Магические числа

«Это была честная схватка», — не раз повторял Амундсен, но время от времени в глубине души чувствовал, что уж ничего не поделать с той зловещей тенью, которая иной раз задевала его своим краем, — тенью трагической гибели экспедиции Роберта Скотта.

А тут еще напоминание с неожиданной стороны — от неграмотного чукчи, шамана, исповедующего самую дикую религию. А может быть, он какими-то своими неизведанными путями почуял в нем, Амундсене, существование этой глубоко спрятанной душевной боли? Как это он сказал? «На пути к какой-нибудь жизненной вершине человеку иногда приходится переступать через жизнь другого…» Но что мог сделать Амундсен? Отказаться от своего намерения достичь Южного полюса и подождать, пока это сделает Скотт? По какому праву? Почему? Англичане считают, что он поступил неблагородно. Значит, благородство заключается в том, чтобы седеть дома возле хорошо протопленного камина и, покуривая трубку, следить за тем, что делается в мире, узнавать из газет об открытии неведомых земель, покорении недоступных вершин, далеких морей? Или же согласиться с несправедливым, полным высокомерия мнением, что только англичанину доступно исследование новых земель и морей и только Великобритания, имеющая многовековой опыт покорения стран и народов, может претендовать на приоритет в географических открытиях?

В сознании Амундсена уживались и чувство глубокой правоты, и чувство вины… Что же делать? Может быть, сказанное бывшим шамянпм все-таки споаведливо?

В то утро после ночного разговора Кагот выглядел обычным, ночная бессонница нисколько не отразилась на его облике. А может быть, это объяснялось еще и тем, что европейский глаз еще не научился распознавать на внешне бесстрастном лице эскимоса или чукчи его душевные движения? По заведенному порядку он сообщил начальнику о предстоящей отлучке с борта судна.

— Надо взять свежее нерпичье мясо и печенку, — сказал Кагот, для разнообразия меню иногда готовивший блюда из свежей нерпы. Особенной любовью членов экспедиции пользовалась нерпичья печенка, тушеная или жареная, с рассыпчатым рисом.

Кагот взял для обмена два фунта муки, несколько кусков сахара, любимый ребятишками Амоса яблочный мармелад и ко всему этому присовокупил еще две пачки табака.

21

Кагот спустился на лед и медленно зашагал к ярангам, стоящим на высоком берегу. Тишина прошедшей ночи как бы простерлась и на наступивший день, на разгоревшуюся зарю. Сегодня солнце уже заметно поднимется над горизонтом и будет часа полтора ослепительного снежного света. На этот случай Кагот захватил очкиконсервы с зелеными стеклами. У него имелось и чукотское приспособление, представляющее собой кожаную полоску с узкой прорезью для глаз, оно отлично предохраняло от снежной слепоты.

Кагот знал, что сегодня все мужчины дома: вчера у них был тяжелый, но добычливый день. Першин протащил мимо «Мод» трех привязанных друг за другом нерп. Хорошая добыча и сравнительно спокойная зима радовали сердца людей, и все было бы, наверное, прекрасно, если б не тревожные мысли о том, что и погода, и охотничья удача, и вообще жизнь — вещи непрочные, непостоянные и всегда надо ожидать какой-то перемены.

Кагот сначала зашел в ярангу Каляны.

Возле мехового занавеса большого полога на бревне-изголовье сидел Першин и чистил винчестер. Рядом с ним Айнана играла острконечными патронами. Каляна снимала жир с нерпичьих шкур и была вся перемазана кровью. Першин внешне сильно изменился по сравнению с тем, каким приехал в становище. Он отрастил густую мягкую бороду, начинающуюся у самых скул.

— Атэкай! Атэкай! — обрадовалась Айнана и бросилась навстречу отцу.

Каждый раз, когда Кагот смотрел на дочку, он видел в ней черты ушедшей навсегда Вааль. И тогда на его глаза навертывались слезы, щипало в носу и в груди возникала боль.

— Я всю печень оставила тебе, Кагот, — сказала Каляна. — Пусть тангитаны едят.

— Я возьму здесь две, — сказал Кагот, — а еще две у Амоса. Чтобы все было поровну.

— Хорошо, пусть будет так, — согласилась Каляна.

— Как в море? — обратился Кагот к Першину.

— Дрейфующий лед нынче отдалился, — начал Першин. Он говорил со знанием дела, словно всю жизнь только тем и занимался что бил нерпу на льду. — Припай нарос, и к открытой воде далеко идти. Только откроется вода — тут же замерзает. Опасно ходить по льду. Зато нерпы много. Хорошо охотиться!

Кагот пожалел, что не может ходить на охоту. Надо как-нибудь отпроситься у начальника на день и выйти на лед. Так ведь можно и позабыть, как добывается нерпа: не всю же жизнь быть ему поваром у Амундсена!

Казавшаяся издали непонятной и даже привлекательной жизнь на тангитанском корабле оказалась, в общем-то, однообразной, очень размеренной. Это впечатление усиливалось еще и тем, что начальник экспедиции требовал выполнения всех работ точно по часам. Особенно это касалось времени приема пищи. Задержка хотя бы на несколько минут вызывала его недовольство, и он делал строгий выговор. Но Кагот приноровился подавать и завтрак, и обед, и ужин в точно назначенный час или даже чуточку раньше, чтобы избежать упреков.

— Следов белых медведей немного, — продолжал Першин, — но они есть, особенно возле прибрежных скал.

— Будьте осторожны, — предупредил Кагот, — это скорее всего медведица с детенышем. Может подкрасться сзади и напасть.

— Амос мне тоже говорил, — сказал Першин. — Когда я того медведя убил, мне показалось, что теперь мне ничего не стоит добыть иследующего. А вот не попадаются.

— Белый медведь — редкая добыча, — заметил Кагот. — Когда какой год выпадает. Но к весне звери могут появиться.

Каляна подала чай, и мужчины приступили к основательному чаепитию с сахаром. Налили и Айнане в плоское блюдечко, чтобы не обожглась, и дали большой кусок сахара. Девочка пила как большая, засунув сахар за щеку. Втянув в себя весь чай, она вынимала сахар и клала его на столик, ожидая, пока ей нальют еще.

— Как дела с обучением грамоте? — поинтересовался Кагот.

— Туговато идет, — ответил Першин. — Ведь, по сути, мне приходится обучать не чукотской, а русской грамоте.

— Однако вижу, что у вас-то чукотский язык хорошо пошел, — заметил Кагот.

— У меня хорошие учителя, — улыбнулся Першин. — Учат все время. По-русски ведь не с кем говорить.

— Меня тоже учат грамоте, — признался Кагот.

Першин заметно удивился этому.

— А какой грамоте? Норвежской?

— Пока непонятно какой, — ответил Кагот. — Но мне больше нравится счет и числа… Вот я все хотел спросить у вас: у корабельных тангитанов тоже есть поэты или они только у русских?

— Поэты есть у всех народов, — ответил Першин. — И у норвежцев и у англичан. Я даже уверен, что они есть и у вас. Ведь тот, кто сочиняет песни, тоже поэт. А песни у вас есть, не правда ли?

— Песни-то есть, но в них мало слов, — вздохнул Кагот.

— А разве в вашем языке нет похожего на то, что я читал вам из Пушкина, Блока? — спросил Першин.

— Может быть, и есть, — неуверенно ответил Кагот, — но этошаманские заклинания, и они исходят не от человека, а от Внешних сил.

— Как это? — не понял Першин.

— Внешние силы как бы тоже говорят человеческими словами, но через избранного, через шамана, — объяснил Кагот.

— Значит, шаман и есть поэт! — весело заключил Першин.