Люди золота

В окнах дворца – темно, торчащие балки раскрошились от сухой гнили. Истлевшая солома на ступеньках. Во дворце никого нет. Давно нет. Слабые наследники ганы покинули жилище дедов. Им нечем было наполнить его огромные залы, и жизнь замирала там, где не хватало голосов и тел, чтобы оживить пустые покои. Дворец этот походил на вытертый ветрами череп, пустой костяк. Золото ушло рудой из пробитых жил. Почему?

Вечером Леинуй нашёл своего господина стоящим на площади перед дворцом, глядящим в зияющие провалы окон. Кроме него, на площади был только Мятеща. Сидел на корточках, по-песьи, катал перед собой чью-то отсечённую голову. Сыпал ей пыль в разинутый рот, шевелил пальцем высочивший на щёку глаз – радовался.

– Господин Ингвар! Господин! Мы победили вчистую. Пошинковали голоту пустынную в капусту. Добра взяли – немерено. Эй, господин Ингвар, вы меня слышите?

– Всё хорошо, Леинуй. Я не ранен. Я просто не могу понять, почему отсюда ушла жизнь. Этот город стоит на перекрёстке путей. Отсюда выгодно идти и краем пустыни, и через нагорье. Но здесь пусто и бессильно, и дворец этот – мёртв.

– Хороший дворец, почему ж? И город ничего. Стены нормальные. Первый раз в этом краю вижу такие стены. Подлатать малость, и сгодятся. Если б нам пришлось лезть на них, скольких бы положили… Эх, господин, и так нам большой крови победа стоила. Торира-норвежца как секанули, так и кишки наружу, хоть и в кольчуге был. И андалузцев двоих порешили, тоже ведь неплохой народ. Моего Кейву прямо в правую руку дротом. Непонятно, сможет меч держать или нет. А то и вообще придётся руку резать – дрянная рана-то.

– Битва была тяжёлой. Но мы победили, – произнёс Инги, не отрывая взгляда от дворца.

– Сколько тех битв уже было? Побеждали мы несчётно. Сюда пришли: ну, думаю, жизнь будет. А всё то же самое. Золота как булыжников, и что с того? Я вот смотрю: наших-то, не пришлых, а тех, кто в Тронде воевал, сколько пошло сюда? А сколько осталось? Зачем умираем? Чтоб чёрный лешак здешний больше власти взял? Я ж вижу: как не было у вас покоя, так и нету. Куда теперь-то нас поведёте? Пока сами не сгинете и нас не сгубите?

– Мы уже пришли, Леинуй, – ответил Инги мягко. – Мы заплатили много жизней, чтобы прийти сюда. Теперь мы платим за право ужиться здесь, срастись с этой землёй. Здесь – пуповина мира, Леинуй. Здесь сильнее всего бьётся его сердце, быстрее течёт кровь. Здесь мы станем хозяевами огромных земель. Посмотри вокруг: тебе понравился этот город и этот дворец. Так забирай их, Леинуй! Для того ты шёл сюда через море и смерть! Хочешь стать повелителем всего полуденного берега пустыни? Хочешь повелевать чёрными и берберами, владеть любыми женщинами, собирать многотысячные войска, породить множество сыновей? Смотри, твоя власть перед тобой. Манса даст тебе все эти земли. Возьмёшь?

– Да, господин, – выговорил Леинуй неуверенно и, заблестев вдруг глазами, выкрикнул: – Возьму. Возьму!!Сидевший в пыли Мятеща отколупал наконец выпучившийся из мёртвой головы глаз, сунул в рот, заглотил и рыгнул. А затем запустил пятерню за ворот и принялся скрестись, похрюкивая от удовольствия.

12. Буйволица

Леинуй в самом деле стал владыкой сахарского берега. Иссохшая пустошь поработила его душу и глаза, солнце завладело его рассудком. Он набрал войско из тех, кого выкинула на обочину жизни война: из разбитых санхаджа, сбежавших от хозяев туарегских колен, из вороватых фульбе. Из кочевых людишек, лишённых пастбищ и воды сильными собратьями. Ходил с ними глубоко в пески и на мёртвый щебень великих регов, добравшись до самого Ахаггара и разорив кочевья племени тадемакет. Развёл подле Кумби-Салеха верблюдов, устраивал скачки и полюбил спать под колючими мутными звёздами в лютый холод, когда лопаются, остывая, камни, высвобождая духов. Жил в обветшавшем дворце с охраной – сборищем коршунов, захламивших гнездо погадками и обживками. При нём из города разбежались прежние насельники. Осталась горстка тех, кто ещё следил за ветшающими водотоками и умирающими садами, содержал господ и их женщин. А их господа собрали много, целые кварталы. Мятеща полюбил здешних женщин: и смуглых, и вовсе чёрных, и белотелых рабынь-арабок. Даже лесных дикарок, любящих мазать волосы красной глиной и распирать палочками срамные губы. Вёз их отовсюду, селил подле себя. Не устраивал ни танцев, ни веселья, ни явного бесстыдства. Сидел и смотрел задумчиво, как женщины возятся по хозяйству: перетирают зерно, скребут шкуры, кормят грудью младенцев. Детей любил. Их рождалось много, почти от каждой рабыни и наложницы. Леинуй кормил их сладким ямсом и финиками, раздавал гостинцы разноцветному выводку, сажал на колени, сюсюкал и угукал с младенцами, учил играть в битки. Приспешники не отставали. Каждый, кого Леинуй терпел, обзаводился вереницей женщин и выводком детей. И бои потешные – а то и настоящие – устраивали на площади возле дворца перед скопищем женщин, ахавших и охавших от удали хозяев.

Инги, заезжая, всякий раз дивился: большой город с огромными домами, за высокой стеной, а стал деревня деревней, и не как обычные здешние, а будто та, давешняя, в лесу из деревьев с белой корой, с жизнью неспешной и размеренной, но всегда деловитой, полной труда, – так странно и несхоже с тягучим существованием здешних поселений, где в мухах, кажется, больше жизни, чем в людях. В очередной поход уходили деловито, собирали припас, взнуздывали коней и верблюдов, слушали галдёж малышни, запоминая, кому чего привезти. Воевали сторожко, берегли себя, не торопились, зря кровь не лили – и привели под руку мансы земли от Нигера до песчаных мелей у океана, где нагие рыбаки прячутся от ветра в хижинах из гнилой травы.

И жил с присными Леинуй не как главарь разномастной шайки, а как старейшина родового гнезда с изобильной роднёй, сварливой и беспокойной – но своей, родной по крови, утихомиривая всякую склоку по-семейному, без страстей и лютости. Поразительно, но разноплеменная, разноцветная, разноязычная его ватага единообразно видела в нём кого-то вроде старшего родовича, мудрого, сурового, но снисходительного, и не думала даже покушаться на его главенство. Леинуя и звали за глаза: «Добрый хозяин». Ватажники хвастались службой у него перед сородичами и, когда приходило время выбирать новых бойцов, сами устраивали отбор, чтобы показать Леиную лучших из лучших своего племени.

Пиры Леинуй устраивал не как здешние вожди, на расстеленных шкурах, а привычно, за столом. Научил местных варить неплохое пиво из зерна дурры, сладкое и пьянящее пуще кастильского вина. Научил говорить здравицы, подносить чаши, слушать песни. И жить.

Он дал им закон. Инги понял это, сидя на пиру и отхлёбывая сладкое пиво из золотой чаши, сделанной точь-в-точь как делают новгородские мастера. Леинуй, огромный неграмотный вояка, дал им закон, справедливый и верный. Все пришедшие к нему хотя не забывали своих племён, но жили по новому обычаю, не цепляясь за старый. Новый закон давал победу и силу – а что ещё нужно для доказательства правоты?

Но Леинуй, как всякий человек, смертен. Если умрёт, что станет с законом? Разбредётся ли его ватага, рассорится ли, через день после похорон забыв о былом братстве? Или найдутся те, кто, как гриоты-джели, запомнит слова удачливого и мудрого вождя и сделает их наставлением потомкам? Сумеет ли кто-нибудь поддержать заведенный Леинуем порядок жизни?

Глядя на фульбе и зенага, неуклюже стучащих кружками в кружки, Инги говорил себе: нет, после Леинуя останется лишь имя и горсть слов. Он выбрал «здесь и сейчас» вместо «завтра». Он доволен. Удача с ним. Что будет после его смерти с его делом и детьми, его не тревожит. Может, он думает, что вождь, как всегда, позаботится о завтрашнем дне?

Инги заботился, как мог. Каждый из тех, кто пришёл с ним, был для него как палец, как ближайший по крови. Никто не ушёл обиженным – но всё данное их вождём было не крепче его жизни и его слова. И не сильнее удачи. Инги не мог заслонить каждого от стрелы и копья, от змеиного жала и чёрной хвори.

Когда разбитые туареги забились в ущелья пустынных нагорий, когда в трёхдневной резне среди мёртвых камней рега Драа Леинуй загнал и выбил цвет племени бену хассан и сложил среди серой равнины курган из тел, похоронив под ним побратима Вельюта, путь через пустыню снова стал безопасным. Тогда Инги отправил купца Нумайра через пустыню в Феццан, чтобы купец вернулся домой в ал-Андалус через тёплое Срединное море. Нумайр отправился домой богатым – с таким богатством, какое ему и не снилось в лучшие дни ал-Мерии. С ним отправились почти все мусульмане, пришедшие с Инги в страну чёрных. По приказу мансы Баллы Канте спутников Инги никто не смел и пальцем тронуть, и молились они невозбранно в любом месте, где желали. Но ненависть мансы к исламу, безрассудно принятая его народом, претила им, и они решили уйти, несмотря на богатства и власть.

Вернулись в ал-Андалус немногие. Они не погибли, и ничья рука не помешала им – но зов золота и пустыни успели укорениться в их душах. Сам Нумайр добрался до Феса, предстал перед халифом мувахиддинов и, испросив позволения поселиться под его властью, вернулся на край пустыни, в Сиджилмасу, где встал надо всей торговлей золотом по срединному пути. В год получал он дохода в сотни тысяч динаров, эмиры и вожди шли к нему за деньгами и советом.

С Нумайром ушли и многие христиане. Их судьба оказалась суровой. Хотя мечи и стрелы ранили их не чаще, чем прочих, хвори отметили их страшнее. Даже Хуан, превратившийся из мальчишки в наистрашнейшего поединщика и женолюба во всей стране чёрных, провалялся неделю в лихорадке, желтящей глаза, исторгающей кровь из дёсен, иссушающей, цепкой. Те, кто пришёл из земель румиев и фризов, тяжко страдали и умирали даже от тех хворей, какие чёрные знахари считали безопасным. Должно быть, бог пустыни хранил верных ему, оказавшихся на краю его исконного дома. Богу же христиан не было места в стране пыли и трав. Уже обосновавшись в Сиджилмасе, Нумайр написал о судьбе отправившихся с ним христиан. Халиф мувахиддинов не захотел отпустить их на родину и предложил им выбор между большим и малым лезвием: мечом палача или ножом цирюльника, избавляющего мужской срам от крайней плоти. Ушедшие с Инги и так были отверженцами, а после скитаний, после крови жертв вовсе не видели смысла ни в какой вере, кроме разве что веры в странных и непонятных богов своего вождя, открывающихся лишь сильным и смеющихся над покорными. Потому никто не придал значения клятве очередному богу. Все сказали шахад и согласились вытерпеть малую боль ради жизни. Но халиф ал-Мустансир, привыкший видеть предающих, рассмеялся в их лица. Расспросив о могуществе и землях соссо – многажды, едва ли не с пытками, – поселил новых мавали в Марракеше и Фесе, строго воспретив приближаться к морскому берегу. Дела у мувахиддинов шли всё сквернее, победы в приграничных войнах оказывались всё бесплоднее, а поражения – всё губительней. Не хватало только, чтобы христиане обзавелись связями с лютыми язычниками с другого края пустыни. Хотя Нумайр привёз богатые подарки и письмо мансы, объявлявшее о дружбе с величайшим земным владыкой и повелителем правоверных, халиф уже знал о том, сколько воинов может выставить манса и куда уже легла тень его руки. А с востока пришла новая напасть: многочисленное и могучее племя пустынных разбойников, бану заййан, почему-то не ставших ссориться с язычником мансой и не вредящих караванам, идущим из его страны.