Лютая зима (Преображение России - 9)

– Для беженцев можно бы построить бараки, зачем же держать их в вагонах?
– удивился Ваня.

– Бараки... Наивность!.. Конечно, к этой гениальной мысли кто-нибудь там, в тылу, не один раз приходил, и деньги на это, несомненно, отпускались, но деньги украдены попечителями о беженцах, и число вагонов с беженцами во всяких станционных тупиках растет и растет, а на фронте растет падеж лошадей от бескормицы.

Лоскутов встретил их, потирая руки, но, может быть, он прибег к этому жесту не потому, что готовился насладиться муками грешного полковника на огне его хитроумно задаваемых вопросов, а просто оттого, что сам он был стар и костляв, а в халупе, где он помещался, было для него несколько прохладно. Во всяком случае, массивный Ваня произвел на него большое впечатление своею явной мощью, и, раньше чем начать дознание, он спросил ошеломленно Ковалевского:

– Это ваш адъютант? Где же вы такого молодца взяли?

– По особому заказу, - живо усмехнулся Ковалевский, наблюдая Лоскутова, который должен был постоять за папскую святость генеральского чина, но мало как будто имел для этого силы.

Прежде всего был он очень суетлив для генерала, он весь точно дергался на пружинах или делал замысловатые номера неведомой гимнастики.

Командиры бригад не имели штабов, - при Лоскутове был только один связист, - и все делопроизводство вели они сами, и Ване, получившему уже большой опыт в ведении военно-канцелярских дел, ясно было, что дознание по делу полковника Ковалевского, - всего-навсего пять-шесть бумажек, в порядке лежавших у Лоскутова на столе, - и было все, что можно было назвать его службой отечеству за последнее время.

– Неприятно, неприятно, полковник, очень мне неприятно вести это дознание, но что делать, долг службы, долг службы. Получил предписание от командира корпуса, - долг службы!

Лоскутов разнообразно поиграл костлявыми пальцами перед небольшим желтым лицом, несколько раз то выпячивал, то прятал губы, то выкатывал, то щурил светлые колючие глаза, наконец строго и в упор спросил Ковалевского, подняв обеими руками телефонограмму его на имя Котовича:

– Эта вот тут вначале фраза: "Генерал Баснин сошел с ума", - эта фраза вами лично диктовалась, полковник, или... или она как-нибудь случайно сюда попала?

– Мною лично, - спокойно ответил Ковалевский.

– Вами лично? Не отрицаете?.. Нет?.. Замечательно!

Лоскутов очень деятельно потер руки, точно растирал на ладонях летучую мазь, потом стремительно бросился к перу, чтобы записать такое категорическое признание.

– На чем же вы основывались... руководились, иначе сказать, вы чем, чтобы такое... такую фразу... с такой именно фразы, точнее, начать свое донесение?

– Основывал свою фразу на том, что оставить в решительный момент атакующую часть без поддержки артиллерии мог только внезапно помешавшийся человек, - очень отчеканенно ответил Ковалевский.

– Замечательно!.. Я сейчас запишу это...

Потом, перебрав бумажки на столе, он вытащил одну из них, уже успевшую обрасти двумя-тремя другими, и, поиграв пальцами, и губами, и глазами, спросил:

– А вот тут клеветнический какой-то, - ясно, что клеветнический, - как же иначе?
– рапорт на вас, полковник, гм... рапорт, конечно... некоего штабс-капитана Плевакина по своему артиллерийскому начальству, будто... будто вы его за что-то арестовали и приказали... Позвольте мне посмотреть, что он тут такое написал, этот штабс-капитан Плевакин... будто приказали двум нижним чинам своего полка... я сейчас найду...

– Не трудитесь искать, я это помню, - сказал Ковалевский, - я приказал двум связистам отправить его на позиции одного своего батальона и держать там до вечера, а если он вздумает не подчиниться моему приказу, заколоть его штыками.

– Так это было, полковник? Было действительно? Вы не отрицаете?

– Нисколько!..

– Замечательно!.. Очень замечательно!

На голом темени генерала разместились вполне симметрично четыре шишки липомы; он энергически потер их сначала одной рукой, потом другой, пожевал губами и кинулся к ручке записывать.

– Та-ак!.. Так-так-та-ак!.. Та-ак! Замечательно!

Потом он, как будто даже весьма повеселев, разнообразно работая костлявыми пальцами, вытащил из кипы бумажек еще одну, тоже обросшую, и спросил, щурясь:

– А подпоручика артиллерии Пискунова вы тоже...

– Как? И этот на меня жаловался?
– удивился Ковалевский.
– Ему недостаточно, что он унес свои подлые ноги и цел остался? Он в чем меня обвиняет?

– Вы меня перебили, полковник! Это, это, знаете, - это не полагается делать при дознании. Но подпоручик Пискунов рапортует, будто вы тоже приказали... вот тут есть это... одному из своих нижних чинов разбить ему голову прикладом, если он ее опустит ниже бруствера... Это тоже было?

– Насколько я помню, именно так и было и иначе не могло быть там, на позиции, во время атаки! Когда ты офицер-наблюдатель, когда от тебя зависит корректировать артиллерийский огонь, то будь ты какой угодно Пискунов, ты должен делать свое дело, а не валяться на дне окопа!
– повысил голос Ковалевский.

– И вы ругали его... гм, да... вот тут он их приводит... разными крепкими словами, полковник?

– Непременно!

– Замечательно!

Когда и это показание было записано, Ковалевский спросил Лоскутова:

– Есть еще какой-нибудь рапорт на меня, ваше превосходительство?

– Мне кажется... Я так думаю, полковник, что... что вполне довольно и этих трех...
– потер руки Лоскутов, и лицо его вдруг стало горестным, точно заранее он тосковал об участи, какая ожидает этого бравого на вид полковника-генштабиста.

– Тогда позвольте откланяться. А моего адъютанта я вам сейчас пришлю.

Ваня вышел, когда начался допрос Ковалевского, и, оглядывая улицу этого села, думал, как последовательно и совершенно точно передать свой разговор по телефону с Басниным так, чтобы выгородить своего командира, однако не утопить совершенно напрасно и себя.

Ковалевский вышел наружно спокойный, но по тому, как протиснул сквозь зубы: "Бывают же такие олухи на свете!" - Ваня понял, насколько сильно он взвинчен допросом. Он только качнул головой в сторону двери, и, входя к этому странно суетливому, точно страдающему пляской святого Витта, генералу, Ваня чувствовал себя не совсем уверенно.

К тому же и генерал как будто даже не ожидал, что он войдет, потому что посмотрел на него удивленно.

– Я в качестве свидетеля по делу своего командира полка, ваше превосходительство, - поспешил пророкотать Ваня.

– Сви-де-теля? Каким это образом свидетеля?.. Я вас, прапорщик, не вызывал ведь как свидетеля?
– заиграл пальцами Лоскутов.

– Так точно, вызова от вас я не получал... Но это я говорил по телефону с командиром бригады, генералом Басниным и, очевидно, был им не так понят, почему он и приказал отменить обстрел высоты...

Лоскутов перебил его, всем телом приходя в движение:

– Ка-ак бы там ни было, ка-а-ак бы там ни было, э, прапорщик, суть дела совсем не в том... не в том! А кроме того...
– он схватил со стола какую-то бумажку, - ваша фамилия, прапорщик?