М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество
Шрифт:
Но в то же время «Глуповское распутство» по целому ряду мотивов является уже несомненным преддверием к будущей «Истории одного города». Вскользь намеченное сравнение Глупова с Римом дало впоследствии тему для обращения к читателю архивариусалетописца в предисловии к «Истории одного города»; ряд мест о губернаторе Глупова Зубатове (мест, показавшихся особенно неприемлемыми для цензуры) перешел потом в «Историю одного города» при описании подвигов глуповских градоначальников. Один только пример. В «Глуповском распутстве» автор вопрошает и отвечает: «кто предводительствовал нами в то время, когда мы войной шли на „Дурацкое городище“ (помните, та самая война, которая из-за гряды, засаженной капустой, загорелася, и во время которой глуповцы, на удивление целой России, успели выставить целый вооруженный вилами баталион)? — Зубатов». Этот шарж почти со всеми его подробностями перейдет через несколько лет в «Историю одного города», в знаменитые войны за просвещение, которые велись глуповскими градоначальниками, — и число таких примеров можно было бы значительно увеличить. Можно было бы указать еще и на связь «Глуповского распутства» с рядом других позднейших произведений Салтыкова; здесь ограничусь тоже одним из примеров на выбор. Знамя, которое местные глуповские дамы расшивают шелками, как знамя борьбы, ровно через десять лет снова появилось в очерке Салтыкова «Помпадур борьбы» (1873 г., из цикла «Помпадуры и помпадурши»), в котором дамы города Навозного подносят местному помпадуру «белое атласное знамя с вышитыми на нем словами: борьба». Таким образом «Глуповское распутство» переполнено целым рядом мотивов шаржа, которые лишь в позднейших произведениях Салтыкова достигли полного расцвета. Укажу заодно на связь «Глуповского распутства» и с предыдущими очерками глуповского цикла. В первом из них, в очерке «Скрежет зубовный», знаменитый эпилог его, «Сон», кончается
Вся эта связь с предыдущими и последующими произведениями Салтыкова делает «Глуповское распутство» одним из центральных очерков глуповского цикла; остается только пожалеть, что по цензурным причинам очерк этот в свое время не мог увидеть света. Мы видели, что Салтыков уже в самом конце 1862 года делал попытки вторично провести этот очерк через цензуру, прося Некрасова «похлопотать у Цеэ» за него; и позднее он не совсем отказался от надежды увидеть этот очерк в печати, как это можно судить по сохранившемуся автографу рукописи [167] . Но в те годы цензорский запрет оставался нерушимым; позднее же, когда цензурные условия и могли позволить Салтыкову напечатать «Глуповское распутство», тема его для Салтыкова уже устарела, так как от глуповского цикла он перешел к ряду других осуществлявшихся им замыслов.
167
Кроме автографического полного белового текста «Глуповского распутства» (на 13 листах) сохранилось еще и начало этого очерка, написанное на бланке председателя Пензенской казенной палаты, а в должности этой Салтыков был в 1865–1866 гг., когда, очевидно, и задумал новую переделку этого своего очерка
То же самое можно повторить и о «Каплунах», тема которых также встречается и в предыдущих, и в последующих произведениях Салтыкова, связанных с глуповским циклом. Впервые мы находим ее и «Литераторахобывателях», где каплуны приводятся в качестве примера «горьких последствий самоуслаждения какойнибудь маленькой одной идейкой; вскоре после этого мы встречаем каплунов и еще раз в „Клевете“. Впоследствии, в 1868 году, в очерке „Легковесные“, Салтыков вспоминал о каплунах, как уже о прошлом русского общества. „Выло время, — говорит он там, — когда в нашем обществе большую роль играли так называемые каплуны мысли. Эти люди, раз ухватившись за идейку, усаживались на ней вплотную, переворачивали на все стороны, жевали, разжевывали и пережевывали, делались рьяными защитниками ее внешней и внутренней неприкосновенности и, обеспечивши ее разнавсегда от всякого дальнейшего развития, тихо и мелодично курлыкали“. В дальнейшем Салтыков говорит, что таким курлыканьем именно „ознаменовалась эпоха нашего возрождения“, и в виде примера такого курлыканья приводит обличительную литературу начала шестидесятых годов („Где вы, воспетые некогда мною литераторыобыватели?“). Но это только один частный пример; вообще же „каплуны“ для Салтыкова — понятие более общее, самым характерным определением которого является преданность одной идейке, всяческое идейное сектантство независимо от его направления. Вот почему в очерке „Каплуны“ сатирик одинаково иронически относится и к „каплунам настоящего“ — консерваторам, и к „каплунам будущего“ — либералам, ибо обе эти породы птиц характеризуются одинаковым самоуслаждением и самоудовлетворением, одинаково являются пернатыми города Глупова. А между тем — и в этом тема очерка „Каплуны“ — пока каплуны настоящего и будущего самоуслаждаются, „жизнь взывает к деятельности“, „насилие не упразднено, а идеалы далеко“, „массы сами желают устроить свою жизнь“. Как видим, все это уже знакомые нам темы глуповского цикла, к которому теснейшим образом примыкает в этот очерк Салтыкова.
Интересна судьба этого очерка, которая помогает нам выяснить одно противоречие, быть может уже замеченное читателями на предыдущих страницах. Дело в том, что в письмах к Некрасову и Чернышевскому Салтыков говорил о трех очерках, предназначенных им для апрельской или майской книжки „Современника“ за 1862 год, а между тем министр Головнин запретил только два из них. Почему же Салтыков не напечатал третий, и какой именно был этот третий очерк? Вопрос решается письмом Салтыкова к А. Н. Пыпину от 6 апреля 1871 года, в котором он говорит об идее очерка „Каплуны“. „Идею эту я развивал впоследствии неоднократно, и заключается она в том, что следует из тесных рамок сектаторства выйти на почву практической деятельности. Может быть, идея эта спорная, но во всяком случае в ней нет ничего недостойного. Н. Г. (Чернышевский), который тогда уже писал ко мне по этому случаю, оспаривал меня и убедил взять очерк назад“ [168] . Причины возражения Чернышевского и согласие с ним Салтыкова — понятны: направление самого „Современника“ было отчасти тоже „сектаторским“, и читатели того времени могли подумать, что сатирик, говоря о каплунах, высмеивает вовсе не консерваторов и либералов, а бросает камни в свой же огород. Салтыков предпочел не плодить недоразумений и отказался от мысли напечатать этот очерк, как ни тесна была его связь с глуповским циклом.
168
«Письма», т. II.
Еще теснее она в третьем из этих очерков весны 1862 года — в очерке „Глупов и глуповцы“, опубликованном только в наши дни. Очерк этот не только центральный для всего цикла, но вероятнее всего, что по нему и весь цикл должен был получить свое заглавие, а самый очерк предназначался быть вступлением к нему. По крайней мере, именно в этом очерке намечается введение к теме „глуповское возрождение“, которая развивается с такой подробностью во всех других очерках этого цикла. Попутно ставится вопрос — „что есть Глупов?“ и разрешается в том смысле, что Глупов реально не связан ни а одним из городов, но связан со всеми с ними вместе. Отсюда — иронически продолжает сатирик — может возникнуть мысль, что Глупов есть „нечто обширнейшее“; но, явно издеваясь над цензурой, сатирик ставит на вид читателям, что „такое предположение меня огорчает“… Что Глупов есть Россия — было ясно для читателей; а для цензуры Салтыков сообщал: „Глупов есть Глупов: это большое наведенное место, которого аборигены именуются глуповцами“… Далее в столь же иронических тонах описывалась география и топография Глупова, при чем по-прежнему (как и в очерке „Наши глуповские дела“) утверждалось, что „истории у Глупова нет“. Но тут же вскрывалось тождество между Глуповым и Россией фразою — „глуповцы некогда имели торговые сношения с Византией“, фразою, перешедшей впоследствии в „Историю одного города“. Население Глупова, рассказывается дальше в этом очерке, состоит из уже знакомых нам Сидорычей и Иванушек; о Сидорычах и повествуется в дальнейшем изложении очерка. Так как он не увидел в 1862 году света, то Салтыков в следующем году перенес ряд мест из него (о Сидорычах за границей) в очерк „Русские „гулящие люди“ за границей“, позднее вошедшем в цикл „Признаков времени“ (1869 г.). Приходится только сожалеть, что Салтыков в свое время не мог напечатать очерк „Глупов и глуповцы“ и назвать его именем весь стройный по мысли и цельный по выполнению глуповский цикл, который ему пришлось годом позднее разбить на две отдельные книги „Сатир в прозе“ и „Невинных рассказов“.
Остается сказать о двух последних очерках этого цикла — об очерке „Наш губернский день“, напечатанном в сентябрьской книжке „Времени“ за 1862 год, и очерке „После обеда в гостях“, появившемся уже в 1863 году, в мартовской книжке „Современника“. В одной из следующих глав еще будет указано, что в мае 1862 г. „Современник“ был приостановлен правительством на восемь месяцев за вредное направление; Салтыкову пришлось поэтому напечатать один из очерков глуповского цикла в журнале Достоевского „Время“. Глуповский цикл заканчивался автором в 1862 году, и хотя последний из этих очерков, как мы только что видели, был напечатан Салтыковым уже весною 1863 года, но написан был значительно раньше и тесным образом связан с предыдущим очерком, напечатанным во „Времени“. В этом убеждает нас сохранившийся автограф „Нашего губернского дня“, представляющий собою на 14 листах расширенную редакцию текста, со включением в него и очерка „После обеда в гостях“ [169] . Таким образом оба эти очерка были написаны еще летом 1862 года и представляют единое целое, заканчивающее собою весь глуповский цикл.
169
Бумаги Пушкинского дома, из архива Стасюлевича. Очерк «После обеда в гостях» является здесь третьей главкой рассказа «Наш губернский день» и носит заглавие «Перед вечером». Главка эта, очевидно, не была разрешена цензурой в виду того, что там в ироническом тоне выведен «наш глуповский штабофицер», жандармский полковник
Оба
очерка посвящены одной и той же теме — растерянности провинциальных властей перед новыми реформами, ставшими неизбежными после освобождения крестьян. „Откупа трещат“, — слышим мы испуганные возгласы действующих лиц первого очерка, — вводятся „независимые учреждения“, открывается „гласное судопроизводство“: и действительно, 1862 год был годом кануна последних реформ этой „эпохи возрождения“. Сидорычи и Трифонычи, либералы и ретрограды, взволновались настолько, что трудно стало уловить разницу между ними. „Чего хотят ретрограды, чего добиваются либералы — понять очень трудно. С одной стороны, ретрограды кажутся либералами, ибо составляют оппозицию; с другой стороны, либералы являются ретроградами, ибо говорят и действуют так, как бы состояли на жалованья. Повторяю: понять очень трудно… Скажу одно: если гнаться за определенными, то первую партию всего приличнее было бы назвать ретроградною либералией, а вторую — либеральною ретроградней“. Неудивительно, что при подобном отношении к провинциальным политическим группировкам, Салтыков в первом очерке сцену примирения их представил в виде пародии на примирение гоголевских Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Сатирик полагает, что обывателям волноваться совершенно не из-за чего, ибо все реформы сведутся в конце концов лишь к перемене местами обеих группировок. „Трифонычи сменяют Сидорычей, Сидорычи сменяют Трифонычей, — вот, благодарение богу, все перевороты, возможные в нашем любезном отечестве. Если такая перетасовка карт может назваться переворотом, то, конечно, нельзя не согласиться, что он совершается и на наших глазах. Пожалуй, можно сказать даже, что в настоящее время он совершается сугубо, потому что на место старых и простых Трифонычей поступили Трифонычи молодые, сугубые, махровые“. Такое положение дел приводит сатирика к вопросу, следует ли из этой перетасовки заключать, „что на том месте, где ныне стоит любезное отечество, будет завтра дыра?..“.Все это как нельзя более типично для характеристики отношения Салтыкова к этой „эпохе великих реформ“. Впоследствии, и даже очень скоро, когда восторжествовала реакция, ему приходилось иной раз вспоминать о шестидесятых годах, как о светлом времени надежд, хотя бы и не осуществившихся; но самые эти годы он переживал как путаную эпоху „глуповского распутства“, не сулившую в будущем ничего кроме „дыры“. В конце очерка „Наш губернский день“ он характеризует эти реформы, как безобидную смену Ивана Петровича Петром Иванычем, подчеркивая, что смена лиц не является сменою систем. В этом месте сатирик несомненно имел в виду ту чехарду министров, которая происходила как раз в 1861–1862 гг.: в апреле 1861 года на место Ланского министром внутренних дел был назначен Валуев, в декабре на место гр. Путятина министром народного просвещения был назначен Головнин, в январе 1862 г. на место Княжевича министром финансов был назначен Рейтерн. Смена этих лиц, разумеется, ни в чем не изменяла системы управления, так что и Сидорычи и Трифонычи напрасно боялись реформ и напрасно провинциальная бюрократия стояла в растерянности перед ними. Такова тема первого из этих двух заключительных очерков глуповского цикла.
Последний очерк, „После обеда в гостях“, посвящен той же теме в более частном ее освещении. Автор приходит в гости к „доброму и милому приятелю, Семену Михайлычу Булановскому“, под именем которого несомненно скрывается тверской жандармский подполковник Симановский (донесение его о Салтыкове мы прочли в одной из предыдущих глав). Явно для читателей, но прикровенно для цензуры, в очерке этом жандармы называются „масонами“; Булановский сообщает о проекте новой реформы — упразднения этих „масонов“, к которому, однако, он относится вполне философски: „Мы возродимся — это верно. Потому, ненатурально!“. Слухи об упразднении жандармских отделений не оправдались — реформы шестидесятых годов не шли так далеко; но характерно, что последний очерк глуповского цикла посвящен именно этим российским „масонам“, на которых зиждилась вся глуповская система управления [170] .
170
В рукописи (см. предыдущее примечание) везде стояло: «наш глуповский штабофицер», «наш штабофицер» и «полковник»; в печатном тексте Салтыков иронически всюду стал говорить: «наш добрый и милый приятель». Только с таким изменением очерк этот мог пройти через цензуру
Механически разделенные, два последние очерка остались связанными между собой не только концом генерала Голубчикова, который и тут и там сходит с ума в ожидании уничтожения откупов (повторяя этим конец „Генерала Зубатова“), но и основной темой — бессилия всяких реформ на глуповской почве. Этим был завершен глуповский цикл, начатый двумя годами ранее „Скрежетом зубовным“.
Цикл этот представляет для Салтыкова громадный шаг вперед после „Губернских очерков“; но интересно, что восторги читающей публики перед новым появившимся талантом значительно поостыли, и очерки нового цикла были встречены довольно равнодушно. И причины этого, и развитие Салтыкова на новом пути хорошо вскрыл еще в 1861 г. один из второстепенных публицистов той эпохи, Аполлон Головачев (которого не надо смешивать с „тверским либералом“ Алексеем Головачевым) в своей статье 1861 года „Об обличительной литературе“. Головачев противопоставляет громадный успех „Губернских очерков“, толпу подражателей, восторги публики — раздающемуся теперь (1861 г.) вопросу: „не довольно ли?“. Да, „довольно“ — но почему? Потому, что старая художественная форма рассказа, повести, комедии — не отвечает задачам сатиры. Охлаждение публики к обличительной литературе объясняется разочарованием ее в действительности борьбы со злом такими путями, как рассказы или комедии, которые к тому же у последователей Салтыкова были не художественны. Но теперь намечается новый путь сатиры — в новых произведениях Щедрина, который, „создав обличительную литературу, выходит и теперь на новую дорогу“. Если иметь в виду, что Головачев напечатал эту статью еще до появления „Клеветы“, лишь в самом начале развертывавшегося глуповского цикла, то нельзя не отдать справедливости его верному взгляду на новые пути творчества Салтыкова. Столь же верна и вторая половина этой критической статьи, в которой Головачев подчеркивает, что понять Щедрина можно, лишь читая его произведения не в разбивку, „но в полном их составе и почти в той же самой последовательности, в какой они появились в печати“, ибо только тогда „вполне можно уяснить себе их истинный смысл и значение“. Тогда читатель увидит, что Щедрин, обрисовав чиновничество, обращается теперь „к современному нечиновному обществу и рассматривает составные, ныне действующие элементы его“. От обличительных очерков Щедрин переходит теперь к подлинной сатире, которая является путем обличения самого общества; Щедрин „кладет предел обличению и, переходя к сатире общественных нравов, тем самым дает литературе, которую он создал, иное направление“ [171] . Все это верно от слова и до слова, и удивительно, что лишь немногие в то время так поняли и оценили значение этого нового пути в творчестве Салтыкова. То, что было понятно Головачеву, осталось книгой за семью печатями для Писарева, который в своей статье 1864 года о Салтыкове (о ней у нас будет речь ниже) показал, что не только рядовые читатели того времени, но и сам он, не понимали разницы между крутогорским и глуповским циклами. А между тем, разница эта очень существенна. В „Губернских очерках“ мы имеем начало лишь „обличительной литературы“; глуповским циклом Салтыков впервые вступил на путь сатиры.
171
«Русский Инвалид» 1861 г., № 200 (от 14 сентября)
Широким фоном для этой сатиры послужило пресловутое „глуповское возрождение“ эпохи либеральных реформ, а основной темой сатиры была борьба Салтыкова против всяческого либерализма, — темой, варьяции на которую с этих пор прошли до конца творчества Салтыкова. Сам он ясно осознал, что именно этими своими очерками 1860–1862 гг. вступил он на путь подлинной сатиры; недаром значительную часть этих очерков он собрал в том, озаглавленный именно „Сатиры в прозе“.
Отказавшись в свое время от мысли дополнить „Губернские очерки“ четвертым томом, отказавшись позднее от намерения издать отдельно „Книгу об умирающих“, Салтыков в конце 1862 года собрал лучшие из произведений этих двух циклов, присоединив к ним почти все известные теперь нам сатирические фельетоны начала шестидесятых годов. Так составился том „Сатир в прозе“, вышедший в январе 1863 года (цензурное разрешение от 9 января). После этого у Салтыкова осталось из старого запаса четвертого тома „Губернских очерков“ и неосуществленной „Книги об умирающих“ еще несколько очерков, не включенных им в том „Сатир в прозе“. Он собрал их, прибавил к ним три очерка, напечатанные под заглавием „Невинные рассказы“ в № 1–2 „Современника“ за 1863 год, присоединил к этому очерк „После обеда в гостях“, напечатанный в мартовской книжке „Современника“ за тот же год, воскресил „Запутанное дело“, когдато послужившее причиной его вятской ссылки — и составил из всего этого сборный том „Невинных рассказов“, вышедший в свет в августе 1863 года (цензурное разрешение от 23 июля). Чтобы иметь понятие о составе этих двух сборников, надо привести содержание их по окончательному тексту третьих изданий обоих этих сборников, вышедших в последний раз при жизни Салтыкова в 1885 году (вторые издания их вышли тоже одновременно в 1881 году). Вот содержание сборника „Сатир в прозе“: