Лжедмитрий. Царская плаха

– Федор Иванович.

– Годунов, Ерема, правит. Федор так, для показа. Он на троне сидит, бояр принимает, послов иноземных, бумаги подписывает. А всеми делами от его имени заправляет Годунов. Он и указы для царя пишет. Коли Ирина Федоровна родит сына, то он станет прямым наследником. Но долго ли проживет? Ежели Борис задумал царем стать, то все сметет на своем пути. Он и племянника родного не пожалеет. Чего уж говорить о Дмитрии? А вот коли Нагие защитят мальчонку, он взойдет на престол, тогда и Годунову конец. Не простят они Борису унижений. Потому-то и невыгодно Годунову, чтобы Дмитрий жил.

– Довольно об этом, Федор, голова идет кругом. Господь решит, чему быть. Давай смотреть на ребят.

Мальчишки как раз закончили лепить третьего снеговика, самого большого, с кривой морковью вместо носа. Дмитрий подбежал к дяде, Михайлу Нагому, и тот дал ему свою саблю.

Вернувшись на прежнее место, Дмитрий громко крикнул:

– Это бояре. Главный среди них Борис Годунов, вот он, самый здоровенный. Я же царь, могу делать, что хочу. И сделаю. – Дмитрий подошел к снеговикам и стал рубить их саблей.

Начал он с большого, раскромсал на куски всех трех, остановившись, обернулся к притихшей толпе и заявил:

– Так вот будет с боярами, когда я стану царствовать.

К мальчикам подошел Осип Волохов, сын Василисы, мамки царевича, и спросил:

– Что, Дмитрий, вот так всех бояр и изрубишь?

– Изрублю!

– Это ты сейчас такой смелый. Крушить снеговиков большой отваги не надо.

Дмитрий сжал рукоятку сабли.

– Зачем так говоришь, Осип? Может, хочешь проверить, хватит ли у меня отваги срубить твою голову?

Волохов побледнел. Василиса бросилась было к мальчишкам, но ее остановил Михаил Федорович:

– Не лезь, хуже сделаешь. Я успокою Дмитрия. – Он направился к царевичу.

Тот видел, как струсил Осип, и распалялся все больше.

– Что молчишь? Я же могу только снеговиков рубить?!

– Убери саблю, Дмитрий. Извини. Я сказал, не подумавши.

– Нет, Осип, ты думал, что говорить. Унизить меня захотел, опозорить перед товарищами?

– Но я тоже твой товарищ.

– Ты не товарищ. Я мамке скажу, чтобы больше не пускала тебя во двор.

– Но почему, Дмитрий? Я же извинился.

– Уходи, иначе порублю! Да сначала поклонись, как положено.

Но тут Волохов уперся.

– А вот не поклонюсь и не уйду. Ты еще никто, и никому не ведомо, станешь ли государем. Без тебя есть кому на Москве править.

Дмитрий побагровел, губы его сжались в нить.

– Вот как! Ну, получай, собака! – Царевич поднял саблю.

Тут-то и подоспел Михаил Федорович.

Он перехватил руку племянника, забрал саблю и крикнул Волохову:

– Пошел отсель, да быстро! – Дядя обнял царевича. – Ты что, Дмитрий? Разве можно так?

– А как можно, когда надо тобой открыто изгаляются? И кто? Холоп какой-то.

– Но ты же играл с ним, дружил. Неужто и на самом деле рубанул бы?

– Да.

– Нельзя так, Дмитрий!

Коренев повернулся к куму.

– Слыхал, Федор!

– Не глухой и не слепой.

– А царевич-то в отца пошел. Как он снеговых бояр порубал! Едва Осипа не убил за то, что тот супротив него пошел. А речи-то какие говорил, хоть и мал еще. Настоящий царь растет. Как отец Иван Васильевич править будет.

– Теперь понял, почему его боятся на Москве?

– Теперь понял. Скажу честно, сам струхнул малость. Ведь малец еще, а как грозен!

– Так сын Грозного, оттого и сам таков. Погоди!.. А что это с ним?

Дмитрий в это время вдруг сильно закричал, отпихнул Михаила Федоровича. Лицо его перекосила гримаса, оно посинело. Крик оборвался хрипом, пальцы скрючились и застыли. Потом он рухнул на снег и забился в судорогах.

Все, кто это видел, ахнули.

Михаил Федорович и женщины из прислуги бросились к Дмитрию. Мальчишки разбежались.

Стража накинулась на зевак.

– Пошли, пошли со двора! Быстро!

Табанов потащил за собой Коренева.

– Чего это с ним, Федя? – спросил Еремей.

– Не видишь, что ли? Падучая свалила.

– А от нее помереть можно?

– Я знаю?

– Да, прогулялись, насмотрелись, наслушались. Теперь просто грех не выпить.

– Так идем.

– У меня самого все тело дрожит.

– Не у тебя одного.

– А эта падучая, она не заразная?

– Нет. Идем, Ерема.

– Слава богу. Ты как хочешь, а я больше не ходок сюда.

– Испугался?

– Испугаешься тут. А ведь малец еще, девятый годок всего.

– Иван Васильевич в тринадцать лет уже думу Боярскую разогнал да приказал казнить князя Шуйского.

– Про то слыхал, но думал, врут люди.

Кумовья вышли из Кремля, прошли до единственного в Угличе кабака, взяли медовухи. Выпили.

– Не могу успокоиться, – проговорил Еремей.

– Что так?

– Теперь Осипу Волохову в Кремль дорога закрыта. Глядишь, Мария Федоровна и Василису погонит. Если бы не Осип, то, может, и с царевичем ничего не было бы.

– Его падучая хворь не впервой бьет. Я с лекарем Гордеем надысь встречался. У него пятый внук народился. Позвал отметить. Посидели чин по чину. Я знал про хворь царевича и спросил у Гордея про нее. Он, сам знаешь, в своем деле человек известный, сказал, что немочь эта валит приступами, и человек потом ничего не помнит. А перед приступом он нередко начинает бояться всего, прятаться от мнимой угрозы либо напротив – злобствовать. Видения у них появляются разные. Вот сейчас все так и было. Дмитрий сперва прыгал, распоряжался, а позже в снеговиках бояр увидел, от которых на Москве лишения терпел. А может, кого из местных. Вот и порубил. Потом почуял угрозу в Осипе, да тот еще и подначил его. Он и зарубил бы дружка своего, потому как не понимал, что делает, а после и сам не поверил бы в это.

Кумовья выпили еще и пошли каждый к себе, делиться с женами и соседями виденным в Кремле.

Бессознательного Дмитрия слуги занесли в покои. Доктор немец Ганс Стубе служил Марии Федоровне еще при Иване Грозном и хорошо знал о болезни царевича. Он тут же велел положить его на постель, повернул голову набок, вставил в рот инструмент, похожий на палец, только плоский, вытер чистым полотенцем пот с лица, пену, застывшую на подбородке. Судороги прекратились, вспотевшее тело расслабилось. Вскоре царевич открыл глаза.