M/F

— А зачем вы связались с цирком?

— А почему бы и нет? Цирк относительно легко пересекает государственные границы. Начинал я с того, что использовал чужие цирки, а потом учредил и свой собственный. Видишь ли, мальчик мой, я начинал в крайне неблагоприятных условиях. Искалеченный, без гроша в кармане, терзаемый чувством инцестуальной вины…

— Господи, и вы тоже?!

— Боюсь, это семейное. Но ты снял проклятие. Собственно, для того ты сюда и приехал. В семье Фабер больше не будет инцеста.

— С кем, с кем…

— С моей собственной матерью. Боги меня наказали с образцовой поспешностью. В Лилле меня переехал трамвай. Но я все равно не разлюбил Францию. Впрочем, вернемся к нашему разговору. У меня не было ни профессии, ни ремесла, несмотря на родовое имя, деньги были нужны — и как можно скорее. Судьба и общество не дали мне искомых возможностей. И я решил подвизаться на ниве нелегального импорта-экспорта.

— Используя цирки?

— Таможенники категорически не проверяют полы в львиных клетках. В птичьем зобу можно прятать ценные вещи. Цирки невинны, сложны, в высшей степени мобильны. Нынешний век жаден до нелегальной поставки товаров — по большей части наркотиков. Но я уже сколотил состояние Фаберам и теперь практически отошел от дел. У меня появилось свободное время получить настоящее образование. Но и в учении у меня так и не обнаружилось способностей к целенаправленной узкой специализации, от которой я бы не отказался. Все на любительском уровне, да. Дилетантство. Получил медицинскую степень, уже приближаясь к преклонному возрасту, в университете с сомнительной репутацией, которому сам же и предоставил долгосрочную беспроцентную ссуду. Хотел специализироваться в психологии инцеста, но эта область поразительно ограниченна. Так что я до сих пор дилетантствую: музыка, литература, легкая философия. Я думал, искусство дает человеку спасение, но нет. Это. Какое-то. Псевдо. Искусство.

Эту последнюю фразу он произнес раздраженно, выделял каждое слово, ударяя керамической рукой по ручке кресла, пыхтел, морщился, задыхался, совсем старик с виду.

Я спросил:

— Кто такой Сиб Легеру?

— Кто? Кто? Уместнее было бы спрашивать «что он такое». Во-первых, рассмотрим само имя. В знаменитой проповеди, прочитанной епископом Вульфстаном Вустерским в конце первого христианского тысячелетия, в тот период, когда Антихрист в облике данов грозил развратить, расколоть и уничтожить англосаксонскую цивилизацию, прозвучало слово «siblegeru». Это древнее англосаксонское слово, оно означает «инцест».

— Нет.

— Ты не согласен, что оно именно это и означает?

— Нет. Нет.

— Несомненно, ты думал, что в этих работах так замечательно воплощена пресловутая свобода художественного самовыражения. Да, несомненно, несомненно, ты молод. Полное раскрепощение. Освобождение даже от бессознательной одержимости. Смерть стариковского синтаксиса. Никакой больше лунной и солнечной грубости резкого света. Вместо этого только чарующее затмение. Полный бред. Эти работы так же тесно заключены в жесткие рамки заданной формы, как, скажем, тот мой осенний сонет, на который ты так морщил нос, явно давая понять, что находишь его таким скучным, таким безвкусным, таким старческим и несвободным. Взгляни вот на эту картину. Ее элементы сложились из детской игры в слова, когда заменяешь по букве и каждый раз получаешь другое слово: кровь — бровь — бронь — брань. А вон те две картины сделаны по игре в ассоциации: хлеб — жизнь — рождение — кровь. Кровь — струи — сгустки — кровяная колбаса — сытость — тело. Ассоциации, может быть, и свободные, но визуальные образы, заданные строгим порядком слов, уже несвободны. А эти псевдолитературные произведения, они все построены на самой бессвязной и неуместной таксономии, их структура обусловлена алфавитным порядком статей в энциклопедиях и словарях. Сам попробуй, мой мальчик; это может каждый. Да я прямо сейчас могу сымпровизировать бессметные строки Сиба Легеру в любых количествах. Вот например:

Броненосец бродячий в броне из блескучих браслетов Разбирает с подругой-ехидною бренные бредни, Бригантина на бреющим бризе забрезжит под бронзовым звоном к обедне, Бриолином брусничным сверкает брутальное лето. Мертвечиной объевшийся беркут арабское небо терзает, Буря буравит бурлящее солнце в затмении. Яйца трещат в проводах электрического вожделения На краю преисподней, где заблудившийся крик замирает.

— Лучше, — сказал я, — чем все творения Мрака Смайта, вместе взятые. Хотя последняя строчка явственно отдает Робертом В. Серсисом.

— Просто импровизация на ходу. На основе всего лишь одного столбца на одной странице любого английского словаря. Не покупайся на эту чушь, мальчик мой. Как ни плохи мои последние стихи, по крайней мере они честны. В них речь идет о нормальных процессах человеческой жизни: любовь, дружба, смена времен года…

— О Господи.

— Господь, да, утешение верой, мечты о тихой и радостной смерти, жизнь, прожитая с пользой, смена времен года, дружба…

— Вы повторяетесь.

— Мальчику следует проявлять уважение к деду, ну да ладно. Чего ждать от нынешней молодежи? Но не будем отвлекаться. Эти работы Сиба Легеру обнаруживают наиболее скверные аспекты инцеста — причем я использую этот термин в самом широком смысле для обозначения крушения порядка, разрыва связей, безответственной культивации хаоса. Отсутствие смысла сочетается в них с проказливой бойскаутской зашифровкой. Человек должен вносить во Вселенную провозглашенный порядок, а не стремиться к нулевой главе в Книге Бытия.

— Так это вы… это вы были…

— Сибом Легеру? О да. Я и другие, главным образом мои пациенты. Твой отец написал совершенно бредовую эпическую поэму о Ламане и Роше, до ужаса бесхребетный студень. Это был вроде как терапевтический эксперимент. Иллюзорная радость от иллюзорного творчества, за которой следует живительный ужас при осознании, насколько безумны, плохи и грязны эти псевдотворения. Также жертвы инцеста, невольные участники разрыва связей. Вот, например, это стихотворение. Его написала твоя сестра.

— Это? Это?!

Я перечитал его снова:

В клетке беснуется кардинал Мобиногион, М — это NN, накарябанное вкривь и вкось Рукою наотмашь — нет лучше оружья, Чтобы это костлявое рыло — насквозь!

— О нет, — сказал я. — Нет.

— Сегодня это почти единственное твое утверждение, мальчик мой. Надеюсь, ты говоришь нет на нет, отрицая отрицание. Я, кстати, заметил, что в коллекции не хватает одной работы. Она, должно быть, осталась в сарае. Мой нос мне подсказывает, что ее здесь нет. Даже не знаю, как ее описать. Искусство берет в окружающем мире сырой материал и пытается придать ему форму, наполненную смысловым содержанием. Антиискусство берет тот же самый материал и стремится к бессодержательной бессмысленности. Я, конечно, имею в виду (бедный доктор Гонзи!) объекты восприятия, чувственные данные, как первичные, так и вторичные. Ты заметил в сарае один характерный запах?

— Да.

— Там есть коробочка с надписью «Обоняние номер один». Открой на досуге. Ты собираешься перевести этот хлам в Америку, или пусть он останется здесь, на этом Богом забытом острове, для привлечения обманывающихся юнцов, которые думают, будто Богу не хватило ума удержаться от сотворения космоса?

— Я подумаю.

— Подумай. Возвращайся в цивилизацию, мальчик мой, возглавь крупное предприятие, созданное на мои цирковые деньги, женись на чистой, хорошей девушке, заведи чистых, хороших детей.

— Но я сам нечист.

— То есть несвободен, не абсолютно свободен. Но никто не свободен. Не вини во всем меня и твоего отца.

Когда он ушел, я отправился в сарай за домом и, ориентируясь по запаху, который почувствовал еще в первый раз, нашел маленькую деревянную коробочку, спрятанную среди старых, в комьях засохшей земли лопат. «Обоняние номер один». Крышка держалась на металлической застежке. Я открыл ее и едва не упал в обморок. Это был шедевр вони. Невозможно сказать, из каких материалов состоял этот комплексный ужас: тухлое мясо, сыр, фрагменты собачьего дерьма там явно присутствовали, — но все это вместе смотрелось как миниатюрные комья вспаханной коричневой земли. Я быстро закрыл коробочку и прикинул, а не отправить ли ее почтой — анонимно — кому-нибудь из врагов. Но большинство моих врагов занимали достаточно высокие посты, так что зловоние явно не прошло бы дальше помощника секретаря. Если подумать, это была того сорта вещица, которую Ллев охотно носил бы в кармане. Стань душой компании — возьми с собой «Обоняние номер один».

20

В это последнее лето второго христианского тысячелетия Трамонтана свирепствует, как Антихрист. Озеро Браччано бьется о берега, словно Северное море, и из-за убранного обеденного стола, за которым я сейчас пишу, мне видны пенные гребни волн. Незакрепленный оконный ставень громыхал всю ночь, и хотя я трижды вставал, чтобы прижать его к стене и зафиксировать железной щеколдой-«аистом», cicogna на местном наречии, очередной порыв ветра высвобождал его минут через двадцать после того, как я возвращался в постель к Этель. Сегодня утром наш сосед Лупо Сассоне, сборщик мусора и разнорабочий, взобрался на парапет и, кое-как сопротивляясь взбешенному трамонтане, закрепил «клюв» cicogna под более острым углом. Я дал ему бумажку в пять тысяч лир, по тысяче за каждую секунду его труда. Цены здесь, в Браччано, высокие, но свои доллары я обмениваю по хорошему курсу.