Люди в погонах

«А ведь он понял меня, — подумал Мельников. — И тогда, после стрельб, тоже понял. И насчет климатологии говорил, как видно, неспроста». Отбросив одеяло, Мельников сел на койке, потом опустил ноги на пол и, не зажигая света, закурил. Луна то скрывалась за облаками, то снова выплывала на простор, и было видно из окна, как в приречной пойме раскачивались тяжелые заснеженные деревья.

3

Через три дня после офицерской учебы состоялось первое заседание полковой комиссии по рассмотрению рационализаторских предложений. Было принято решение ходатайствовать перед командованием о выделении денежных средств и фотоматериалов для осуществления рядовым Зозулей своего изобретения. Узнав от подполковника Сердюка об этом решении, Жогин пришел в ярость. Он отбросил протокол и закричал, багровея:

— Вы заместитель мой или кто?

Сердюк вобрал в плечи лысую голову и принял выжидательную позу.

— Кто вы, я спрашиваю? — не унимался Жогин. Губы его посинели. Еще минуты две он гремел, потом шумно вздохнул и размашисто заходил по кабинету, возмущенно повторяя:

— Они приняли решение!.. Они решили!.. А^:что же вы, председатель комиссии, там делали?

Сердюк ответил нерешительно:

— Ведь два члена комиссии изучали замысел Зозули, товарищ полковник. И вот пришли к выводу...

— Пришли, пришли, — снова загремел Жогин. — А вы там зачем? А моя резолюция? Беспринципный вы человек, подполковник. На поводу у других идете, вместо того чтобы влиять, воспитывать.

Жогин разочарованно махнул рукой и пошел к столу.

— Вы не верите, что изобретение может быть ценным? — спросил Сердюк, постепенно расправляя свои покатые плечи.

— Не задавайте детских вопросов, подполковник. Неужели вы не понимаете, что поощряете нарушителя дисциплины?

— Но Мельников дал ему положительную характеристику.

— Что Мельников? — поморщился Жогин. — Мельникова самого надо воспитывать и воспитывать.

В кабинете воцарилось тягостное молчание. Сердюк долго смотрел на залитое густой краской лицо командира, потом сказал примирительно:

— Вы же, товарищ полковник, можете не утверждать протокол комиссии. Ваше право.

Жогин бросил на Сердюка подозрительный взгляд.

— Ишь какие хорошие! Не утве-ержда-ать! А вы за плечами командира ангелов разыгрывать будете. Все! Можете идти!

Сердюк вышел. Жогин прошагал еще раз по кабинету, потом взял из стаканчика карандаш, медленно постучал им по столу, горько досадуя: «Ну и помощничек. Мельников ему закон, а резолюция командира ничто».

Он бросил карандаш и сел за стол. Хотел перечитать протокол, но не смог. Лицо горело, точно рядом пылала печка. Бесцельно побродив взглядом по витиеватому почерку Сердюка, Жогин откинулся на спинку стула.

В дверь постучали.

— Да, — крикнул полковник.

Зашел Шатров с бумагой в руках.

— Приказ министра, — доложил он, вытянувшись и застыв на месте.

— Давайте. — Жогин спрятал протокол в папку и стал внимательно читать приказ. В нем говорилось о результатах инспекторской проверки крупного воинского соединения. Отмечались недостатки в боевой подготовке личного состава и указывалось на случаи недисциплинированности некоторых офицеров, на снижение ими требовательности к себе и подчиненным. Фамилии офицеров были выделены жирным шрифтом.

— Ага, наконец-то! — Жогин вскинул голову и поглядел на Шатрова. — Чувствуете, батенька? Значит, не только у нас эти Мельниковы крылышки расправляют. Пора, пора за них взяться. Нужно будет собрать всех офицеров полка и разобрать слово в слово. Особенно насчет дисциплины. Да, вот что: нет ли там каких дополнительных указаний, а?

Шатров отрицательно покачал головой.

— Жаль, — сказал Жогин. — Раньше к таким приказам имели привычку прилагать или директиву или разъяснение. А вы в штабе дивизии не узнавали? Как же это? Значит, получили, почитали и успокоились. Нельзя так. Начальник штаба должен все выяснить, а потом докладывать командиру.

— Можно позвонить, — сказал Шатров. — Разрешите сейчас?

— Да. Скажите, получили, мол, приказ. Изучаем. Не будет ли каких разъяснений? Одним словом, прощупайте.

— Слушаюсь.

Когда Шатров скрылся за дверью, полковник взял из стаканчика красный карандаш и снова склонился над приказом. Внимательно перечитывая текст, он подчеркивал отдельные слова и строчки, делал одному ему понятные пометки на чистых полях документа.

В кабинет опять вошел взволнованный Шатров и доложил:

— Говорил с начальником штаба дивизии, товарищ полковник.

— И что же?

— Получил какой-то неопределенный ответ. Указаний, говорит, не ждите. Сами думайте.

— Сами. Г-м. — Жогин откинулся на спинку стула и часто забарабанил пальцами по краю стола. — Мудро, ничего не скажешь. Значит, приказ отправили — и руки в карманы. Вы тут хотите — изучайте его, хотите — спрячьте в сейф. Штабу дивизии никакого дела. Славно. Ничего не скажешь.

Шатров молчал. Он понимал, что сейчас лучше всего в разговор не вступать, что всякая малейшая попытка возразить или объяснить приведет к большой неприятности.

— Ну ладно, — сказал полковник, озабоченно потерев пальцами лоб. — Идите, майор. Я сам поговорю с генералом.

После ухода Шатрова Жогин долго стоял у окна и наблюдал в незамерзший кусочек стекла за тем, как в предвечернем воздухе падают крупные хлопья снега, как, цепляясь друг за друга, они мягкими клочьями ваты повисают на деревьях и на дощатой изгороди.

По запорошенной дороге прошли строем солдаты. Они остановились возле штаба на площадке, предназначенной для развода караулов. Потом послышалась команда: «Равня-я-яйсь!» Заиграл оркестр. Полковник перешел к другому окну, пытаясь лучше увидеть солдат. Но морозные узоры на стеклах скрывали все от его взора. Тогда он быстро оделся, расправил на голове высокую каракулевую папаху и вышел на крыльцо. Заметив его, люди на площадке подтянулись, выше подняли головы. «Правильно, так и должно быть, — подумал полковник. — Командира за километр видеть надо».

Домой приехал в сумерках. Дверь оказалась на замке. «Значит, ушла на спевку, — подумал он о Марии Семеновне. — И чего бегает? Не молодая ведь. Пора бы понять это». Включив свет, он поставил чайник на электрическую плитку. Потом, переодевшись в пижаму, лег на диван, повернулся к стене и закрыл глаза. Ему хотелось отдохнуть, ни о чем не думая. Но злые мысли сами лезли и лезли в голову, собирались в тугой узел, заставляли волноваться. «Какая-то беспокойная жизнь наступила, — вздыхал полковник. — Раньше этого не было. Сейчас рассуждать много стали. Другой и в офицерах-то ходит без году неделя, а уже норовит поучать. У него, видите ли, собственные мнения, как у нашего Мельникова. Эх, Мельников, Мельников, еще книгу сочинять вздумал. А что он может сочинить путного, если сам как следует жить по уставу не научился? Что ни день, то у него новое «творчество». Вот она, дисциплина-то, и качается. И сверху еще кое-кто поблажки дает. Ну зачем начальник штаба дивизии ответил Шатрову: «Думайте сами». Вот и начнутся разговоры, кривотолки разные. А почему бы не сказать прямо: «Завернуть гайки согласно приказу. Выявить всех нарушителей дисциплины и представить комдиву или наказать в полку». Разучились, что ли?»

Пришла Мария Семеновна. Одетая, не снимая пухового платка, встала перед мужем, сказала:

— Паша, ты бы, что ли, побеседовал со Степшиным. Неладно у них с Дусей. Весь вечер в слезах просидела. До развода ведь может дело дойти.

— А я что, сводить их буду?

— При чем тут «сводить». Поговори хоть толком. Ведь Степшин, кажется, твой любимец. Поймет, может.

— А брось ты: «любимец», «поймет», — махнул рукой Жогин. — Терпеть не могу в чужую жизнь вмешиваться. Сами разберутся.