Мадонна будущего. Повести
Шрифт:
— И ты порицаешь ее за это? — нервно улыбаясь, поинтересовался я.
Мой тон не был едким, однако Джордж слегка покраснел, и глаза его странно блеснули.
— Милый мой, если бы даже мне и взбрело на ум порицать девушку, с которой помолвлен, я не столь легко поделился бы своим недовольством даже с таким старым другом, как ты.
Я понимал: втайне Джорджу глубоко не по себе — он ищет сочувствия, ободрения, признания своей правоты, жаждет услышать веские доводы в пользу занятой им позиции; именно тут скрывалась подоплека столь прямодушных его излияний, и я был неподдельно тронут его доверительностью. Подобное поведение расходилось с его привычками; беспокойство из-за женщины отнюдь не являлось свойством его натуры — уже здесь усматривалась заведомая несообразность. Джордж Грейвнер умел неколебимо противостоять любому конгломерату враждебных сил. Меня забавляла мысль, что на сей раз он спасовал перед соединенным напором американского
— Конечно же, я ее осуждал, препирался сколько мог — довольно занятно, не правда ли?
Каким бы занятным дело ни представлялось, это не могло помешать мне поинтересоваться в лоб, неужели мисс Энвой не выговорила себе ни малой толики капитала. Джордж ответил, что доходы ее просто ничтожны — всего лишь четыреста фунтов годовой ренты с суммы, назначенной ей матерью. Вот почему он склоняется к мнению, что ей, ввиду радикальной перемены в ее перспективах, предпочтительней не отказываться от принятия суммы, безусловно могущей споспешествовать заключению объявленного брака. На мой вопрос, не существует ли для столь богатой и любвеобильной тетушки какого-либо иного способа выказать свое благоволение к племяннице, Грейвнер уведомил меня, что, несмотря на всю свою любвеобильность, избытком богатства леди Коксон отнюдь не обременена. Все, на что она способна, — это передать мисс Энвой оставшийся невостребованным фонд. Однако на старую леди привыкли смотреть как на неслыханную богачку; она связана по рукам и ногам многими обещаниями, данными алчущему рою Коксонов. Леди необыкновенно совестлива, и это для нее сущее несчастье — в особенности теперь, когда вокруг ее смертного одра незримо и неотступно толпятся обиженные мужья, обойденные приданым кузины и безвестные миру властители умов…
Мимо нас вихрем промелькнули платформы и россыпи огней.
— Мне кажется, — начал я со смешком, — затруднение исчезнет само собой и ты вздохнешь с облегчением, поскольку безвестного миру властителя умов никакими силами не отыскать.
Грейвнер принялся складывать свои бумаги.
— Кто поставит предел изворотливости взбалмошной женщины?
— Да, в самом деле, кто? — отозвался я, припомнив рассказ Аделаиды о поступке мисс Энвой, безрассудно расставшейся с целыми тридцатью фунтами.
Самым примечательным в нашем разговоре с Джорджем Грейвнером мне показалось то, что он так и не упомянул имени Фрэнка Солтрама. Тогда я решил, будто мы оба умышленно обходим молчанием нежелательную тему, однако позднее начал склоняться к мнению, что мой собеседник вовсе не ставил перед собой какой-либо сознательной цели. Впоследствии я, к собственному утешению, совершенно в этом уверился: мне стала ясна причина, по которой Джорджа мистер Солтрам нимало не волновал. Опасаться Солтрама Джорджу было незачем: слишком уж сильное неприятие тот у него вызывал. Здесь мы с Грейвнером были единодушны — и резоны наши совпадали полностью. Рассказ Джорджа я расценивал как свидетельство беспредельной дружеской доверительности, однако когда накануне Рождества миссис Солтрам известила меня о кончине леди Коксон (между тем как на возвращение мисс Энвой не было и намека), мне поневоле пришлось принять за должное утрату всяких надежд на скорое совершение предполагавшейся брачной церемонии. В самой помолвке, как мне теперь представляется, с первого же момента таилось нечто странное. Я задался вопросом: каким образом люди, столь различные между собой, могли понравиться друг другу? Внешнее очарование, некое (пусть и поверхностное) сродство натур наличествовали безусловно; добавьте сюда неотразимую прелесть юности, напор страсти и силу обаяния, изящество вкупе с удачливостью — да мало ли что? Судьба благоприятствовала знакомству и частым встречам молодой пары. Они испытывали, вероятно, взаимное влечение, но откуда им было проникнуть в сокровенное друг друга? Могли ли они разделять одни и те же взгляды и предрассудки, обладать одинаковым кругозором? Все эти вопросы, несколько приглушенные ходом времени, должен сознаться, так и не нашли ответа, но вот однажды, явившись февральским днем в Уимблдон, я застал там — кого же? — мисс Энвой.
Чувство ее оказалось, видимо, достаточно сильным, чтобы она вновь пересекла волнуемый зимними штормами океан, чего нельзя было сказать о Джордже Грейвнере, который так и не удосужился посетить Америку. Ситуация невольно заставляла призадуматься, однако я не стал вдаваться в подобные тонкости, ограничившись заключением, что они меня просто-напросто не касаются.
Руфь Энвой, на мой взгляд, стала заметно другой — и не только потому, что носила траур. Миссис Малвилл не замедлила растолковать мне разницу: юная миловидная
девушка не утратила ничуть ни юности, ни миловидности, но теперь это была не богатая наследница с видами на будущее, а почти что бесприданница с жалкими четырьмя сотнями годового дохода. Слова Аделаиды не вполне меня удовлетворили — даже когда выяснилось, что траур был двойным: злосчастный мистер Энвой, раздавленный обломками былого благополучия, очутившись на грани нищеты, отошел в лучший мир всего несколько недель назад.— Так, значит, мисс Энвой прибыла сочетаться браком с Джорджем Грейвнером? — осведомился я. — Не любезней ли было бы с его стороны избавить невесту от трудностей, сопряженных с морским путешествием?
— Но ведь совсем недавно возобновились парламентские слушания! — воскликнула Аделаида и тут же добавила: — Пожалуй, приезд Руфи как раз и указывает на то, что дело не ладится. Если бы все было в порядке, такая уважающая себя девушка, как Руфь, дождалась бы жениха у себя дома.
Ага, они уже Руфь и Аделаида, отметил я про себя, но спросил только:
— По-твоему, мисс Энвой и вернулась с тем, чтобы навести в этом деле порядок?
— Нет. Мне кажется, приехать сюда ее побудила какая-то сторонняя причина.
Аделаида пока что вволю могла предаваться гаданиям, но только потом обнаружилось, насколько непростой была подоплека всего происходившего.
Едва услышав о прибытии гостьи, миссис Малвилл тотчас отправилась в зеленом ландо за ней — пригласить провести воскресенье у себя. Особняк на Риджентс-парк перешел в собственность Коксонов, а мисс Энвой ютилась в какой-то довольно убогой квартирке. Визит миссис Малвилл совпал с визитом Грейвнера, который со всей учтивостью изъявил согласие ненадолго заглянуть и под кров Малвиллов. Экипаж Аделаиды — вместе с обретавшимся в нем мистером Солтрамом (в этой части моего повествования пока не упомянутым) — оказался отослан по какому-то поручению, но должен был вернуться с минуты на минуту. Грейвнер поспешил откланяться, и вскоре (а происходило это в субботу пополудни) зеленое ландо с тремя седоками покатило в Уимблдон.
Итак, это была вторая встреча мисс Энвой с великим человеком, и я поспешил поинтересоваться у миссис Малвилл, утвердилась ли Руфь в своем первом впечатлении. Аделаида, замявшись, пробормотала, что, разумеется, со временем, при наличии возможностей это неизбежно должно произойти, однако на данный момент она, признаться откровенно, несколько разочарована.
— Уж не разочарована ли мисс Энвой? — живо вмешался я. — И не в этом ли причина твоего разочарования?
— Сказать прямо, я в тот вечер ожидала большего. Гостей собралось всего ничего, а он и двух слов не проронил, — вздохнула Аделаида.
— Зато сегодня он развернется вовсю, — утешил я ее. — А почему, собственно, тебя так волнует впечатление мисс Энвой?
Аделаида, явно изумленная моим недомыслием, широко распахнула ясные, светло-голубые глаза:
— Но ведь мне хочется, чтобы она была счастлива, как и все мы!
Боюсь, легкость в мыслях от этих слов взыграла во мне с новой силой.
— Помилуй, счастье это так огромно, что в одиночку его просто не вынести!
Мы, бесспорно, говорили на разных языках; так или иначе, посетительнице пришлось довольствоваться всего-навсего прогулкой по саду в обществе Кента Малвилла. Не лишен был этого удовольствия и я, а с мисс Энвой не виделся до самого обеда.
За столом мистер Солтрам отсутствовал: до нашего сведения было доведено, что по причине дурного самочувствия ему необходимо отлежаться. Мы молча и со значением переглянулись, ибо за много лет научились обмениваться мнениями, не прибегая к словам (этим изощренным искусством обладали только давние друзья, входившие в число собравшихся). Если бы не присутствие нашей пытливой американской сотрапезницы, мы могли бы прибегнуть и к более прямым способам выражения, но тогда Аделаида напустила бы на себя глухоту. Как блистательно она умела игнорировать действительное положение вещей — даже при всей неопровержимости предъявленного ей факта! Более того, мне было известно, как далеко не единожды, дабы держать прислугу в должном неведении, она ухитрялась, до конца выдерживая полнейшую благопристойность, без лишнего шума и без малейшей огласки, но зато при деятельном содействии супруга, тайно переправлять из столовой в спальню бесчувственное тело мистера Солтрама.
В последнее время он был особенно мудр, а также настолько возвышен и глубок в суждениях, что я всерьез обеспокоился — не кроется ли за всем этим некий черт в табакерке? Не побуждало ли нашего гения блюсти строгую безукоризненность сознание того, что ненавистные Пуднеи, буде им того возжелается, способны поведать нам куда более убийственные тайны? Солтрам вел себя тише воды, ниже травы, но кому не известно, что свирепейший шторм налетает внезапно, когда на море царит самое невозмутимое затишье? Шквал подействовал бы на нас освежающе: мы с облегчением готовы были бестрепетно встретить любую бурю, лишь бы не томиться в ожидании того, как воды вот-вот сомкнутся у нас над головами.