Магазин путешествий Мастера Чэня

– Кра-а! Ка-а! Мне начинает ее не хватать, этой… Этой… А до завтрака еще почти сутки. На обеде ведь нашей страшилы не бывает, да?

– Забудь про нее. Представь, что ты здесь живешь все время. Всегда тепло. Нет русской литературы. Нет твоих инфернальных коллег, критиков.

– И черт с ними, коллегами.

– Возникает чувство самоудовлетворения.

– Так, это надо записать.

– Завтра запишешь. Не стой на страже русского языка, слезь с нее.

– С кого?

– Со стражи.

– Ну вот почему это так – что бы ты ни сказал, я думаю о сексе?

– Я помогаю тебе в этой беде как могу.

– Я заметила. И особенно ценю, что тебе нравятся толстые женщины. И даже не отрицай, толстые. Вот смотри, это – безобразие. И вот это безобразие. Можешь даже потрогать лишний раз.

– Если ты не прекратишь, мне придется пойти в море.

– Вот и пошли.

Дождь начинается снова, резиновые тапки скрипят и выворачиваются по дороге к слабо шуршащей от миллионов пресных капель соленой воде до серого горизонта.

– Я знаю, в чем дело – она не человек, – сказала Алла, подбодренная легким, очень легким ланчем (после такого завтрака долго еще невозможно есть).

– Молодец! Горячо! Горячо! Никогда еще Штирлиц не был так близок к разгадке!

– Нет, ну серьезно – вокруг люди как люди, только сонные какие-то от этого дождя. А эта – ты посмотри, в ней же ничего естественного. Фигуры нет, под этим ее мундиром какие-то утягивающие трусы. Грим на физиономии как в цирке. А как она открывает эту свою жуткую пасть… У нее что, искусственная челюсть? И вообще, ярость, с которой она служит нам, клиентам, – это какое-то чистое зло.

– Стоп, тебя понесло не туда. В ней нет ничего естественного: вот это в точку. Вопрос: что такое «ка»? И почему я в ответ говорю «кап»? Забыла мою подсказку?

Алла задумалась. И скоро нашла ответ:

– Потому что ты мужчина. И у тебя очень лохматая грудь, и живот тоже…

– Стоп, мы обсуждаем серьезное дело. Правильно, потому что я – мужчина. «Ка» – частица вежливости в конце фразы или оборота. Для женщины. Она же – частица – для мужчины звучит как «кап». Сделала – сделал. Дэвошка, ты ведь филолог?

– Нет, таки я – техасский рейнджер. Но тайская филология у меня в зачаточном состоянии. Знаю с сегодняшнего дня два слова. Вот эти. Итак, женская частица вежливости… И что? Зачем она орет ее, как хищная птица? Почему пасть распахивает и бросается на нас с тобой?

Я торжественно молчал, поглядывая на металлическое кружево старого крыла отеля, эти крыши и навесы из стекла и металла, как крылья стрекозы. Шедевр колониального стиля в стране, не знавшей колониализма. Он, этот шедевр, напоминал о молодом Эйфеле, который еще не вернулся в Париж из французских колоний, из Ханоя, где спроектировал до сих пор стоящий там мост. Раньше здесь, где мы лежим, был не отель, а хуахинский вокзал, памятник архитектуры, и мы сейчас как раз там, где был край платформы. Вот только молотки, наверное, так не стучали… Что они там делают, в закрытом крыле отеля?

– Ну? Почему она на нас бросается?

– Потому бросается, что с яростью доказывает свою женскую сущность. И право говорить «ка» вместо «кап».

– Что?

– Оно не женщина.

– А?

– Трансвестит. Катой. Их тут полно. Жертва операции по смене пола. Здесь Таи- ланд. О катоях тут книги пишут.

– Это и есть решение твоей загадки?

– Конечно.

– Офигеть, ка!..

– А ты думала, кап.

Вести, приходившие с севера, были невероятны. Тысячи квадратных километров под водой? Накхон Саван и даже Аюттхая – зона бедствия? А это значит, что старый бангкокский аэропорт Донмуанг – возможно – объявит о своем закрытии? Он к северу от города, нынешний, новый – Суварнабхуми – к югу, с ним все в порядке, но… Если бы дело было пару лет назад, когда новый аэропорт еще не построили, и у меня не было бы машины, я бы не смог вылететь из страны, так? Невероятно.

Но в том-то и дело, что всего происходящего быть не могло, а оно все равно происходило.

Большая вода двигалась к Бангкоку с севера, и самое странное, что некоторые районы столицы, если верить этой газете, уже сейчас не очень проходимы. Такое случается в каждый сезон дождей, конечно, и никогда не оказывается серьезной новостью. Но ведь вздувшиеся реки продолжали свой бег, и конца этому было не видно. Столица, которая утонет?

Шуршание откидываемых простынь и шум моря или дождя. Вокруг белого штакетника, умело скрывающего нас от гостиничного сада с дорожками, – деревья, ветви и цветы, клонящиеся к земле от тяжелых капель. Это семь утра или десять? Теплый, пахнущий травой душный мир лишен солнца и полон воды, небо – цвета жемчуга.

– В-в-в, – содрогается Алла, голая, с розовыми складками от простынь на боку. Она пытается открыть глаза, стоя на краю маленького бассейна, деликатно защищенного от посторонних взглядов забором нашего домика. Ей холодно смотреть на воду, но вода теплее воздуха.

– Возьми меня в воде на ручки, – бормочет она, садится и с ворчанием соскальзывает вниз.

Вчера мы, кажется, немного сошли с ума. Отправились после неумеренного ужина в Хуахин как таковой – пара десятков кривых улиц, состоящих из магазинчиков и баров с девочками. Зашли в винную лавку, где за запотевшим стеклом холодильника смутно золотилась пара-тройка бутылок чего-то хорошего. Ведь Италия! Якобы Франчакорта! Надеюсь, такие вещи они тут подделывать не умеют?

Бокалы и бутылки мы поставили на край бассейна, с желанием оттуда не выходить. Но никому не советую заниматься любовью прямо в воде – это смешно и забавно, и только. В нашем садике для этого есть беседка среди кустов у края бассейна.

Тьма вокруг, дрожь подсветки на ветках, свисающих к воде, и толстое, да, толстое тело этой Аллы, которая бормочет, что вот такие женщины лучше относятся к этому своему телу и получают больше удовольствия.

– Я хочу, чтобы нас видели с балконов «Хилтона» за оградой, – говорит она. – И слышали, как мои мягкие части шлепаются, шлепаются о твой живот. Ах, какой звук… Прелесть.

– Для этого тебе надо спилить вон то дерево. Здесь все продумано. Ничего они со своих балконов не видят. Но знают, что мы здесь есть и именно этим и занимаемся. И пусть сдохнут от зависти в своем паршивом «Хилтоне».

В общем, вчера всего этого было все-таки многовато, а сейчас, утром, мы с ней смотрим на капельно-жемчужный мир вокруг и пытаемся открыть наконец на него глаза.

– Утро туманное, утро седое, – тихим голоском пытается пропеть она, лежа на воде. – Нивы печальные, сне-егом… покры-тые…

И начинает смеяться.

– Завтра последний день, а потом мне надо на самолет, – выговаривает она наконец.

И только в этот момент я вспоминаю, что вчера даже здесь, на юге, в этом Хуахине, пара улиц была как-то уж слишком похожа на речки. Ну, хорошо, вода должна сливаться в море… Но до аэропорта, куда с определенного момента ведет приподнятая над землей скоростная эстакада, еще надо сначала ехать по обычному шоссе. Оно хоть здесь, на юге, а там, на севере… Севернее аэропорта…