Мадрапур

– Совершенно точно, – говорит Пако с явным облегчением оттого, что он правильно понят.

Робби мелодично смеется.

– Как это странно! Ведь такое ощущение должно было бы, скорее, возникать, когда вы чувствуете тяжесть тестикул у себя в трусах!

– Котик! – восклицает мадам Эдмонд, которая, влюбившись, стала стыдливой.

– Мсье Пако, – говорит вдруг Христопулос, сверкая черным глазом и плотоядно облизывая под пышными усами губу, – нет никакой необходимости иметь при себе банкноты, чтобы играть в покер. Вы берете первый попавшийся клочок бумаги, пишете на нем «Чек на 1000 долларов» и ставите свою подпись.

– Мадемуазель, у вас есть бумага? – спрашивает Пако у бортпроводницы, которая в эту минуту возвращается из galley.

– Нет, мсье, – отзывается бортпроводница.

– У кого есть бумага? – говорит Пако, стараясь придать своему лицу веселое выражение и обводя круг глазами.

Никто, по-видимому, бумагой не запасся, за исключением разве что Карамана, у которого в портфеле среди всяких папок, я это видел, лежит чистый блокнот. Но Караман, полуприкрыв глаза и приподняв губу, даже не шелохнулся – то ли он вообще скуповат и не дает ничего взаймы, то ли не любит (как, впрочем, и я), когда играют на деньги.

– Но ведь тут годится любая бумага, – говорит с воодушевлением Христопулос, делая округлый восторженный жест своей короткой рукой. – Мадемуазель, нет ли среди ваших запасов туалетной бумаги? В пачках. Не в рулонах.

– Полагаю, что есть, – говорит бортпроводница и направляется в galley.

Пако начинает смеяться с веселым и вместе с тем смущенным видом, и даже Бушуа улыбается, но, так как у него на лице осталось совсем мало кожи, да и та воскового цвета, его улыбка только зловеще обозначает рисунок челюстных костей. Удовольствие, которое он испытывает, предвкушая карточную партию – вероятно, последнюю в его жизни, – вызывает у меня ужас.

Бортпроводница возвращается из galley и с бесстрастным лицом протягивает Пако пачку туалетной бумаги.

– Вы собираетесь на это играть? – цедит сквозь зубы миссис Банистер.

– My dear, – говорит миссис Бойд, – don't talk to these men! [28]

– Меня вынуждают к этому наши обстоятельства, – говорит Пако. – Ну, так что же я теперь должен делать? – спрашивает он и вынимает из кармана шариковую ручку.

– Мадемуазель, – с масляной вежливостью обращается Христопулос к Мишу, – не окажете ли вы любезность позволить мне сесть рядом с мсье Пако?

28

Дорогая, не говорите с этими людьми! (англ.).

– Пожалуйста, Мишу, – просит Пако.

– «Пожалуйста, Мишу», – передразнивает Мишу, сердито глядя на него из-под свисающей на глаза прядки и не скрывая своего недовольства. – Вообще-то, – добавляет она с чисто детской досадой, пересаживаясь в кресло, которое раньше занимал индус, и в гневе роняя свой полицейский роман (а заодно и фотографию Майка, уголок которой она во время чтения основательно изжевала), – мне было вовсе не плохо и возле того, с кем я сидела!

– Но это совсем ненадолго, мой ангелочек, – говорит Пако, тронутый и в то же время обеспокоенный мини-сценой, которую ему закатили.

– И вовсе я не ваш ангелочек, пузан вы этакий, – говорит Мишу, и по ее тону можно ожидать, что сейчас она покажет ему язык. Но она утыкается носом и свисающими на лоб волосами в книгу, сует в зубы уголок фотографии Майка и умолкает.

– Если позволите, мсье Пако, – говорит Христопулос, наклоняясь к нему, и Пако поспешно отшатывается, задерживая дыхание, – вы пишете на каждом листке «Чек на 1000 долларов», ставите дату и подпись.

– Нет, – говорит Пако, смеясь и бросая взгляд на Блаватского. – Не долларов! Это несолидно! Швейцарских франков или немецких марок! Сколько мне заготовить расписок?

– Для начала тридцать, – говорит Христопулос с услужливым смешком, но глаза у него бегают, и весь его вид невероятно фальшив. И добавляет словоохотливо и любезно: – Вы будете нашим банкиром, мсье Пако. Вы нам выдадите по десять билетов каждому, а по окончании партии мы их вам вернем соответственно с нашими выигрышами и проигрышами.

– «Чек на 1000 швейцарских франков», – легкомысленным тоном произносит Пако, начиная писать округлым почерком.

Следует пауза, после чего Караман говорит весьма холодно, но голоса, однако, не повышает:

– На вашем месте, мсье Пако, я не стал бы расписываться на такого рода банкнотах.

– Но ведь это туалетная бумага! – говорит с легким смехом Пако.

– Сорт бумаги отношения к делу не имеет, – говорит Блаватский.

Круглые выпученные глаза Пако перебегают от Карамана к Блаватскому. Эти двое впервые друг с другом в чем-то согласны, что производит на него, кажется, сильное впечатление. Но в эту секунду Бушуа говорит слабым, полным упрека и дрожащим от нетерпения голосом:

– Ну… и чего же ты ждешь?…

Его тон достаточно ясно свидетельствует о том, что шурин из эгоизма лишает его последнего удовольствия в жизни.

– Да пишите же, мсье Пако! Чего вы боитесь? – внезапно говорит Робби голосом, в котором, как всегда, можно уловить второй смысл. – Пишите все, что вам захочется! Ставьте дату. Подписывайте! Это не имеет абсолютно никакого значения! Несмотря на то что мсье Христопулос, как, впрочем, и эти господа, убежден в обратном.

О том, что Робби хочет этим сказать, я полагаю, Пако не догадывается. Но, понукаемый Бушуа и приободренный репликой Робби (который с тех пор, как мадам Эдмонд объявила во всеуслышание о повадках Пако, ведет себя с ним очень по-дружески), Пако наконец решается, пишет наспех тридцать банкнотов, подписывает их, десять дает Бушуа, десять Христопулосу и берет остальные себе.

Я закрываю глаза. Я не собираюсь следить за этой карточной партией. Я нахожу ее нелепой, неуместной и в конечном счете для всех унизительной – включая и тех, кто вынужден быть ее зрителем. Мне бы хотелось, чтобы эти минуты нашего путешествия – путешествия Бушуа, моего собственного, да и всего нашего круга – поменьше омрачались подобными ничтожными пустяками. Кроме того, в этой партии в покер нет ничего, как говорят на скачках, «захватывающего»: ее результат известен заранее.

Внезапный отвлекающий маневр, произведенный Мандзони, заставляет меня снова открыть глаза. Он говорит бархатным сюсюкающим голосом:

– Между вами и мсье Христопулосом есть свободное кресло. Не разрешите ли вы мне его занять?

– Нет, – отвечает Мишу, бросая сквозь прядку волос суровый взгляд на Мандзони. И с жестокостью, ею, вероятно, лишь наполовину осознанной, добавляет: – Спасибо, я больше в вас не нуждаюсь.

– Мой ангелочек! – бросает с упреком Пако.

– Имя в эту минуту очень мало заслуженное! – отзывается Робби.

– Вы! – говорит Мишу, глядя на Пако с ребяческой злостью. – Занимайтесь своими погаными картами и оставьте меня в покое!