Магистр

Боксеры, с азиатской машинальной методичностью вырезавшие обычно всех подряд, не делали послаблений для детей и женщин, поэтому просто удивительно, что в результате своего отчаянного сопротивления Винсент с Агнес все-таки уцелели. Возможно, кровопускателей отвлекли сдавленные крики, доносившиеся изнутри приюта, или пьянящая перспектива близкой богатой добычи. Как бы то ни было, Винсент остался в живых (от всех следов происшествия у него сохранился потом лишь тонкий косой шрам на левой скуле – шрам, который впоследствии вел себя странно, проявлялся редко и по самым неожиданным поводам), и Агнес… тоже выжила.

Отец Иоахим, лихорадочно старавшийся наладить связь с властями, быстро понял: в столице царит не император Гуансюй [25] и даже не всемогущая Цы Си, а хаос. На несколько часов периметр монастыря и приюта, этот некогда образцовый храм тишины, благочинности и европейского порядка, превратился в кипящий котел насилия и разрушения. Нападавшие, как выяснилось уже потом, почему-то никого не добивали.

Да, уцелели остальные монахини – ни на одну более не покусились, – и настоятель, правда, ненадолго. Поднявшись с пола в келье, где он был милостиво нокаутирован ударом в затылок, и превозмогая дурноту, отец Иоахим спустился вниз и увидел тела детей и сестер. Он добрался до распахнутых настежь ворот, чтобы закрыть хотя бы их, и обнаружил, что перед разверстыми створками странным, не по-собачьи организованным боевым клином стоит банда давно погибшего Лао Е, возглавляемая одним из его сыновей, таким же зенненхундом, только совершенно белым и красноглазым. Альбинос Сяо Е внимательно смотрел в глаза настоятелю, и отец Иоахим, встретив этот взгляд, из последних сил закрыл ворота и упал уже за ними. Это был инфаркт.

25

Император Гуансюй (1871–1908) – племянник Цы Си, посаженный ею на трон в обход порядка престолонаследования. С 1898 года находился под домашним арестом в результате дворцового переворота, организованного Цы Си для прекращения инициированного Гуансюем курса на прозападные реформы.

Небольшой британский отряд, прибывший на место происшествия, не смог войти в монастырь со стороны ворот: англичане как будто не решились вступить в кровопролитное противостояние с бандой Сяо Е, хотя у них и были винтовки. Бравые имперцы обошли монастырь, отодрали дверцу, возле которой случилось побоище с участием Агнес и Винсента, прошли обитель насквозь и нашли мертвого настоятеля. Труп увезли, лишь окончательно разобравшись с последствиями бойни.

* * *

Прошло полтора месяца, обитателей приюта подлечили. Большинство отделалось синяками и ушибами. Но не Винсент, который выжил так же, как и в первую ночь своей жизни, – не благодаря чему-то, а вопреки всему. Агнес тоже перенесла кошмар стоически. На переломе веков Китай превратился в неумолимую мясорубку, и обычно довольно внимательным к собственному эго европейцам теперь было не до нежностей. Поэтому никто особенно не поразился, что жертв при штурме оказалось меньше, чем могло, и не обрадовался, что монахиня Агнес Корнуолл и воспитанник Винсент Ратленд все-таки поднялись на ноги. Никому не было до этого дела: двадцатого июня 1900 года, как будто нарочно меньше чем за сутки до дня рождения Агнес, началась знаменитая осада Посольского квартала в Пекине. И если раньше до выяснения перспектив приюта, детей и всего западного присутствия в Китае обитателей монастыря собирались переправить в Нанкин – чуть только стало бы возможным сдвинуть с места пострадавших, – то теперь это мероприятие переносилось на неопределенный срок: под вопросом было выживание не только одного приюта, но всех иностранцев, кому не посчастливилось остаться в Пекине тем убийственным летом.

Между тем в Нанкине монастырю и приюту предстояло разделиться, разделились бы и Агнес с Винсентом. Надо ли говорить: Винсент счел, что, наконец, перерос право приюта распоряжаться его судьбой, и вознамерился сбежать окончательно? Одно лишь останавливало его: он не мог уйти, не попрощавшись с Агнес. Тогда-то у монахини и ее воспитанника и произошел один из тех разговоров, которые называют судьбоносными.

Как ни странно, после ужасного происшествия полуторамесячной давности Агнес не стала обходить стороной пустынный внутренний садик, кое-как присыпанный новым песком и уже пытавшийся зарастить вытоптанные проплешины чахлой травой. Наоборот, она даже чаще, чем прежде, пользовалась возможностью подышать в этом саду воздухом – не потому, что упражнялась в самоистязательном смирении или забыла о том, что эти песок и трава совсем недавно были запятнаны ее и Винсента кровью, а потому, что искала уединения. По-видимому, теперь, когда кошмар Агнес раздался вширь и ввысь и стал общим для всего иностранного присутствия в Пекине, ей стало проще смотреть в лицо кошмару, чем в лица сестер и воспитанников, а больше уединиться ей было негде. Что до Винсента, то он нисколько не изменился. Не вполне заживший шрам на скуле делал его лицо старше, а взгляд мрачнее, но вел он себя по-прежнему – с тем же сочетанием вежливости и независимости, принимать которые без неприязни умела, кажется, одна Агнес. Вообще казалось, что, как никто из окружающих толком не осознал, что эти двое приняли на себя первый и основной удар погромщиков, не понял, насколько страшный ущерб был нанесен им, так и сами мальчик и монахиня тоже не понимали этого. В те годы мало знали о тайнах психики, а раны на телах двух главных героев этой главы кое-как затянулись.

Винсент вышел из темного коридора в клуатр и подошел к монахине. Агнес снова что-то шила. Он опустился на траву.

– Хочешь попрощаться? – спросила монахиня, не поднимая глаз от шитья.

– Агнес, Агнес, – пробормотал мальчик, следя, как летает игла, перемежающаяся четкими стежками, как будто пришивающая к детской сорочке невысказываемые слова. – Все-то ты всегда знаешь заранее.

Она молчала, и он молчал, пока не увидел, что на распятое полотно падают капли. Молчание на минуту сгустилось так, что его можно было кроить на алые маньчжурские платья-ципао.

– Агнес, ну что ты? Посмотри на меня.

Агнес упрямо мотнула головой. Винсент подумал, что она так и осталась той своенравной английской девчонкой, которой была до пострига. И что, наверное, внутри этой тридцатитрехлетней Агнес жила его ровесница – сестра Агнес, сестра…

– Посмотри на меня, ну, пожалуйста. – Винсент протянул руку, забрал у Агнес иглу и воткнул в ткань. Потом тихонько дотронулся до предплечья сестры.

Монахиня подняла голову. Может, из-за того что она смотрела на него сквозь слезы, ей показалось, что в черных глазах воспитанника засела тревожная синева.

– Дело ведь не во мне, – почти неслышно пробормотал Винсент, вытаскивая из взгляда монахини то, что пряталось за слезами; она уже не могла отвести взгляд. – Дело не только во мне… Агнес. Ты не бойся. Кажется, что страшно, и что обязательно надо что-то предпринять, но ничего предпринимать не надо. Я никуда не уйду, разве я могу бросить тебя? Ты дважды спасала мне жизнь.

– И ты спас мне жизнь, Винсент.

– Глупости, я только во всем виноват. А ты не бойся. Хочешь, сбежим вместе? Думаешь, мы не выкрутимся или что у нас нет средств к существованию? – Но Агнес молчала и плакала. – Ну, Агнес… Ты думаешь, я не сумею сделать так, что никто ничего не узнает, что о сестре Агнес Корнуолл просто все забудут, как будто ее и не было в этом приюте, в этом монастыре, в этом проклятом городе?

– Я не могу, – шептала монахиня, – не могу оставить… это… в себе. Ты не поймешь. Ты умный, Винсент, и смелый, но весь этот позор и ужас – ты не сможешь понять, а я не смогу объяснить тебе. Такое нельзя носить внутри, Винсент, это не должно появиться…

– Но… но… – Винсент вынужден был признаться себе, что понять и почувствовать то же, что Агнес, действительно не сумеет, и на секунду замолчал. – Но ты же веришь. В своего Бога. Ты же не будешь спорить с неисповедимостью Его путей и с тем, что Он испытывает тех, кого любит.

– Я не могу. Я не спорю, а просто не могу.

– Агнес, а как же я? – Он пустил в ход последний аргумент. – Я понимаю, что из-за того ужасного дня и его… последствий ты теперь пытаешься найти смерть для себя… для того в тебе, чего так боишься. Но я, Агнес? У меня же никого нет, кроме тебя, как же ты могла забыть? Ты ведь моя крестная мать, как же я буду без тебя?

– Ты сможешь без меня, Винсент. А я… – Она задохнулась и замолчала.

– Хорошо, – сказал он мрачно. – Я читал много здешних книг. Например, даосских. В них попадаются разные рецепты, от разных недугов. В том числе от твоего. Я все сделаю. Ты немного поболеешь, но потом будешь прежней.

Монахиня долго смотрела на мальчика, потом протянула руку к его скуле. Он немного отодвинулся. Она чуть слышно вздохнула и, опустив руку, сказала с прозрачной улыбкой:

– Винсент, я не позволю тебе брать этот грех на душу. Ты меня убедил. Я ничего не буду делать. Мы поедем в Нанкин, и там… когда больше нельзя будет скрывать – сбежим. Такой грех самый легкий, правда?

Винсент поднялся, и его бледное раздосадованное лицо накрыла тень.

– Агнес, не стоит тебе играть со своей душой. Я тебя уговаривать не буду и находиться постоянно рядом, чтобы держать за руку, тоже не могу.

Она снова потянулась к нему, он снова отодвинулся, на этот раз резче.

– Хорошо, – прошептала Агнес. – Твоя взяла, – и опустила голову.

Он поверил. Она обманула.

5. Vitex Agnus castus

Монастырь и приют бурлили. Иностранный квартал Пекина продолжал героически сдерживать осаду ихэтуаней, пока вокруг творилось непередаваемое. На морях китайцы пытались собрать свой почти не существующий флот, но куда им было против русского броненосца «Сисой Великий» [26] , явившегося из Порт-Артура, и двухтысячного отряда морских пехотинцев адмирала Сеймура, высадившегося в Тяньцзине и отправившегося на помощь осажденным европейцам. Державы господствовали на морях. Великий царедворец Ли Хунчжан [27] , одряхлевший тигр, которому оставалось меньше года до мучительной смерти, напрасно заигрывал с Бисмарком и Витте, пытаясь выторговать возможности контролировать Маньчжурию (ходили слухи, что он принял от русских огромную взятку). Зря бился он за «самоусиление» старого китайского дракона: обороняться на востоке от японцев, от американцев, от европейцев… строить флот, железные дороги… защищать сердце страны, расположенное так близко к побережью, к границам… на все это уже не было сил. И хвост дракона, позвонками Великой стены дохлестывавший до бескрайних пустынь Центральной Азии, тоже увяз: в него вцепились те же русские и англичане – из Турции, из Афганистана, из Индии. Шла «Большая игра». Ли призывал отдать уйгурам «Новую границу» – Синьцзян, присоединенный полтора века назад, его политические противники, понимавшие приоритеты иначе, решили не отдавать ни пяди. Сановники спорили, страну раздирали драки милитаристских клик, мандарины всех уровней маневрировали между двором (где императрица то задорно громоздилась на европейский велосипед, то исподтишка провоцировала подданных на кровавые расправы с иноземцами), между отупевшим от опиума и беспросветных тягот народом и теми же самыми иноземцами. У этих последних впервые в истории был получен грандиозный заем на синьцзянскую кампанию, призванную отжать русских из Семиречья и англичан отовсюду на западе империи, но никак не способную еще и накачать мускулы погибающего дракона на борьбу с заморскими дьяволами под носом у правительства, на побережье. Обдирая накладные ногти, Древний Китай пытался выбраться из скользкого котла с кипящей лапшой, в который превратился, а попавшие в ловушку местные европейцы наивно думали, что если переместятся от одного края котла к другому, для них что-то изменится. Но котел кипел весь. Уже катился к концу июль, и анаконда Боксерского восстания потихоньку, фут за футом, душила стоическое сопротивление Посольского квартала, а помощи все не было.

26

Спущенный на воду в 1894 году броненосец «Сисой Великий» (названный именно так, в отличие от трех своих предшественников – линейных кораблей с названием «Сысой Великий») погиб в Цусимском сражении в 1905 году.

27

Ли Хунчжан (1823–1901) – одна из ключевых политических фигур конца XIX века в маньчжурском Китае, отец политики «Самоусиления», военачальник, усмиритель Тайпинского восстания и крупнейший игрок при дворе.