Люди золота

Те, в чьё тело приходил он, не оставались прежними. Становились здоровее, сильнее и безжалостнее. Всякое дело спорилось в их руках, куда чаще достигало их хмельное счастье собственной силы и удачи, когда сделанное – меч ли, дом или деревянный гребень – выходило превосходным, надёжным и красивым. И начисто покидала их всегдашняя сонная лень чёрного народа, любовь к бездельной, сладкой, никчёмной дрёме. Именно они, по своей воле, а не по воле мансы, двигавшего отряды как тавлеи, уходили на полдень, в сумрак леса Акан, и к западным горам, и на восток, к великому озеру и лукавым людям земли Борну. Они садились в завоёванных городах, несли слово мансы и закон золота, данный могучему Балла Канте колдуном-кузнецом из мира мёртвых. Они называли себя братьями – потому что и в самом деле ощущали: их единит большее, чем земная кровь.

Но всё же найденная сила и искусство ещё не были законом. Для закона – не было в них настоящей жизни, не было того, что заставляет людей передавать узнанное, впитанное из поколения в поколения. Олорун приходил не ко всем, а если приходил, то по-разному. Одного чуть трогал, во втором – кричал, а третий становился будто бессловесный зверь, обуянный упорным, острым безумием достичь услышанного от бога, не останавливаясь, не считая ни жизни, ни годы. Каждый гриот запоминал песню Олоруна по-своему, почти сходно, но всё же принося своё, и по-разному получалось призывать у них, наделённых разным даром. И тут же принимались спорить они: как вернее? Мешали выходящее из рассудка и пустых земных слов с идущим из крови, из глубин памяти. Инги смотрел, кривясь презрительно, но что было делать? Как только слова срывались с уст, власть над ними тотчас терялась, и всякий волен был произносить их по-своему. Всё, чему учил других, тут же становилось их собственностью, вещью, которую можно кромсать, мять и вязать верёвками. И как этим людям нести через годы и поколения вручённое им?

Инги не знал, сколько ему отпущено земных лет. Следов старости он в себе не замечал. С годами прибавлялось шрамов, но не морщин. И Балла Канте – он же был старым, намного старше Инги. Сперва и не поверилось про семьдесят лет – но годы сменялись дождями над травой, почти не касаясь мансы, не унося его силу. Тот всё так же мог повалить быка, ухватив за рога, и столь же часто приходил к жёнам. Кровь старых богов сильна, но вряд ли она даёт бессмертие. Всё, ступившее в срединный мир, отдано смерти. Даже духи, воплощаясь, уступают земному распаду, и тела их жухнут, опадают, рассыпаются в пыль. Кто знает: быть может, в землях холода, где замедлено всякое гниение и камни стареют раньше мха, растущего на них, кровь старых богов даёт долгую жизнь, намного более обычной человечьей? Но здесь, под бешеным солнцем, Инги отчётливо ощущал смерть. Холоднолицая её хозяйка стояла за плечом, в бликах от костра, смотрела укоризненно на Одноглазого. Олорун победил – но в конце концов она возьмёт положенное ей. Люди соссо звали её Циссе и плевали в её тень.

В конце концов Инги пришёл за советом к старому мансе. В последние годы тот всё реже выходил из башни. Сидел у притухающего очага, глядя на золотые сполохи, в полудрёме, отпустив дух на волю, к траве и полночному ветру, несущему песок. Власть свою почти целиком передал первенцу, Сумаоро, с годами научившемуся слушать старых, но своей мудростью так и не обзаведшемуся. Руки Сумаоро были созданы для лука и копья, а не для власти над огромной страной. Но время шло, Сумаоро стал зрелым мужчиной – и безвластие, участь вечного наследника, лило в его сердце желчь. А видя его бессилие, шевелилась недовольно родня, ибо в обычае было наследовать не столько сыну от отца, сколько брату от брата и племяннику от дяди.

Балла Канте выслушал, глядя в пламя, и усмехнулся:

– Ты вовремя пришёл ко мне, брат. Я слышу, как шипит Циссе за моей спиной. Я много прожил и, быть может, проживу ещё немало. Но и я не знаю, что станет с оставленным мною после моей смерти. Сумаоро слаб – а прочие ещё слабее его. Я бы с куда большей охотой передал власть тебе – но после моего ухода моя земля исторгнет тебя. Ты остался чужим здесь, хотя знаешь её лучше любого родившегося на ней. Да ты и сам понимаешь это.

– Да, брат, – отозвался Инги. – Они считают, что я – вызванный тобой дух прародителя кузнецов, Ндомаири. Иногда я думаю – так оно и есть на самом деле. И потому моё дело здесь может угаснуть после моего ухода, и люди забудут о силе золота, живя рядом с ней.

– Ты хорошо придумал с музыкой, брат мой. Мой народ любит её и верит, что ею создан мир. А чтобы укоренить принесенное тобой, упереть в эту землю, есть простое средство. Самое надёжное из всех, данных богами человеку. Разве не кровь всех предыдущих поколений говорит в нас и делает нас сильными? Так почему бы тебе не оставить семя в женщинах этой земли? Ты странен, брат мой. Я много лет смотрю на тебя, и ты ни разу не прикоснулся к женщине. Все твои люди зачинали детей, даже полулицый мертвец однажды совокупился с колдуньей бамбара, и семя его проросло. Лишь ты избегаешь женского лона. Но тебя не влекут ни юноши, ни крепкие козы. Всю силу ты отдаёшь колдовству и стали. Это неправильно, брат мой. Я дам тебе женщин моей крови. Зачни с ними сыновей, создай род кузнецов и джели, которые понесут через поколения пламя, возожжённое тобой. Пусть знание, данное тобой через слова и звуки, исказится в рассудках – но память крови твоих потомков, пробудившись, всегда сможет вернуть знание к изначальной чистоте.

– Так просто. – Инги покачал головой. – Всего лишь бросить семя в землю и слепо надеяться, как слабый, страшащийся всего земледелец. Это значит – попросту сдаться времени. Ты породил много детей, брат мой. Но разве хоть в одном из них возродилась твоя сила?– Ну и что? – Балла Канте усмехнулся. – Зато я знаю, что моя кровь живёт и рано или поздно пробудится вновь. Сейчас ты, брат мой, говоришь как обычный слабый человек, боящийся ещё при жизни увидеть крах своего величия. Я давно уже не страшусь этого. А может, ты боишься отдать силу своим детям? Но зачем тебе она тогда? Брат мой, иди, соединись с женщинами, и пусть наш род сохранит нашу кровь сильной.Инги сделал так, как сказал Балла. Тучные, ленивые женщины дома мансы, укутанные в складки жира, были плодороднее чернозёма и за два года принесли ему двенадцать дочерей. Совокупление не доставляло Инги ни радости, ни облегчения – лишь приносило два или три дня слабости. Тогда не хотелось ни работать с железом, ни вчитываться в свитки – но лишь лежать в тени, чувствуя, как сонное тепло обволакивает тело.

Но через два года он встретил буйволицу.

Люди здесь жили одной семьёй не только с предками, живые с мёртвыми. Звери здесь говорили с людьми, входили в дома, становились частью семьи. Люди считали, что могут превращаться в зверей, чтобы убить врага и пожрать его мёртвое тело. Львы лежали в траве за околицами деревень, а павианы требовали у людей дань с урожая и разоряли поля непокорных. Охота была тяжёлым и опасным делом, хороших охотников уважали превыше всех. Вожди все происходили из охотничьих братств.

Опаснее всего считалась охота на буйвола. Страшен разбушевавшийся слон – но разум слона схож с человечьим, и слон не станет напрасно подвергать себя угрозе, враждуя с людьми. Колючие ловушки и огонь отпугивают слонов, а отравленные стрелы могут с лёгкостью убить, пусть и не за один день. Львы крадут скот, иногда – детей и женщин, но лев умирает от одной стрелы, как и человек. Леопард страшен в зарослях, прыгая, выцарапывает глаза и впивается в глотку. Леопарды убили много охотников. Но зверь этот невелик и охоч до песьего мяса, потому леопарда легко затравить собачьей сворой. Носорог подслеповат и легко ярится, но тем легче напарывается на острия в ловушках и, как и слон, легко умирает от яда. По своей же воле он едва ли подойдёт к людскому жилищу.

Самый же страшный из зверей – буйвол. Упорный воин, кидающийся на врагов, даже когда тяжко ранен. Не боящийся ни огня, ни криков, преследующий бегущих, терзающий павших. Ни один строй воинов не устоит, когда мчится на него, опустив голову в броне тяжких рогов, рассвирепевший буйвол. Рога его пробивают броню и гнут железо. А если буйвол посмотрит охотнику в глаза, то обретёт власть убить его.

Случилось так, что в окрестностях города мансы объявился чудовищный буйвол, нападавший на всех без разбора. От него терпели и купцы, и поселяне, и даже охотники. Буйвол искусно прятался в высокой траве и неожиданно нападал, преследовал, избивая бегущих. На него много раз охотились, собирались лучшие воины мансы – но всё безуспешно.

Инги редко охотился – смерть зверей больше не доставляла ему радости. Но буйвол сам напал на него, когда Инги, покинув город мансы, направился в Ньяниба. Буйвол выскочил из придорожных зарослей и поддел на рога лошадь Гнанкумана, гриота Инги. Гнанкуман свалился, ушибся оземь и не мог бежать. Всадники хотели встать над ним, выставив копья, но лошади обезумели от буйволиной вони и страха, и между буйволом и гриотом остался лишь Инги. Копьё, уткнувшись в рога, хрустнуло тростинкой. Инги успел выскочить из седла. Перекатившись в пыли, выхватил меч и встал, ожидая, пока буйвол отшвырнёт умирающую лошадь, развернётся и кинется снова.