Лютая зима (Преображение России - 9)
Шрифт:
Зима уже стала прочно на галицийскую пахоть, - захолодила ее и щедро завалила снегом, но дни все время стояли редкостно тихие. Только с утра в тот день, когда надо было выступать полку, поднялся несильный ветер, северо-западный, поначалу даже как будто сырой.
– Опять, кажется, надует оттепель, в печенку его корень!
– говорил Кароли Ливенцеву, приглядываясь к небу, в котором пьяно кружились крупные хлопья снега.
– И попадем мы опять в меотийскую грязь.
Полк выступал ровно в три часа дня, чтобы, не торопя людей, прийти вовремя к смене. Лошадей пришлось взять только наиболее
Ливенцева спрашивали те из его роты, с которыми провел он десять дней в занятых окопах:
– Ваше благородие, неужто опять там же сидеть придется еще две недели?
– Нет, не там... Там сидят теперь другие. А мы будем близко, но все-таки не там, - старался успокоить их Ливенцев, но они добивались точного ответа:
– А это же как, - лучше оно будет, чи ще хужее?
– Гораздо лучше, - обнадеживал Ливенцев.
– Прежде всего, боевые действия едва ли откроются. Отсидим свое и пойдем домой в Коссув.
– А австрияки же как будут?
– И австрияки будут сидеть.
Бабьюки старались не пропускать ни одного слова ротного командира, и, слыша о том, что они должны были делать предстоящие две недели, Микита Воловик сказал густо:
– Безросчетно!
Петр же Воловик добавил:
– Тiлько стiснительно для людей!
Савелий Черногуз, муж Христи, ворчнул, глядя на свои чоботы:
– Бо зна що!
А Гордей Бороздна, муж Хиври, только махнул рукой и тяжко поскрипел зубами.
Батальон за батальоном, рота за ротой, солдаты, бывшие в боях, рядом с необстрелянными солдатами из пополнения с песнями вышли из села и пошли по шоссейной дороге спокойным и бодрым шагом отдохнувших и сытых, тепло одетых людей. На всех были ватные шаровары и ватные телогрейки: полк, потеряв уже несколько сот обмороженными, теперь сделал все, что в силах был сделать.
Однако холодно не было; только, чем дальше отходили от села, упорней дул все более и более плотневший ветер. Петь бросили скоро, - с поворотом дороги несколько к северу ветер начал дуть в лицо. И гуще как будто стал сыпать снег.
В шеренгах сначала пытались шутить:
– Ну, смотри ты, австрияк какой вредный. Не хоче, шоб мы до ёго шли.
– Трубы такие у себя понаставил, шо до нас дуют.
– Звестно, хитрый немец, матери его черт!
Потом стало уж не до шуток: каждый шаг приходилось брать грудью. За три часа марша, оказалось, прошли всего пять километров. А уже сильно начало темнеть.
Ковалевский, проехавший было довольно далеко вперед, вернулся, чтобы подтянуть полк. И десятой роте слышно было только, что он кричал что-то, но ветер рвал все слова его в мелкие клочья.
– Шире шаг!
– передавали из передних рот команду.
Солдаты ворчали:
– Куда же еще шире? Чтобы штаны полопались?
– В такую погоду хороший хозяин собаку из конуры в хату берет, а не то что...
– Это ж называется метель, какая людей заметает.
Ливенцев слышал, что говорят его солдаты, - он шел рядом с ними
и видел, как труден был каждый шаг. Но он знал, что до окопов, которые должны они были принять в полночь, считалось не меньше восемнадцати километров, и он сказал Значкову:– Если так будем идти, ни за что не придем к сроку.
Значков же ответил:
– Если так будем идти дальше, как шли, это бы полбеды. А то ведь люди устанут, - не железные. Дай бог доползти к свету.
В наступившей темноте полк еле двигался. И офицеры, как и солдаты, совершенно выбивались из сил. Ковалевский теперь не отъезжал уж далеко от полка и несколько раз останавливал его на отдых. Метель местами совершенно оголяла землю, местами в сугробах люди вязли по пояс, и в таких сугробах, в темноте, падая один на другого, солдаты отводили душу в неистовом несосветимом мате, но, выбираясь из сугробов, они все-таки шли дальше, только чтобы куда-нибудь, наконец, дойти.
На одной из остановок Аксютин сказал Ливенцеву:
– Не знаю, как вы, а я теперь с восхищением вспоминаю ту классическую грязь, по какой мы с вами перли сюда со станции.
– Все на свете познается путем сравнения, - отозвался Ливенцев.
– Может быть, когда-нибудь вы с не меньшим восхищением будете вспоминать и этот поход.
– О нет, никогда! Нет, что вы, ну его к черту! Я через час наверно издохну от усталости.
Но часам к двенадцати метель стихла, и это позволило полку к трем часам кое-как добраться до окопов, из которых еле выбрались занесенные, закупоренные толстыми снежными пробками, полусонные люди.
По-прежнему в хате на Мазурах остановился штаб полка - прапорщик Шаповалов с несколькими связистами (Сыромолотов остался в Коссуве), но рядом со штабом поместился и перевязочный пункт.
Коварная речонка Ольховец, наконец, замерзла, укрылась снегом, - через нее прошли; деревню Петликовце обошли стороною, чтобы выйти прямиком к подножью высоты 370, очень памятной всем, кто остался из прежнего состава полка. Как раз против этой высоты пришлись окопы третьего батальона; остальные роты разместились южнее.
Очень какой-то странный оказался ротный командир, которого сменял Ливенцев. Трудно было решить ночью, в каком он чине, хотя стало уже несколько светлее, чем было, и хотя он пробормотал что-то, знакомясь с Ливенцевым, когда вышел из своей землянки. Ливенцев наугад назвал его прапорщиком, но он обиделся.
Он спросил вздернуто:
– Кто прапорщик? Вы прапорщик?
– Я прапорщик, - недоуменно ответил Ливенцев.
– А вы, простите?
– Я?.. Я пока поручик.
– Тысяча извинений... Ваша фамилия? Простите, я не дослышал.
– Дре-ва-лю-ков, - отчетливо и раздельно выговорил тот.
Ливенцев хотел было рассмотреть лицо поручика Древалюкова, но оно было закутано башлыком.
– Очень поздно пришли нас сменять, прапорщик, - недовольно сказал Древалюков.
– Очень трудно было идти, поручик, - возможно мягче сказал Ливенцев. На ваше счастье метель утихла... И еще вас ожидает счастье: землянки, какие ваш полк спалил и загадил, наш полк привел в порядок и в порядке оставил вам. Пожалуйста, сдайте мне окопы вашей роты, чтобы я знал, что я такое принимаю.