Льюис Кэрролл: Досуги математические и не только

ТРИ ГОЛОСА

Первый голос [52]

Он песню радостную пел, Был весел смех его и смел, А с моря ветер прилетел; Лихим наскоком молодца, Коснувшись дерзко и лица, Он шляпу с головы певца Смахнул, — и вот она у стоп Какой-то девы, что как столп Сперва стояла, хмуря лоб, А после длинный зонт рывком Воздела и вперёд штырьком Вонзила в тулью прямиком. Поддев, в его направив бок, Полей порвала ободок, А взгляд был холоден и строг. Он как в угаре подбежал, Но грубых слов поток сдержал, Промолвил только, дескать, жаль Хорошей шляпы — не секрет, Как дорог нынче сей предмет; А он на званый шёл обед. «Обед! — (Был кислым девы тон.) — Не просто ль к праху на поклон, Что на тарелках разложён?» Со смыслом, как ни посмотри, Словцо, хоть заключай пари; И обожгло его внутри. Сказал: «Иду же не в сарай! Иду... питаться, так и знай. Обед обедом, чаем чай». «Ах так? Чего же ты умолк? Иль не возьмёшь ты, видно, в толк: Баран бараном, волком волк!» Его ответ — лишь стон немой, И мысль: «Ступай и дальше пой!» А следом мысль: «На месте стой!» «Обед! — (Был гневен девы глас.) — Вино глотать, — шипящий газ, — Себя являя без прикрас! Твой чистый дух с которых пор Снисходит к скопищу обжор, Жующих сор, несущих вздор? Ты любишь слойку и пирог? Но и без них (пойми намёк) Воспитанным ты быть бы мог». Но возразил он слабо здесь: «И кто воспитан, хочет есть; Питание на то и есть!» И вновь она словами бьёт: «Увы, встречается народ, Не чувствующий фальшь острот! И каждый этот негодяй От общих благ имеет пай — Ему и хлеб, и воздух дай! И человечий облик им Мы нашим разумом дарим, Как шимпанзе или иным...» «Ну, это к вам не пойдёт: Ведь всем известно, — молвил тот: — Присутствующие — не в счёт». Она издала волчий рык; С опаской он на грозный лик Взглянул — там знак мелькнул на миг, Что видит дева свой разгром, Хотя не признаётся в том, Лишь мечет молнии и гром. Не речь его, но говор вод Она, казалось, признаёт. «Кто дал — не одному даёт». В ответ — ни за, ни впоперёк — Промямлил: «Дар развить бы в срок», — Но сам тех слов понять не смог. Она же снова: «Если б так! Сердца бы все стучали в такт, Но мир широк — прискорбный факт!» Сказал он: «С Мыслью мир един. Так Море — шири и глубин Лишь Образ видимый один». Её ответа мрачный вал Свинцом, лишь это он сказал, На голову страдальца пал. «Высоких тем за болтовнёй Беспутный не узрит герой, Что тешится словес игрой. Кто любит „Таймс“, сигарный дым, Кто завсегдатай пантомим — Способен к пакостям любым!» Ему б ответить в тот же миг, А он пристыженно поник: «Почище, чем играть в безик!» Прочёл в её глазах вопрос, Хотел ответить её всерьёз, Но ничего не произнёс. Сестрой витражного окна Его щека, что её видна: Зальёт румянцем — вновь бледна… Смягчила жёсткости налёт, Когда сказала в свой черёд: «Меньшого больший превзойдёт». «Настолько этот факт весом, — Промолвил он, — и нов притом, Что даже нужды нету в нём». И поднялась в ней страсть волной. Встряхнула злобно головой: «Нет, есть — для случая с тобой». Но, видя, как дрожит бедняк И к жалости взывает как, Смягчила вновь и тон, и зрак. «За Мыслью обратись к мозгам: Её доставит Разум нам, Идеи укрывая там. Кто ищет истины исток, Зрит вглубь, поймёт: Идей поток Из Образов и проистёк. Предмет учёнейших забот Та цепь и круг чудесный тот: Ведь Мысль нам Образы даёт». Они пошли; был ровен шаг, Но видеть мог, вглядевшись, всяк Его лицо объявший мрак [53] .

52

В отечественном кэрролловедении данное стихотворение считается пародией на Теннисоновы «Два голоса» (первоначально названные «Мыслями о самоубийстве»). Теннисон написал своё стихотворение, находясь в очень удручённом состоянии духа, вызванном смертью его неразлучного друга Халлама, причём и Теннисон и Халлам были ещё очень молоды, только-только вышли из стен университета. Тем не менее очень часто доводы тех, кто стремится видеть в том или ином Кэрролловом стихотворении именно пародию и однозначно указывают на объект этой пародии, можно аргументировано оспорить. Может быть, читателя заинтересует мнение Жиля Делёза, который в книге туманных интуиций «Логика смысла», в значительной степени возбуждённых чтением Кэрролловых сочинений, не обходит вниманием и «Три голоса» (хотя и в примечаниях). Процитирую данный отрывок (по русскому переводу Я. И. Свирского, опубликованному московским издательством "Academia" в 1995 г., стр. 282. Скажу только, что само стихотворение вряд ли было известно Свирскому, поэтому он, возможно, не совсем точно передал мысль Делёза): «Для всего творчества Кэррола (sic!) особенно важна трагическая поэма Три голоса. Первый голос — это голос суровой и неистовой женщины, которая устраивает (? — А. М.) наполненную ужасом сцену питания; второй голос тоже ужасен, но обладает всеми характеристиками хорошего голоса свыше, который заставляет героя заикаться и запинаться; третий голос — это Эдипов голос вины, воспевающий ужас результата, несмотря на чистоту намерений». Мы не можем сказать, справедлива ли концепция Делёза этого стихотворения.

Вместе с тем приведём начало стихотворения Теннисона, довольно длинного.

Два голоса

Был глас сквозь мыслей круговерть: «Со скорбью, смертный, топчешь твердь! Не лучше ль сразу встретить смерть?» «Да отдалится этот брег, — В ответ я молвил, — где навек Для нас, прекрасных, свет померк». На это голос вновь изрёк: «Летал тут утром мотылёк, Покинув тёмный уголок. Вовне направленный порыв, Скорлупку кокона разбив, Явил прекрасное из див — Как белизны комок живой Оно взметнулось над травой, Травой росистой, огневой». Сказал я: «Мир наш, завертясь, Прошёл чрез пять природных фаз; Теперь, в шестой, он лепит нас. Даёт нам разуму с лихвой, Не то что живности какой, И сердце вкупе с головой». Но слышен глас, простой шумок: «Гордиться нечего, дружок. Ты в высь взгляни, как мир широк. В мозгах тот факт прикинь и взвесь: Миров вокруг не перечесть, Похуже и получше есть. И для страстей, надежд и вер Поярче ты найдёшь пример В тех сотнях миллионов сфер. Хотя себя ты разбросал, — Мне голос мысленный сказал, — Таких полно, велик и мал». Но я ответствовал: «Так что ж? Уж этот шарик тем хорош, Что на другие не похож». И тут же голос в свой черёд Ответ насмешливый даёт: «Но кто оплачет твой уход? И чей поникнет колосок На поле смысла, коль песок Твой личный занесёт росток?» А я: «Но знать тебе ль дано, Чем сердце жаркое полно, Как трудится внутри оно?» «Но сердцу, — голос гнёт своё, — Столь грозно муки остриё, Что лучше впрямь небытиё. С душевной мукой не уснуть И мыслям связность не вернуть, Не истребить страданий суть». «Снесём, — сказал я, — муки гнёт, Коль вид унылый наперёд Счастливый случай не спугнёт. Ещё наступит перелом». А он: «Ну да! Бьёт жизнь ключом, И вдруг — разбит параличом». Вздохнул я: «Смерть не так страшна, Коль знаешь: снова семена Вокруг повысадит весна. И в сферы высшие войдут Жрецы наук, продолжив труд, Хотя меня не будет тут». А голос вновь: «Но хмурый срок Рассветов серых недалёк, И ляжет седины снежок. Не меньше будет род людской Взирать со сладкою тоской В простор небесный и морской; Не меньше понастроят сот Трудяги-пчёлы в каждый год, Не меньше примул расцветёт». Но я ответил: «Чередой Пора минует за порой, Преобразуя мир земной...» и проч.

Представляет интерес окончание этого стихотворения, поскольку третью строку предпоследней строфы цитирует Артур Форрестер, герой «Сильвии и Бруно» (см. примечание к соответствующему месту восьмой главы второй части романа). Спор заканчивается нравственной победой авторского «я» над «голосом», после чего

Я вдаль пошёл. В груди моей Толчки рождала зыбь полей, Надежду делая смелей. О щедрость праздничных часов! Да был ли зимний день суров? Траву покрыл узор цветов! И лес запел, листвой одет, Хоть чуден ранний тот привет: «Неправоте здесь места нет!» Крепка опора — круг земной. Какой несом я был волной В пучину думы столь дурной? Сказал мне глас «взгляни ты ввысь». К тому ты присоединись, Кто так сказал: «Возвеселись!»

Итак, Кэрролловы «Три голоса» являются, скорее, перепевом Теннисонова стихотворения, то есть стихотворением той же формы, на схожую тему, но с иной творческой задачей. И всё-таки в «Трёх голосах» едва ли не пародийно обыгрываются некоторые пункты из рассуждений «Двух голосов». Например, в первом стихотворении мы встречаем реплику «Но мир широк — прискорбный факт» вопреки оптимистическому восклицанию из второго «Ты в высь взгляни, как мир широк!». Имеются и другие совпадения, создающие антитезу. Вносит Кэрролл в своё стихотворение и элементы столь любимой им языковой игры, прямо с Теннисоном не связанной (и тогда главный герой, в уста которого вложена такая игра, получает нагоняй от своей суровой собеседницы).

Данная тематика, занимала и других поэтов. Из известных у нас стоит упомянуть Роберта Сервиса, написавшего стихотворение с таким же названием, «Три голоса», и место действия там тоже морской берег.

53

А вот это не переосмысление ли также и следующих строк поэмы Мильтона «Потерянный Рай» (книга 5):

«...Но знай, у нас Гнездится в душах много низших сил, Подвластных Разуму; за ним, в ряду, Воображенье следует; оно Приемля впечатление о внешних Предметах, от пяти бессонных чувств, Из восприятий образы творит Воздушные; связует Разум их И разделяет. Всё, что мы вольны Отвергнуть в мыслях или утвердить, Что знаньем и сужденьем мы зовём, — Отсюда возникает. Но когда Природа спит, и Разум на покой В укромный удаляется тайник, Воображенье бодрствует, стремясь, Пока он отлучился, подражать Ему; однако, образы связав Без толку, представленья создаёт Нелепые...»

(Это Адам рассказывает Еве. И дальше:)

«...Перейдём к трудам Приятным нашим, — в рощах, у ручьёв Среди цветов, струящих аромат Из чашечек открытых, где всю ночь Они его копили для тебя!» Адам утешил милую супругу, Но две слезинки на её глазах В молчанье проступили, и она Отёрлась волосами...

(Пер. Арк. Штейнберга.)

У Кэррола всё наоборот — глаголет женщина, и она отнюдь не утешает; пускает слёзы, соответственно, мужчина.

Второй голос

Брели у волн, влажнивших пляж. Она в учительственный раж Вошла, а в нём пропал кураж. Был жгучим слов её накал, Ей разговор принадлежал, А он был словно трутень вял. «Не устаю тебя учить: Из мела сыр не получить!» — Плелась таких речений нить. Был голос звучен и глубок. Когда же: «Как?» — спросила вбок, То стал предельно тон высок. Ответ, что, сбитый с толку, дал, Попал под волн роптавших вал И был потерян в эхе скал. И сам он знал, что невпопад Ответ, как будто наугад Попасть из лука захотят. Она — в мирке своих реприз; Тяжёлый взгляд направлен вниз, Как будто не шагал он близ — Прочна защита, довод здрав... Но нет — вопрос чудной стремглав Находит, ясное смешав. Когда ж, с гудящей головой Воззвал он к смыслу речи той, Ответом был повтор простой. И он, страданьем возбудясь, Решил ответить не таясь, Презрев значенье слов и связь: «Наш Мозг... ну, в общем... Существо... Абстракция... нет... Естество... Мы видим... так сказать... родство...» Пыхтит, румянцы щёк горят, — Умолк он, словно сам не рад; Она взглянула — он и смят. Был лишним тихий приговор: Его пришиб холодный взор, Не мог он больше дать отпор. Но слов не пропустив и двух, Она тот спич, почти не вслух, Как птичку кот, трепала в пух. А после, отметя долой Что сделал с ним её раскрой, Вновь развернула вывод свой. «Мужчины! люди! На лету, В заботах, вспомните ли ту — Лишь воздержанья красоту? Кто подтолкнёт? Узрит ли глаз Ночных чудовищ без прикрас, Снующих дерзко среди нас? Ведь полнит воздух крик немой, Зияют рты, и краснотой Блестят глаза, а взгляд их — злой. Не блато ль жёлтый свет несёт, Не тьма ли падает с высот, Скрывая тяжкой Ночи свод? И, до седых дожив волос, Никто сквозь занавес из слёз Не бросит взгляда — как он рос? Не вспомнит звука прежних слов, И стука в двери, и шагов, Когда затем гремит засов? Готов он ринуться вперёд, — Белёсый призрак вдруг встаёт, И стекленеет взор, и вот Виденье тех пропавших благ Сквозь леса спутанного мрак Морозит кровь, печально так». И всё из случаев-преград Восторженно, полувпопад, Рвала, как зубы, крохи правд, Пока, как молот водяной У речки, обмелевшей в зной, Не завершила тишиной. За возбуждением — тишь, и пусть: На станции конечной пуст В пути набитый омнибус, И все расселись, млад и стар, В своих купе; там тишь — как дар; И лишь машина пустит пар. Не поднимала глаз с земли, Губами двигала — не шли Слова, и складки вкруг легли. Он, наблюдавший моря сон, Был зачарован и прельщён Покоем вод, безмолвьем волн; Она ж в раздумии своём, Как эхо грёз вдогон за сном, Забормотала всё о том. Склонил он ухо в тот же миг, Но в смысл речей отнюдь не вник — Невнятен был её язык. Отметил лишь: песок волнист, Рукой она всё вверх да вниз — И мысли тут же разбрелись. Пригрезил зала полумрак, Где ждут тринадцать бедолаг — Он даже знал, кого, — и так, Он видел, здесь и там на стул Понуро каждый прикорнул, Что вид их совершенно снул. Любой немее, чем лангуст: Их мозг иссушен, разум пуст, Нет мыслей, слов запас не густ. От одного протяжный стон. «Вели накрыть уж, — мямлит он, — Мы три часа сидели, Джон!» Но всё исчезло в свой черёд, И та же дама предстаёт, Чья речь продолжится вот-вот. Её покинул; отступив, Он сел и стал смотреть прилив, Прибрежный полнивший обрыв. Тут тишь да гладь — простор широк, Лишь пена белая у ног, Да в ухо шепчет ветерок. «А я терпел так долго суд, И ей внимать предпринял труд! По правде, это всё абсурд».

Третий голос

Ждала недолго транспорт кладь. Прошла всего минута, глядь — И слёзы ливнем, не унять, Да трепет. И какой-то зов — Лишь глас, в котором нету слов — То далее, то ближе вновь: «Не распалить огня слезам». — «Откуда, что? Вдобавок, нам Внимать подземным голосам? Её слова — душе урон. Да я бы лучше, — плакал он, — Тех волн переводил жаргон Иль возле речки развалюсь И книжки тёмной наизусть Зубрить параграфы возьмусь». Но голос рядом — только глух, Пригрежен или молвлен вслух — Беззвучен, как летящий дух: «Скучней ты нынче во сто крат; Речам учёности не рад? Потерпишь — будет результат». Он стонет: «Ох, чем то терпеть — Я б корчился в пещере средь Вампиров, их желудкам снедь». А голос: «Но предмет велик, И чтобы он в твой мозг проник, Тараном бил её язык». «Да нет, — протест его сильней. — Ведь нечто в голосе у ней Меня морозит до костей. Стиль поучений бестолков, Невежлив, резок и суров, И очень странен выбор слов. Они разили наповал. Что делать было? Я признал Что ум у ней, э-гм, не мал; Я был при ней до этих пор, Но стал запутан разговор И разум мой лишил опор». Пронёсся шёпот-ветерок: «Что сделал — знаешь: впрок, не впрок». И веко дёрнулось разок. Он растерял последний пыл, Уткнулся носом в пыль без сил И летаргически застыл. А шёпот прочь из головы — Заглох, как ветер средь листвы; Но облегченья нет, увы! Он руки жалобно вознёс; Коснувшись спутанных волос Рванул их яростно, до слёз. Позолотил Рассвет холмы, А то всё хмурились из тьмы… «Так отчего ругались мы?» Уж полдень; жгучий небосвод Ему глаза и мозг печёт. В сознаньи — крик, но замкнут рот. А вот вперил в страдальца взгляд С усмешкой мрачною Закат; Вздохнул он: «В чём я виноват?» А тут и Ночь своей рукой, Рукой свинцовой, ледяной, К подушке гнёт его земной. А он запуган, истощён... То гром или страдальца стон? Волынки или жалоб тон? «Гнетуща тьма кругом и так, Но Боль и Тайна тут же, как Толпа прилипчивых собак, И полнит уши лая звон — За что терпеть я обречён? Какой нарушил я закон?» Но шёпот в ухе шелестит — Поток ли то вдали бежит Иль отзвук сна, что был забыт, — Трепещет шёпот сам собой: «Её судьба с твоей судьбой Переплелась — узри, усвой. Да, взор людской — змеиный яд, Чинит помехи брату брат, Где вместе двое — там разлад. О да, один другому враг — И ты, напуганный простак, И та, лавина передряг!»

ПУТЬ ИЗ РОЗ

Под тёмным сводом в горнице немой С окном на запад, узким как стрела, Где в кружевах висящих лоз играл Закатный свет, тускнеющий в ночи, Сидела дева, руки положа На фолиант застёгнутый, лицо — На руки сверху; не в мечтах склонясь: Блестели слёзы на её щеках, И эхо сонное ночной поры Внезапно звук рыданий нарушал. Но вот она, застёжку отстегнув, Слова читает голосом тоски, Себя терзая, плача над строкой: «Его увенчан славный путь — В свой час подставил битве грудь, Чтоб вновь в глаза врагу взглянуть И пасть средь воплей и угроз, Чтоб Право с Правдой шло не врозь, В тот миг, как руку вновь занёс. Где взгляд свиреп, удар тяжёл, Палят огнём раскаты жёрл, Где мор рассудок превзошёл — Остекленевший, тусклый зрак Уж не следил успех атак И толчею случайных драк. В могилу с честью положён; Близ ярких храмовых окон Почиет с храбрецами он, Чтоб ныне певчие могли Взнести в простор вечерней мглы Слова молитвы, песнь хвалы. И праздный мрамор иль гранит Насмешкой здесь не оскорбит Покой простых солдатских плит; А дети изредка придут И с милым шёпотом прочтут, Кого земля укрыла тут». На сим умолкла. Позже, как во сне, «Увы! — вздохнула. — Женщин путь убог: Бесцельна жизнь их и бесславна смерть; Тисками их сжимают быт и свет, Одним мужчинам предназначен труд». И вот ответом разразился мрак, Вечерний мрак, крадущаяся ночь: «Да будет мир с тобой! Мужчины путь — То путь из тёрна, тёрн топтать ему И встретить смерть, в отчаянье борясь. Твой путь из роз — беречь и украшать Мужчины жизнь, сокрыв цветами тёрн». Но горше ей, и молвит вновь она: «Игрушкой разве, куклою на час, Иль яркой розой, свежей поутру, Пожухлой к ночи, брошенной в пыли». И вновь ответом разразился мрак, Вечерний мрак, крадущаяся ночь: «Ты путь его как светоч озаришь В тот час, как тень тоски падёт вокруг». И вот — неужто въявь? — чудесный свет Сквозь толщу стен пробился, заблистал, И всё исчезло — и высокий свод, И солнца отблеск в кружевах лозы, И щель окна — и вот она стоит Среди страны широкой на холме. Внизу, вдали, насколько видит глаз, Стоят ряды враждующих сторон — Готовы к битве, замерли пока. Но вот потряс равнину гром копыт, И сотен быстрых всадников валун Низринулся на океан живых; Он расплескал их брызгами окрест, Их разметал как пригоршни земли; Покинув строй, бегут, за жизнь борясь... Но зрит она — их облик истончал, Поблёк и сгинул с первым светом дня, И в отдаленье резкий рык трубы В безмолвье стих — видение прошло, И вот другое: ряд больничных лож, Где умирают в боли и тоске Под сенью Азраилова крыла. Но здесь одна, что ходит взад-вперёд — Легки шаги, спокойствие в лице И твёрдый взгляд не сторонится тьмы. Она любого ободрить спешит, Касаньем нежным охладить чело И тихо молвить ждущим их ушам Страдальцев бледных нужные слова. И каждый воин, глядя ей вослед, Благословляет вслух. Благослови И Ты, даривший древле благодать! Так дева вдруг взмолилась всей душой, Следя за ней, но тут портьерой ночь Сокрыла всё — видение прошло. А шёпот — здесь: «В нечистый зев борьбы, Что превзошла отчаянье мужчин, Когда Война и Ужас правят бал, Дорогой скорбной женщине идти, От жутких сцен не отвернув чела. Когда мужчины стонут — каждый свят Её поступок, благо — в ней самой. Мало деянье — польза есть и в нём, В великом — будет часть её труда. Пусть каждый на своей стоит стезе; Иди — и Богу вверься в остальном». Затем — молчанье. Девы же ответ — Глубокий вздох; в нём слышалось «Аминь». И поднялась она, и в темноте Одна стояла, словно дух ночной, Тиха, бесстрашна перед ликом тьмы — С очами к небу. По её лицу Слеза стекала, в сердце ж был покой, Покой и мир, которых не отнять.

10 апреля 1856 г. [54]

ГАЙАВАТА ФОТОГРАФИРУЕТ

В нашу пору подражанья нам претендовать негоже на особые заслуги при попытке несерьёзной совершить простое дело. Ведь любой же стихотворец, мало-мальски с ритмом сладя, сочинит за час, за пару, вещь в простом и лёгком стиле, вещь в размере «Гайаваты». Говорю официально, что совсем не притязаю на особое внимание к нижеследующим строкам ради звучности и ритма; но читателя прошу я: пусть оценит беспристрастно в этом малом сочиненье разработку новой темы.

54

Стихотворение посвящено Флоренс Найтингейл (1820—1910) — знаменитой английской сестре милосердия, прославившейся организацией санитарной помощи союзникам во время Крымской войны. Это стихотворение впервые было подписано именем «Льюис Кэрролл».

Фрагмент от слов «Внизу, вдали, насколько видит глаз» и до слов «Покинув строй, бегут, за жизнь борясь...», также как и терцины из первой части стихотворения, описывают атаку британской лёгкой кавалерии под Балаклавой. Несмотря на бравурное изображение, атака закончилась катастрофой: почти вся кавалерия полегла на подступах к хорошо укреплённым русским позициям. Теннисон посвятил этому эпизоду войны знаменитое стихотворение «Атака лёгкой кавалерийской бригады», которое Кэрролл знал наизусть. Приведём его здесь.

Всего пол-лиги, всего, Пол-лиги скакать вперёд. Через долину смерти Будут мчаться шестьсот. «Вперёд, бригада, вперёд! На пушки! Победа ждёт!» С ходу в долину смерти Вступят шестьсот. Видят в лицо врагов. Каждый из них готов Биться сейчас и впредь — Кто же тут повернёт! И не отводят глаз; Ясен бойцам приказ, Ясен и смерти час — Сделать и умереть Скачут шестьсот. Справа пушка палит, Слева пушка палит, Спереди бьёт по ним, Огненный воздух жжёт. Смертью на них летят Пуля, ядро, снаряд, Прямо в кромешный ад Через огонь и дым Скачут шестьсот. Сабля над головой, Страшен взмах круговой — Пусть ни один живой Не убежит пушкарь. Мир, поражён, замрёт. Дым застилает бой. Врезались прямо в строй. Русские и казаки Вертятся тут юлой, Чтоб не достал удар. Полно, отход! Многих, многих уж нет Из шестисот. Справа пушка палит, Слева пушка палит, Сзади картечи град, Огненный воздух жжёт. Битвы жестока власть — Смерть попирует всласть: Нынче героям пасть. Через долину смерти Каждый уйти спешит; Горстку выпустит ад Из шестисот. Этот ли бой — бравада? Слава в веках — награда. Мир пред ними встаёт. Вышедшая из ада Доблестная бригада — Славьтесь, шестьсот!

В 1968 году кинокомпания «Юнайтед Артистс» выпустила очередной фильм с аналогичным названием «Атака лёгкой кавалерийской бригады» (режиссёр Тони Ричардсон, в главных ролях Ванесса Редгрейв, Тревор Хауард и Джон Гилгуд). Фильм с изрядной долей иронии воспроизводит действия союзников и в целом осуждает войну. Персонажа по имени Флоренс Найтингейл в фильме нет.

Скинул сумку Гайавата, Вынул камеру складную: Палисандровые части, Всюду лак и полировка. У себя в чехле детали Были сложены компактно, Но вошли шарниры в гнёзда, Сочленения замкнулись; Вышла сложная фигура — Куб да параллелепипед (См. Евклид, Вторая книга). Всё воздвиг он на треногу, Сам подлез под тёмный полог; Поднял руку и промолвил: «Стойте смирно, не топчитесь!» Колдовством процесс казался. Всё семейство по порядку Перед камерой садилось, Каждый с должным поворотом И с любимым антуражем — С остроумным антуражем. Первым был глава, папаша; Для него тяжёлой шторой Обернули полколонны, Уголком и стол в картинку Пододвинули поспешно. Он рукой придумал левой Ухватить какой-то свиток И в жилет другую сунуть На манер Наполеона; Созерцать решил пространство С изумлением во взоре — Как у курицы промокшей. Вид, конечно, был геройский, Но совсем не вышел снимок, Ибо сдвинулся папаша, Ибо выстоять не мог он. Следом вышла и супруга, Тоже сняться пожелала; Разоделась свыше меры — Вся в брильянтах и в сатине, Что твоя императрица. Села боком, изогнулась, Как не каждый и сумеет; А в руке букетик — впрочем, На кочан похож капустный. И пока она сидела, Всё трещала и трещала, Как лесная обезьянка. «Как сижу я? — вопрошала. — Я достаточно ли в профиль? Мне букет поднять повыше? Попадает он в картинку?» Словом, снимок был испорчен. Дальше — отпрыск, студиозус: Складки, мятости, изгибы Пронизали всю фигуру; Проведи по каждой взглядом — Приведут тебя к булавке, Сами сходятся к булавке, К золотой булавке в центре. (Парня Рескин надоумил, Наш эстет, учёный автор «Современных живописцев» И «Столпов архитектуры»). Но студент, как видно, слабо Взгляды автора усвоил; Та причина, иль другая, Толку мало вышло — снимок Был в конце концов загублен. Следом — старшая дочурка; Много требовать не стала, Заявила лишь, что примет Вид «невинности покорной». В образ так она входила: Левый глаз скосила книзу, Правый — кверху, чуть прищуря; Рот улыбкой растянула, До ушей, и ноздри тоже. «Хорошо ль?» — она спросила. Не ответил Гайавата, Словно вовсе не расслышал; Только спрошенный вдругорядь Как-то странно улыбнулся, «Всё одно», — сказал с натугой И сменил предмет беседы. Но и тут он не ошибся — Был испорчен этот снимок. То же — с сёстрами другими. Напоследок — младший отпрыск: С непослушной шевелюрой, С круглой рожицей в веснушках, В перепачканной тужурке, Сорванец и непоседа. Малыша его сестрицы Всё одёргивать пытались, Звали «папенькин сыночек», Звали «Джеки», «мерзкий школьник»; Столь ужасным вышел снимок, Что в сравненье с ним другие Показались бы кому-то Относительной удачей. В заключенье Гайавата Сбить их гуртом ухитрился («Группировкой» и не пахло); Улучив момент счастливый, Скопом снять сумел всё стадо — Очень чётко вышли лица, На себя похож был каждый. Но когда они взглянули, Мигом гневом воспылали, Ведь такой отвратный снимок И в кошмаре не присниться. «Это что ещё за рожи? Грубые, тупые рожи! Да любой теперь нас примет (Тот, кто близко нас не знает) За людей пренеприятных!» (И подумал Гайавата, Он подумал: «Это точно!») Дружно с уст слетели крики, Вопли ярости и крики, Как собачье завыванье, Как кошачий хор полночный. Гайаватино терпенье, Такт, учтивость и терпенье Улетучились внезапно, И счастливое семейство Он безжалостно покинул. Но не медленно он вышел В молчаливом размышленье, В напряжённом размышленье, Как художник, как фотограф — Он людей покинул в спешке, Убежал он в дикой спешке, Заявив, что снесть не в силах, Заявив про сложный случай В самых крепких выраженьях. Спешно он сложил манатки, Спешно их катил носильщик На тележке до вокзала; Спешно взял билет он в кассе, Спешно он запрыгнул в поезд; Так уехал Гайавата [55] .

55

Как было сказано выше, впервые стихотворение появилось в журнале «Поезд» в декабре 1857 года. Его начальные строки навеяны покупкой Кэрроллом собственного фотоаппарата, высококачественного и дорогого, с деталями из палисандра, случившейся ранее в этом же году и ставшей для Кэрролла первым шагом на пути к настоящему мастерству в художественной фотографии.

Ну а ссылка на Вторую книгу Эвклидовых «Начал» напоминает читателю, очевидно, о каком-то конкретном чертеже, хотя бы таком (предложение 6):

ЖЕНА МОРЯКА

Слеза застыла. Скорбный звук Нейдёт из уст на помощь ей; Лишь обруч судорожных рук Стремится сжать дитя сильней. Лицо дитяти! Вид иной: Приотворён улыбкой рот — Взгляни! заоблачный покой В душе, столь юной для забот. Покоя нет в её чертах, Но бледность, знак тяжёлых чувств; Знакомых грёз знакомый страх В морщинах лба, в дрожанье уст. Свистящий вой издалека Грозы, застлавшей небосвод, Подобен крику моряка, Что бьётся со стихией вод. Пугают бури голоса Сомненьем слух. И в этот час Ниспосылает ей гроза О мгле и гибели рассказ. «Близок призрачный корабль, Дерзок в рвении своём; Непроглядна сзади даль, Сверху буря, снизу шторм; Такелаж на нём скрипуч, Мачты стон ему в ответ — Чуть видна на фоне туч, Клонит тощий силуэт. Но гляди! Сдаётся он, Искалеченный борьбой; Светом молний озарён, Близок берег роковой. Чу! Трещит разбитый бок — Это ветра злой порыв Или пенистый поток Ободрал корабль о риф. Вниз нырок и в небо взмах — Словно дух, летуч и бел Он с отчаяньем в глазах В ночь густую посмотрел. Может, ищет он во мгле, Где дразнящая рука Слабой искоркой к земле Призывает моряка? Не жену ль увидеть ждёт И детей в последний час, Кто встречал его приход Вместе плача и смеясь? Закрутил водоворот — Смертным ложем станет дно; Если помощь не придёт — Значит, сгинуть суждено. В толкотне за духом дух, Эти зрелища любя, Лезут сверху!» — молвя вслух, Будит женщина себя. Уходит шторм, стихают вдруг И крик борьбы, и треск досок, Единый ухо слышит звук — Как волны бьются о песок. Хоть нелегка случилась ночь С души с рассветом отлегло. Всё тело вздрогнуло — точь в точь Попала с холода в тепло. Она глядит: светлеет мрак; Слабей ночных видений след. И лай сторожевых собак — Кому-то радостный привет!

23 февраля 1857 г.

ПОД ПРИДОРОЖНОЙ ИВОЙ

С округи всей везли гостей, Звенели короба; Стояла Эллен меж ветвей, А рядом шла гульба. Следила горестно она За свадьбою крикливой; Девичья жалоба слышна Под придорожной ивой: «Ах, Робин! Думала досель: Напрасно в чёрный час Явилась леди Изабель — Не разлучить ей нас. Надежды — прах. Я вновь в мечтах, Как той порой счастливой — Сто лет назад — твой милый взгляд Встречала я под ивой. О, Ива, скрой меня листвой — Мне слёз не превозмочь. Поверь, с подружкою-тоской Пойду я скоро прочь. Не ждёт помех он в день утех — И, значит, мне, слезливой, Пока он тут, забыть приют Под этой милой ивой. А смертный срок приблизит рок — Лежать бы здесь одной, Чтоб он гулять беспечно мог, Где я нашла покой. Ему лишь мрамор сообщит, Коль бросит взор ленивый: „Тебя любившая лежит Под придорожной ивой“».

1859 г. [56]

ЛИЦА В ЗАРЕВЕ КАМИНА

Крадётся ночь, ещё светла, Но гаснет красная зола, И мгла виденья привела. Усадьба-остров, а кругом Волнует гладь пшеницы шторм — Здесь мой родной счастливый дом. Лишь миг — и этот вид пропал, А в красноте золы предстал Лица трепещущий овал. Ребёнок — эльф, ни дать, ни взять; Мне губки б эти целовать! А ветер развевает прядь. Нет, — это девушка; она Своей красою смущена; Но, как и те, пропасть должна. Ах, был я молод, но не мал, Когда впервые увидал, Как шторм ей волосы трепал. Я помню: бился пульс сильней, В часы, когда, бывало, с ней Сходились мы среди полей. Седеет локонов гагат, Всё отчуждённей вид и взгляд — Когда б вернуться нам назад! Когда б, любима и мила, Со мной ты годы провела; Когда б сейчас ты здесь была! И всё звучит сквозь смену сцен В моей душе без перемен «Когда б» — тот горестный рефрен. Мне в скачке нужен был рывок, Но не дождался и поблёк Мой верный призовой венок. И вот мелькают всё быстрей Видения прошедших дней; Не различает взгляд частей. Подсветку, что была красна, Сменяет пепла белизна; И снова ночь вокруг одна.

56

Ива или даже просто ивовая ветка — символ скорби в английской поэзии.

Январь 1860 г. [57]

ВАЛЕНТИНКА

Послана другу, который пожаловался, будто я был в должной мере рад видеть его, когда он приходил, но не обнаруживал тоски по нему, когда он отсутствовал.

Не может разве радость встреч По-настоящему развлечь, Коль не идёт о муках речь При расставанье? И дружества нельзя беречь На расстоянье? И я, заслыша дружбы зов, Всю радость должен быть готов (Хотя б она из пустяков) Отбросить ныне, Предавшись, по примеру вдов, Тоске-кручине? Велишь ли, чтоб, и хмур, и зол, Я скорбь вселенскую развёл, Коль мой обед ты не пришёл Делить со мною, Худел бы, не садясь за стол, Не знал покою? Но кто изведал дружбу, тот Одни ли слёзы предпочтёт? Бродить как призрак станет днём, А ночью тёмной Не сможет он забыться сном В печали томной? Влюблённый, если пару дней Любимой не узрит своей, В пучину не спешит скорбей; Он мудр, уж точно: Он пишет мадригалы ей, Сносяся почтой. Когда ж иссякнут и стихи Иль, может, за его грехи В них станет больше чепухи, Глядишь — приспело Слать валентинку! Уж-таки Он знает дело. На сим — до встречи, милый мой. Когда ж увидимся с тобой (Не важно — через день-другой, Не так ли скоро) — Пусть взор исполнен будет твой Печали вздора.

57

В первых строках этого стихотворения Кэрролл вспоминает родной домик на севере Англии в деревушке Дэрсбери, графство Чешир, где его жизнь текла до одиннадцатилетнего возраста, когда Чарльз Доджсон-старший получил новый приход в Крофте-на-Тизе (Северный Йоркшир); значительно возросшая к тому времени семья заняла там обширный дом, а сам юный Чарльз Лютвидж отправился в школу пансионного типа — сначала в ричмондскую, а потом в знаменитый Рэгби.

POETA FIT NON NASCITUR

«Ну как мне стать поэтом? Не зря ль я в рифмы влез? Всё ты: „Настройся, мол, на лад Гармонии небес!“ Ну, вот что, дядя, твой совет Мне нужен позарез!» Старик в ответ смеётся: Племянник — славный малый: Он распалился не шутя, И хоть немного шалый, Но поработать с ним чуть-чуть, Так будет толк, пожалуй. «Сперва ведь надо школу… Но ты-то — не простак; Берись за дело! Сладим мы С поэзией и так: Душевный трепет тренируй — Простой, но верный шаг. Кромсай любую фразу, Что сразу в стих нейдёт; Расставь, как просятся, куски — В порядке иль вразброд, А их логическую связь Не принимай в расчёт. Да литер ставь, племянник, Побольше прописных. Абстрактные понятия Пиши, конечно, с них: Ведь Красота, Природа, Бог Любой украсят стих. Коль описать желаешь Ты контур, звук иль цвет — Не прямо, но намёками Преподноси предмет, Как бы сквозь мысленный прищур На белый глядя свет». «Пирог опишем, дядя, И в нём бараньи почки: „О, как влечёт курчавый скот В пшеничной оболочке“». — Старик воскликнул: «Молодец! И это лишь цветочки! Годится соус „Харвиз“ Для птицы, рыбы, мяса. Вот так же есть эпитеты — В любом стихе сгодятся. „Пустых“, „отцветших“, „диких“ слов Не стоит опасаться». «Готов примкнуть я, дядя, К такому уговору. „Пустой и дикий путь ведёт К отцветшему забору“... » — «Постой, племянник, не гони, Хотя я рад задору. Словечки те — что перец К читательскому блюду. Их понемногу рассыпай И равномерно всюду, Когда ж насыпаны горой, То быть, конечно, худу! Затронем напоследок И разработку темы. Пускай читатель в ней берёт, Что сам найдёт, ведь немы- Слимо разжёвывать ему, В чём суть твоей поэмы. Читателя терпенье Проверить можешь сам. Являй ты небрежение И к датам и к местам. И вообще, любой туман Полезен будет нам. Но положи пределы, Для мысли заводной, И разбавляя там и сям Творение водой, Сенсационной заверши — Ударною — строфой». «Сенсационной? Боги! Не понимаю, сэр! О чём я должен в ней писать И на какой манер? Уж будь любезен, приведи Хотя б один пример». Лукаво подмигнула Рассветная роса. Старик, застигнутый врасплох, Отвёл свои глаза. «Театр Адельфы посети — Увидишь чудеса В спектакле „Коллин Боум“; Сенсаций место — там. Как раз по слову Бусико — Не зря твердит он нам: История да будет Свист, А жизнь да будет Гам. Ну что ж, опробуй руку, Пока фантазий дым… Но внук докончил: «И затем Печатать поспешим: В двенадцатую часть листа С тисненьем золотым!» Смотрел с улыбкой дядя: Племянник сам не свой Налил чернил, схватил перо Дрожащею рукой — Но вот печатать… Покачал Седою головой [58] .

58

Название переводится как «Поэтами не рождаются, а становятся» (лат.). Упоминаемый в стихотворении Дайон Бусико (Дайонисиус Ларднер, 1822—1890) — ирландский актёр и драматург, также автор инсценировок романов и переделок пьес других авторов. «Коллин Боум» — пьеса Бусико.