Мадрапур

Я удивляюсь такой силе страсти, сконцентрированной в одном-единственном устремлении. Удивляюсь и своей собственной страсти – благо бортпроводница ушла и я могу достаточно трезво взглянуть на вещи. Все это просто невероятно. Мы все поглощены своими любовными переживаниями и ничтожными заботами. Караман, раскрыв папку, делает вид, что с головой погрузился в проблемы нефти и продажи оружия; Пако размечтался о деловой древесине и о Мишу; Христопулос и Блаватский – о наркотиках; миссис Бойд – о четырехзвездном отеле; и все как один дружно забыли, что мы не знаем ни кто управляет нашим самолетом, ни каков конечный пункт его назначения, ни даже того, есть ли вообще у него такой пункт.

Миссис Банистер не приходится делать таких усилий, чтобы отвлечься от мыслей о нашей ситуации. Она вся переполнена обидой, которую ей нанесли своим невниманием эти мужланы. И в ту минуту, когда я слышу, как у меня за спиной отодвигается и вновь опадает занавеска galley, и жду, не решаясь обернуться, что бортпроводница опять займет свое кресло, – в эту самую секунду, изогнув несколько вбок элегантную длинную шею и произведя своим туловищем целую серию мелких движений, чтобы дать нам возможность оценить все великолепие ее груди, миссис Банистер говорит резким тоном, не глядя на Мандзони:

– Поскольку меня окружают столь внимательные и столь умные мужчины, я хотела бы задать им один вопрос: как объясняют они ледяной холод, ворвавшийся в самолет, когда индус и его спутница покидали его?

Я слышу, как рядом со мной задышала бортпроводница. Потом ритм ее дыхания меняется, и, бросив на нее сбоку взгляд, я вижу, что вопрос миссис Банистер встревожил ее и она опасается, как бы это не вызвало нового спора. Но, по правде говоря, поскольку агрессивность вопрошающей очевидна, никто из мужчин (миссис Банистер обратилась только к ним) не собирается ей отвечать. Впрочем, совершенно очевидно, что миссис Банистер и не ожидает ответа; по существу, она не столько задала вопрос, сколько бросила вызов, использовав как предлог первое, что пришло ей на ум, – вызов мужчинам, которые «окружают ее»; этим выражением она себя выдала, ибо миссис Банистер изъясняется так, будто она восседает в центре круга, а мы все сидим вокруг нее, тогда как на самом деле ее кресло расположено по отношению к центру точно так же, как наши.

Первым, кто реагирует – правда, не произнося ни слова, – оказывается Караман; не желая ни ввязываться в дискуссию, ни оставлять без внимания вопрос, заданный дочерью герцога Буательского, он изображает улыбку светского человека и, приподняв бровь, с учтивым и понимающим видом глядит на Мандзони.

Это напоминание о его обязанностях оставляет Мандзони безучастным. Он снова впал в оцепенение и сидит, не сводя глаз с маленькой узкой ручки Мишу, которую держит в своей толстой волосатой лапе Пако. Конечно, в их позе нет ни малейшей двусмысленности, это всего только нежность, но нежность, которая украдена у него, у Мандзони, и которой ему сейчас не хватает – не хватает, наверно, впервые с той давней поры, когда обожавшая его мать баюкала его, прижимая к груди.

И тут на вопрос миссис Банистер отвечает Пако, но его ответ вряд ли может ее удовлетворить, потому что он затрагивает тему, которая отвлекает внимание круга от ее особы.

– И верно, – говорит он, – холод действительно был ужасающий. И у меня сжалось сердце, когда я увидел, что мадам Мюрзек уходит в ледяную тьму в одной легкой замшевой куртке.

Следует неловкое молчание. Оно свидетельствует о том, что почти все мы испытываем то же самое чувство, но у нас, в отличие от Пако, не хватало смелости об этом сказать. Однако Мандзони, по-прежнему поглощенный своими переживаниями по поводу содеянной с ним несправедливости, отказывается участвовать в последовавшем за ответом Пако обмене взглядами, и миссис Банистер, обрушивая на Пако всю ту ярость которую вызвало в ней равнодушие соседа, с враждебностью говорит:

– Если у вас такое нежное сердце, мсье Пако, не надо было угрожать мадам Мюрзек, что вы ее «вышвырнете вон»!

– My dear! – говорит только что проснувшаяся миссис Бойд.

– Но я никогда ничего подобного не говорил! – с неподдельным негодованием восклицает Пако. – Я посоветовал ей удалиться в туристический класс. Это Блаватский подал ей мысль покинуть самолет!

– Совершенно верно, – говорит Блаватский, холодно глядя из-за очков. – Это сделал я. Но немного позже именно вы произнесли слова, которые сейчас процитировала миссис Банистер.

– Нет, нет и нет! – кричит Пако с искренней, но отчасти сознательной забывчивостью.

– Да, да и да! – говорит миссис Банистер. – Вы это сказали! А потом вы пригрозили надавать ей оплеух! Странная угроза, адресованная даме!

Мадам Эдмонд не может вынести торжествующего вида миссис Банистер. Она наклоняется вправо и, сильно грассируя, говорит:

– Мюрзек не более дама, чем вы.

Миссис Банистер пропускает этот выпад мимо ушей, а Робби, встряхивая кудрями, серьезным голосом говорит:

– Но какое имеет значение, кто что сказал! Мы все приложили руку к тому, чтобы она ушла! И все несем за это ответственность!

В разговор вступаю я:

– Все, кроме бортпроводницы.

– Это верно, – говорит Робби.

– Нет, – со смущенным видом говорит бортпроводница. – Это не совсем верно. Я ограничилась тем, что сказала мадам Мюрзек, что она имеет право остаться. Я не настаивала на том, чтобы она это сделала.

Тут меня удивляет Блаватский. Однако мне бы не следовало удивляться, ибо Блаватский, проголосовав вместе с Пако, бортпроводницей и мной за то, чтобы провести повторную жеребьевку, исключив из бюллетеней имя Мишу, уже выказал известную склонность к состраданию. Но мне пока еще трудно признать за ним это качество – может быть, из-за его инквизиторских пристрастий.

Глухим голосом он говорит:

– Я сожалею, что подал мадам Мюрзек мысль покинуть самолет. Для меня это был способ оказать на нее давление, чтобы заставить ее замолчать! Я был поражен, когда она восприняла мой совет буквально! Высаживаться одной, в полной тьме, среди этого холода, даже не зная, где ты находишься!.. Такое решение мне совершенно непонятно!

Караман, у которого совесть чиста, так как он почти не вступал с Мюрзек в пререкания, не склонен, следуя Блаватскому, подвергать себя самокритике:

– Знаете, откровенно говоря, у нее был такой вид, будто этот индус ее околдовал. Она могла добровольно последовать за ним, – гримаса и быстрый взгляд в сторону Робби, – и выйти вместе с ним… из колеса времени.

Такая версия не лишена правдоподобия, но, к моему большому удивлению, Робби не поддерживает ее. Он молчит и с огромным вниманием смотрит на Блаватского.

– Нет, нет! – говорит Блаватский, и выражение его глаз скрыто толстыми стеклами очков. – Это мы своей бранью выгнали ее из самолета!

Наступает молчание.

– Вы правы, мистер Блаватский, нам следовало ее удержать, – с благодушным видом и самым нежным своим голоском говорит вдруг миссис Банистер. – Я не утверждаю, что надо было это сделать в ту минуту, когда она уходила. Нет. Раньше. Мы должны были по-другому реагировать на ее язвительные реплики. – И она сокрушенно вздыхает.

– That was difficult, my dear, – говорит миссис Бойд. – The woman was the limit! [27]

– Это верно, – говорит миссис Банистер с ангельским видом, и нимб святости вокруг черных волос ей очень к лицу. Она снова вздыхает. – Но мы не должны были принимать ее правила игры и отвечать ей ударом на удар. Нам в самом деле надо признать: мы сами способствовали тому, что она так разбушевалась.

27

Это было трудно, дорогая. Эта женщина была невыносима! (англ.).