, что стало с улицей, с домами, с людьми. Постукивает палочкой по асфальту: раньше тут, помнится, был булыжник; с любовью оглядывает каждый сохранившийся деревянный дом. Старых домов совсем мало. Зато сохранились во всей красе старые липы, двумя рядами выстроившиеся вдоль Средней Пресни. Профессор ласково гладит своих ровесников по шершавой пыльной коре, нежно улыбается им, подняв лицо к облетающим кронам. А может быть, он просто щурится от яркого солнца…
Средняя Пресня зовется теперь по-другому, живут тут другие люди. Даже речка, к которой сбегала улица, забрана нынче
– Сейчас мы его увидим. Как раз на углу Предтеченского переулка. Там, собственно, не один, а три вавиловских дома. В центре - хозяйский, с мезонином, а по сторонам - два маленьких флигеля, где жили подросшие дети Николай и Лидия.
Макаров познакомился с семьей Вавиловых лет через пять после того, как Николай окончил училище. К этому времени из семи детей Ивана Ильича и Александры Михайловны в живых осталось четверо: два сына и две дочери. Семья была дружная, сплоченная. Подлинный глава дома - мать, Александра Михайловна. Ростом невелика, голос тихий, низкий, рано поседевшие волосы гладко зачесаны. Платья предпочитала скромные, черные. Но особенно памятны для всех, кто знал ее, глаза: темные, с каким-то даже сияющим добрым взглядом. Доброжелательна и гостеприимна была эта простая, не очень грамотная женщина, дочь фабричного гравера. Николай по характеру да и внешностью очень походил на мать. У нее же унаследовал он способность спать не больше четырех-пяти часов в сутки. Александра Михайловна с рассвета была на ногах (прислуги в доме держали мало) и до глубокой ночи чистила, шила, мыла, обихаживала большую семью. Дочери помогали ей. Если же в хозяйство пытался вмешаться муж или кто-нибудь из сыновей, Александра Михайловна с деланной суровостью замечала:
«Мужикам место на работе. Не люблю, когда мужики дома сидят, не ихнее это дело…»
Семья жила деятельно, напористо, увлеченно. Отец спозаранок уезжал на дрожках по делам фирмы. Дело его год от года росло, крепло. Дети учились или уже окончили институты и работали. У всех четверых проявилось тяготение к естественным наукам. Александра - медик, Лидия - бактериолог, Николай дневал и ночевал на своих делянках в Петровской академии, Сергей заканчивал физико-математический факультет университета и работал в лаборатории знаменитого физика Лебедева. С тех пор как мальчишки окончили училище, а девочки - гимназию, Александре Михайловне почти не удается собрать семью целиком за обеденным столом. Оперившиеся птенцы прибегают в отчий дом кто когда и всегда ненадолго. Мать часто даже не успевает покормить их обедом. На такой случай в столовой запасены готовые закуски и пирожки. Лишь по вечерам просторная столовая еще служит иногда местом, где собирается вся семья. К Николаю и Сергею приходят товарищи, к сестрам - подруги. Девушки музицируют. Николай, равнодушный к «музыке, не переносящий длительного чинного сидения, вертится юлой и пробует организовать какое-нибудь активное публичное действо: вроде игры в шарады или хотя бы во мнения. По части шарад он большой мастер. То изобразит Льва Толстого, выйдя в зал с «бородой», босиком, засунув руки за пояс толстовки, то насмешит всех сценой между городовым и пьяным барином.
Для более серьезных бесед Вавиловы уединяются в «синем» кабинете Ивана Ильича. Он и впрямь весь синий: обита синей материей мебель, стены выкрашены в цвет индиго с золотыми разводами. Даже воздух тут синий от табачного дыма. Хозяин кабинета - завзятый курильщик, и на письменном столе рядом с редкой в те годы новинкой - телефоном стоят коробки с табаком и ящики с гильзами фирмы «Катык», по двести пятьдесят штук в каждом. В кабинете обсуждаются наиболее серьезные общесемейные проблемы. Например, Лидочкино замужество или покупка паровой мельницы. Здесь же восьмиклассник Николай Вавилов прослушал в 1906 году курс по истории торговли и промышленности. Читал курс специально приглашенный магистр истории. Читал вдохновенно. За неделю продемонстрировал успехи коммерции от финикиян до наших дней. Этого дипломированного обольстителя Иван Ильич привел в дом неспроста: хотел убедить старшего сына пойти по коммерческой линии, заняться делами фирмы. Но через неделю в том же синем кабинете на вопрос отца: «Ну как, Николай?» - сын ответил: «Хочу быть биологом».
– Но где же он, этот дом?
Мы стоим с профессором Макаровым на тротуаре под облетающими на ветру столетними липами и смотрим в прорезь узкого Предтеченского переулка. Нестерпимо сверкает позолоченный купол храма. С каменного крыльца его стекает по пустынному переулку скудный ручеек богомолок. Женщины в черных платочках доходят по переулку до угла и сворачивают налево, к трамвайной остановке. При этом они огибают на углу не маленький флигель вавиловского дома, как предсказывал профессор Макаров, а тяжелое кирпичное здание неопределенной архитектуры. Через дорогу видна черная зеркальная вывеска: «Миусский телефонный узел». Ничего не осталось: ни дома с мезонином, ни сада, где Николай Вавилов выращивал в юности какую-то особенно крупную картошку, ни второго флигеля. Переходим через дорогу, зачем-то бредем вдоль стен «узла», Николай Павлович растерянно тычет палочкой в цоколь здания:
– Но сад-то, сад куда делся?
Выходим из ворот телефонной станции и, не сговариваясь, поворачиваем в ближайший двор. Потом еще в один и еще. Мы спрашиваем у старожилов и случайных прохожих, когда был снесен дом Вавиловых, что они помнят о его обитателях. Большинство соседей пожимает плечами. Даже старенькие богомолки убеждены, что Миусский телефонный узел стоит на этом углу испокон веков. И почти никто в окрестных домах не слыхал фамилию семьи, которая дала России двух академиков.
Нечто подобное повторилось, когда я принялся собирать материалы про Вавилова - студента Тимирязевской (Петровской) сельскохозяйственной академии. О Петровке за сто лет ее существования была создана целая библиотека. Выпускники и профессора охотно описывали общественные идеалы, которые
воспитывала академия у своих студентов (среди одиннадцати шутливых Правил студенческого поведения первый пункт так и звучал: «Возлюби мужика и не имей другого кумира»); много писалось о дружеских отношениях между преподавателями и учениками, многократно были воспеты также ландшафты и местоположение Петровки на окраине Москвы. А любимец академической молодежи профессор Алексей Федорович Фортунатов даже посвятил Петровке несколько своих «виршей»:…Вы знаете ли край, где Жабенка течет
И в Лихоборку сонную впадает,
Где не цветет лимон, и мирта не растет,
И горделивый лавр ветвей не поднимает,
Но где так много выросло умов,
Где расцвели столь многие мечтанья,
Откуда разнеслись по тысячам домов
Живые семена осмысленных основ
Агрономического знанья?
Вы знаете ли дом, где стекла странной формы
Прохожего дивят особой красотой?…
Я много часов провел в доме с выпуклыми стеклами и часовой башенкой на крыше. Главное здание академии и впрямь красиво, в нем действительно «казенщины не видно никакой». Но меня больше привлекла находящаяся там библиотека. Чего только я не прочитал о «флагмане» русской агрономической школы, как назвал академию один из ученых! Петровку торжественно открывали и негласно закрывали, тут студенты на руках восторженно выносили из аудитории любимого профессора Тимирязева, и здесь же карательный отряд, вооруженный пушками, устраивал повальные обыски; тут «дедушка русской селекции» Дионисий Леопольдович Рудзинский открыл первую в стране селекционную станцию, и здесь же собирались на нелегальные сходки первые революционные кружки студентов. Петровка жила напряженной научной и общественной жизнью. Но ни в отчетах научных кружков, ни в политических брошюрах я не нашел имени студента Вавилова. А между тем он учился здесь с 1906 по 1911 год, потом был оставлен при кафедре. Неужели будущий академик так ни в чем и не выявил своей личности за десять лет пребывания в академии? Хорошо бы сыскать однокашников моего героя. Им сейчас около восьмидесяти лет. Возраст почтенный, но, может быть, кто-нибудь все-таки здравствует? Фамилии? Студенческие личные дела должны храниться в архиве академии. Иду в архив. Хорошенькая девушка-сотрудница нехотя перебирает папки. Моя просьба вызывает у нее явное раздражение и скуку. Ей понятно, когда в архив приходят бывшие сотрудники и просят справку о прошлой работе: справки нужны для получения пенсии. Но личные дела студентов, окончивших академию пятьдесят пять - шестьдесят лет назад… Бред какой-то! Их и в живых-то никого, наверно, нет… Девушка не произносит ни слова, но все эти мысли так легко прочесть на ее миловидном лице. Наконец она перестает рыться в папках и с удовлетворением сообщает, что дореволюционного фонда нет и неизвестно, где он находится. Очень возможно, что его сожгли в 1941-м. Тогда много чего жгли.
Две недели уходят на то, чтобы дознаться, куда же все-таки девался дореволюционный фонд Тимирязевской академии. Свет не без добрых людей. Мне рекомендуют позвонить к старенькой, вышедшей на пенсию заведующей архивом. Разыскиваю ее телефон. Не жду от этого разговора ничего хорошего. Однако делать нечего, звоню. И вдруг в трубке бодрый, даже жизнерадостный, голосок: «Не беспокойтесь, пожалуйста, все в целости. Мы в тысяча девятьсот тридцатом году передали дореволюционный фонд академии в архив города Москвы. Красную папочку просите… Там, в папочке, опись всех сданных дел».
Благословляю памятливую архивистку. Навожу справки о городском архиве. Есть такой: улица Станкевича, 12. До невозможности тесный читальный зал, даже не зал, а средних размеров комната в потрепанном особнячке. Читатели по-домашнему вешают пальто у дверей. А рядом с вешалкой - шкаф, откуда сотрудница достает бесценные сокровища. Конечно же, бесценные! Личное дело студента Вавилова: его аттестат зрелости, прошение о приеме в Петровскую академию, зачетная книжка в зеленом коленкоровом переплете, первая напечатанная научная статья, диплом агронома. Тут же дела его однокурсников, товарищей, друзей. В зачетках на толстом картоне - юные, одухотворенные лица. Много девушек. Закон запрещал им учиться в академии, но они обращались со слезными просьбами в совет профессоров, всеми правдами и неправдами стремились получить сельскохозяйственное образование. Ведь быть агрономом так интересно! Некоторые фамилии я знаю по их позднейшим статьям, научным работам. Тупикова, Пальмова, Столетова, Якушкина - они не обманули доверия своих профессоров, стали серьезными учеными, сотрудниками Николая Вавилова.
Дело Дмитрия Букинича. И его судьба мне ведома. Рослый, сильный духом и телом агроном-инженер обойдет впоследствии Среднюю Азию, Памир, вместе с Николаем Ивановичем вдоль и поперек объедет Афганистан. Но пока в 1908 году студент-бедняк Букинич просит академическое начальство перевести его в экстерны, потому что ему нечем платить за очередной семестр обучения.
Это неизъяснимое чувство: стоять у истоков человеческих судеб, зная наперед все, что случится с этими людьми в будущем. Дело Е. Н. Сахаровой. На фотографии - худенькое, некрасивое, но полное решимости девичье лицо. Прошение, написанное каллиграфическим почерком: «Глубокий и исключительный интерес к развитию сельского хозяйства побуждает меня обратиться к Вашему Превосходительству с просьбой ходатайствовать перед Советом Института о разрешении мне держать окончательные испытания… чтобы получить возможность научной работы…» Это писалось в 1907 году. Через три года Катя Сахарова познакомится с Николаем Вавиловым, станет его невестой, потом женой. Великолепно образованную женщину, читавшую в подлиннике Байрона и Шопенгауэра, интересовали экономические процессы, происходящие в русской деревне. Она рвалась к революционной работе, мечтала о роли агронома-просветителя. Семейная жизнь многое изменила в ее планах. В 1918 году родился сын Олег. В начале 20-х годов в переводе Сахаровой, под редакцией профессора Вавилова вышло в свет несколько очень интересных научных и философских книг. Потом семья распалась. Но до конца дней эти двое сохраняли друг к другу уважение и симпатию.