Льюис Кэрролл: Досуги математические и не только

ИГРА ВПЯТЕРОМ

Пять девочек-малюток, от года до пяти: Резвятся у камина — играть им да расти. Пять девочек-милашек, с шести до десяти: Учитесь пенью-чтенью, да как себя вести. Пять девушек растущих, одиннадцать меньшой: На классы да питанье расход уж пребольшой. Пять девушек-красавиц, и младшенькой шестнадцать: С юнцами им построже пристало объясняться. Пять дев нетерпеливых, и старшей двадцать пять: Коль предложений нету, придётся пропадать. Пять девушек эффектных, да только в тридцать лет От этого эффекта уже не тот эффект. Пять девушек, пять модниц от тридцати и дале Уж с робкими юнцами приветливыми стали. * * * * * * Пять девушек поблекших... Их возраст? Всё равно! Тащиться им по жизни как прочим суждено. Но, к счастью, знает каждый «беспечный холостяк» Решение проблемы, «где денег взять и как».

УРОК ЛАТЫНИ

Латынь к столу зовёт. Итак: Серьёзный Цицерон, Затем Гораций-весельчак; Но есть глагол один — костяк Познаний наших он. Всех выше как ему не быть? Amаre, учим мы, — ‘любить’! Ещё цветок — ещё глоток: Мы жизни пьём нектар. Но туч нагонит ветерок, А в блеске глаз, в румянце щёк — Грядущих стычек жар. Урок нас к выводу привёл: «Amаre — горечи глагол!» Был вечер, тьмы давил покров, И волновал вопрос: Ну есть ли розы без шипов?» Но утро, мир; ответ готов: «Ведь нет шипов без роз!» Ура! Пошёл урок на лад: Любовь есть горький шоколад!

Май 1888 г. [76]

ПОЕЗДКА МЭГГИ В ОКСФОРД

(9—13 июня 1889 г.)

«Малышкой Бутлеса» она Как бы с гастрольным туром Явилась. «Видеть всё должна, Будь даже небо хмурым!» Приятель, знающий места, Водил её немало. В Крайст Чёрч на кухню неспроста Свернули для начала. А повара стоят и ждут, Как будто с уговором; Шагнула Мэгги к ним — и тут Они как грянут хором Свободы Боевую Песнь! «Жарьте и варите, Мэгги угостите; Сочная котлета — Лучшая диета! Мэгги объеденье — Нам на загляденье; Тоненькая слишком Бутлеса малышка!» Затем — то улочка, то двор: Бродили и глазели. Вот Трапезная, вот Собор, Аж ноги заболели. По Ворстер Гарден к озерцу Ступали под листвой, К Сент-Джону, старцу-молодцу Окольной шли тропой. Лужайка колледжа Сент-Джон Всегда к себе влечёт. «Гляди! — вскричала Мэгги. — Вон! Какой чудесный Кот!» Бродила Мэгги взад-вперёд По дворику Сент-Джона. Ходил за ней Чудесный Кот И пел неугомонно Свободы Боевую Песнь: «Мяу, мяу, Кошки! Мэгги на дорожке: Ну-ка, не ленитесь — Мэгги поклонитесь; Хвосты распушите, Мэгги помашите. Бросьте „кошки-мышки“, Все бегом к Малышке!». Но вот пора в Крайст Чёрч назад — За ужин без забот; Уж чашки чайные стоят, Студент особый ждёт. Назавтра вновь идут гулять — Из парка в парк теперь. А в Ботаническом-то — глядь: Стоит свирепый Зверь. Да только Мэгги нипочём Свирепость невсерьёз: Из камня Вепрь — не бьёт хвостом И крепко в землю врос. Вот Модлен-колледжа крыльцо; Высокая стена. На ней огромное лицо, И Мэгги сражена. Но тоже, видно, неспроста Какой-то ученик Загнул повыше угол рта — И улыбнулся лик! Девчушка — в смех: «Ему везёт! Пускай бы мне друзья Всегда вот так тянули рот, Когда весёлость пропадёт, Чтоб улыбалась я». Олени к ней бегут гурьбой Во всю оленью прыть, Ведь Мэгги хлеб взяла с собой Милашек покормить. Она их кормит с рук, смеясь; Олени знай жуют; Вкруг Мэгги скачут, не боясь, И, чавкая, поют Свободы Боевую Песнь: «Преклоним колени Перед ней, олени! Славная девчушка — Будет нам подружка; Мэггин голосочек Точно ручеёчек, Меггина ручонка Точно у зайчонка. Ласковая слишком Бутлеса малышка». Епископ там любил гулять Огромный, точно слон. «Нельзя ли в жёны Мэгги взять?» — Как видно, думал он. Себе решила Мэгги: «Нет!» Вот с этим в брак вступить? Так много господину лет, Как только может быть. «Малышка Бутлеса, милорд, — Её представил друг. — Мы просто ходим взад-вперёд И смотрим всё вокруг». «И как вам?» — спрашивает тот. А девочка на это: «Во всей провинции, милорд, Красивей места нету!» Назавтра утром — в путь, домой! Уж Оксфорд вдалеке. Все мысли Мэгги до одной Об этом городке. Состав спешит, и пар шипит, Качается вагон; Состав стучит, а Мэгги спит... И слышится сквозь сон Свободы Боевая Песнь: «Оксфорд, до свиданья! Нелегко прощанье. Старый город милый, Башенки и шпили, Дворики, садочки, Лужайки, цветочки, Главный колокол Фомы — В общем, всё видали мы. Спит, устала слишком Бутлеса малышка!» [77]

76

Стихотворение, предполагающее дать своеобразный урок латинского языка, написано специально для учениц Бостонской классической (т. н. латинской) гимназии для девочек и выпускаемого ими журнала «The Jabberwock», которым Кэрролл неизменно интересовался (см. прим. h на с. 127 Академического издания). Этой весёлой безделкой Кэрроллу захотелось компенсировать свой предыдущий неблагоприятный отзыв о публикации в журнале некоей заметки. И стихотворение и сопроводительное письмо были, к неожиданности для редколлегии журнала, уже привыкшей к красивому почерку своего адресанта, отпечатаны на пишущей машинке. «Этот способ писания является, конечно же, американским изобретением. Здесь у нас новых устройств не изобретают; всё, что мы делаем, так это вовсю используем те устройства, что поступают от вас. За то из них, которое я использую в настоящую минуту, примите мою искреннюю благодарность», — так заканчивал Кэрролл свой письмо.

77

В стихотворении рассказывается про посещение Оксфорда и лично Кэрролла маленькой девочкой Мэгги Боумэн, младшей сестрёнкой более известной Изы Боумэн. Иза, прославившаяся как первая исполнительница роли Алисы на сцене, посетила Кэрролл в Оксфорде годом ранее (1888), для неё Кэрролл также написал юмористический дневник совместных экскурсий, только в прозе. Мэгги Боумэн также с раннего возраста выступала на сцене, что нашло отражение в начальной строфе стихотворения. «Малышка Бутлеса» — название знаменитого в то время романа английской писательницы Джон Стрендж Винтер (наст. имя Генриетта Элиза Воэн Стеннард, 1856—1911) о маленькой девочке-подкидыше по имени Миньон, нашедшей приют в казарме у офицера Бутлеса. Роман этот почти сразу же получил сценическое воплощение; исполнительницей роли Миньон и стала Мэгги Боумен. В Крайст Чёрч на кухню неспроста свернули для начала

. В то время Кэрролл занимал должность куратора профессорской колледжа Христовой Церкви (Крайст Чёрч); в его ведении находились также кухня и всё связанное с питанием. Кэрролл, сам равнодушный к еде, с поварами был строг до тирании, желая поддерживать кулинарию в Колледже на высоте. Главный колокол Фомы — «Большой Том», колокол на «Том Тауэр», или башне св. Фомы, надвратной башне Большого квадрата Крайст Чёрч (архитектором которой был великий Кристофер Рен, бывший студент из колледжа Христовой Церкви и строитель собора св. Павла в Лондоне). Большой Том ежевечерне в 21.05 отбивает по сто одному удару (столько было в колледже студентов в эпоху его основания). Разница во времени между Оксфордом и Гринвичем составляет пять минут, вот почему колокол бьёт в пять минут десятого (т. е. ровно в девять по гринвичскому времени).

Кроме коледжа Христовой Церкви в стихотворении упоминаются также колледжи Сент-Джон (колледж Святого Иоанна) и Модлен (колледж Магдалины).

К М. Э. Б.

Мятеж ли фей тому виной, Но Мэб, с венцом простясь, Нашла приют в земле иной, В ребёнка обратясь. О девица, мне ясно сразу: Когда сидишь над книжкой сказок, А вялый пальчик не стремится Переворачивать страницы, Твои мечтательные взгляды Виденьям издалёка рады И возрождают между строк Родного царства уголок [78] .

78

Стихотворение посвящено Мэрион (Мэри Энн Бесси) Терри, дочери Эллен Терри (1848—1928), выдающейся актрисы, тепло описывающей встречи с Кэрроллом в книге «История моей жизни». Мэб (в русской передаче также Маб) — сказочная королева из английского фольклора.

РАССКАЗЫ

НОВИЗНА И РОМАНТИЧНОСТЬ

Поначалу я испытывал большие затруднения, назвать ли описываемый период моей жизни «Причитанием» или же «Хвалебной песнью», так много содержится в нём великого и восхитительного, так много мрачного и жестокого. Но в поисках чего-нибудь среднего между этими двумя обозначениями я, наконец, остановился на приведённом выше заглавии — разумеется, неверном; я всегда поступаю неверно, но позвольте эту тему не продолжать. Настоящий оратор, как правило, никогда не поддаётся наплыву чувств при зачине; всё, что он может себе позволить, взяв слово, — это банальнейшие общие места, а распаляется он уже потом и постепенно. Как говорится, «vires acquirit eundo» [79] . Поэтому пока достаточно лишь сказать, что зовут меня Леопольд Эдгар Стаббс. Я умышленно заявляю об этом, предваряя свой рассказ, с тем чтобы читатель по какой-либо случайности не спутал меня со знаменитым сапожником с Потл-стрит, Кэмберуэлл, носящим такое же имя, или с моим менее достойным уважения, но более известным однофамильцем, комедийным актёром Стаббсом из Канады. Какие-либо отношения с ними обоими я отвергаю с ужасом и презрением, но ведь нет преступления в том, чтобы зваться так же, как эти два вышеупомянутых человека, которых я никогда в глаза не видел и, надеюсь, никогда не увижу.

79

[Молва] набирает силу по мере своего распространения («Энеида», кн. 4, ст. 175).

Но покончим с общими местами.

Ответь же мне ныне, человече, мудрый в разгадывании снов и знаков, как случилось, что в некую пятницу вечером, круто свернув с Грейт Уотлс-стрит, я внезапно и без особой радости столкнулся с отзывчивым малым нерасполагающей наружности, но с глазами, сверкавшими натуральным огнём гениальности? Ночью я размечтался, что великая идея моей жизни на пороге осуществления. Какова же великая идея моей жизни? Я тебе расскажу. Расскажу со стыдом и скорбью.

С мальчишеских лет моим томлением и страстью (преобладавшими над увлечением игрой в мраморные шарики и беготнёй голова в голову и сравнимыми разве что с любовью к ирискам) была поэзия — поэзия в самом широком и неопределённом значении слова, поэзия, не сдерживаемая законами смысла, рифмы или ритма, а воспаряющая над миром и звучащая отголосками музыки небесных сфер! Ещё с юности — нет, с самой колыбели жаждал я поэзии, красоты, новизны и романтичности. Когда я говорю «жаждал», я использую слово, мало подходящее для описания своих переживаний в минуты душевного умиротворения; оно так же способно обрисовать безудержную импульсивность моего вдохновения, как те далёкие от анатомической достоверности картинки, украшающие наружные стены театра Адельфы и представляющие Флексмора во всех мыслимых положениях, никогда доселе не удававшихся человеческому телу, дают склонным порассуждать посетителям партера действительное понятие о мастерстве и ловкости этого замечательного симбиоза живой плоти и каучука.

Но я отклонился в сторону, — вот странность, если мне позволено будет так выразиться, характерная для жизни; а как я обнаружил однажды (время не позволяет мне рассказать об этом случае поподробнее), на мой вопрос «Что же такое жизнь?» никто-таки из присутствующих (а наша компания насчитывала девятерых, включая официанта, и вышеозначенное наблюдение было сделано уже после того, как убрали суп) не был в состоянии дать мне рассудительный ответ.

Стихи, которые я писал в ранний период моей жизни, отличались совершеннейшей свободой от общепринятых норм и, таким образом, не соответствовали существующим литературным требованиям, — лишь будущие поколения станут их читать и восхищаться, «когда Мильтон, — так частенько восклицал мой почтенный дядюшка, — когда Мильтон и ему подобные будут забыты!» Если бы не этот благожелательный родственник, я бы твёрдо уверовал, что поэзия моей души никогда не выберется в свет; я до сих пор не забыл то чувство, что проняло меня, когда он протянул мне шестипенсовик за рифму к слову «тирания». И правда, успех никогда не сопутствовал мне в подборе рифм, но в следующую же среду я занёс на бумагу свой известный «Сонет к умершей кошке», а в течение последующих двух недель начал сразу три эпические поэмы, названия которых я теперь и не упомню.

За свою жизнь я подарил неблагодарному миру семь томов поэзии; они разделили судьбу всякого истинно гениального творения — безвестность и презрение. И не из-за того, что в их содержании можно было обнаружить те или иные нелепости; каковы бы ни были их недочёты, ни один рецензент пока не отваживался их критиковать. Таковы факты.

Единственное моё произведение, возбудившее в свете хоть какой-то шум, было сонетом, адресованным одному из членов муниципалитета Магглтона-кум-Суилсайд по случаю его избрания мэром этого города. Сонет широко ходил по рукам и некоторое время вызывал многочисленные разговоры; и хотя его герой в силу типичной неразвитости ума не сумел оценить по достоинству содержащиеся в стихотворении тонкие комплименты и, по правде говоря, отзывался о нём скорее невежливо, я склонен думать, что моё творение обладало всеми признаками великого произведения. Заключительная строфа была добавлена по совету одного друга, который уверил меня в необходимости завершить мысль. Я прислушался к его зрелому суждению.

«Когда беда рвала плоды скорбей В разбитом царстве безнадёжных дней, Иллюзий мрак ловил лучи извне, Чтоб пробудить росток в гнилом зерне; Когда монархи, измельчав душой, Посыпались, пропав во тьме ночной, Была пята убийства гнётом плеч, Дымился кровью ненасытный меч; В тот час ты власть являл нам не вотще (Коль час такой мы зрели вообще); В тот час к тебе взывают неспроста Уста мои и лучшие уста, И люди ждут героя своего — В такой вот час, не ранее того!» 

Альфред Теннисон, конечно, поэт-лауреат [80] , и не мне обсуждать его притязания на этот высокий титул, но вот я всё думаю, что если бы только правительство выступило в то время непредвзято и объявило всеобщий конкурс, предложив кандидатам для проверки их способностей какую-нибудь задачу (скажем, «Пилюли здоровья от Фремптона, акростих»), то результат мог бы оказаться совершенно иным.

Но вернёмся к нашим баранам (как совершенно неромантично выражаются наши благородные союзники [81] ) и к мастеровому с Грейт Уотлс-стрит. Он вышел из маленького магазинчика — ну и топорно тот был сколочен, впридачу чрезвычайно обветшал и вообще выглядел жалко! Что же я увидел такого, из чего можно было бы заключить, что в моём существовании наступает великая эпоха? Читатель, я увидел вывеску!

80

Так называлась должность придворного поэта, на которую назначали за незаурядный талант и литературные заслуги. В обязанности поэта-лауреата входило сочинять стихи на события придворной жизни и по торжественным случаям. В своё время поэтом-лауреатом был, например, Вальтер Скотт.

81

Имеется в виду — союзники по так называемой Восточной (Крымской) войне. Рассказ написан в 1856 году; мирный договор между Российской империей и союзными державами был подписан в этом же году, в марте.

Да. На этой ржавой вывеске, одним-единственным шурупом привинченной к потрескавшейся стене и ужасно скрипевшей, была надпись, от которой всего меня с головы до пят охватило необычное возбуждение. «Simon Lubkin. Dealer in Romancement» [82] .

Была пятница, четвёртое июня, половина пятого дня.

Я перечитал эту надпись трижды, затем достал записную книжку и не сходя с места всё списал; тем временем мастеровой таращился на меня с глубочайшим и (как я тогда подумал) уважительным удивлением.

82

«Саймон Лубкин. Торговля романтичностью».