Magnum Opus

«Вывеска» – чересчур громкое название для ватмана, приклеенного к стеклу скотчем, зато ежедневная смена иероглифов на раскатанном бумажном листе в своё время представилась мне верхом загадочности и утончённости. Я настолько жаждал быть приворожённым, что приложил к делу все мыслимые усилия и довёл себя до замираний сердца, до нервной дрожи, которые накатывали уже на подлёте, на первом этаже, на этапе пластмассово-синтетического востока.

Любопытство оказалось важней очарования тайны: я взялся осваивать кандзи и хирагану, рискуя обнаружить, что на ватмане писали что-то вроде: «Акция. Конь в пальто! Приведи друга – получи скидку», но первые опознанные слова расползлись улыбкой умиления – на дверях химчистки сменяли друг друга стихи. Дальше ежедневной расшифровки ребусов мой японский не пошёл.

В то утро, поднимаясь по лестнице, я думал о том, что совет моего ночного визави – неожиданность хотя бы потому, что вообразить его на фоне готической резьбы окна было проще, чем у двери с иероглифами. Впрочем, мне ли не знать, что эклектика, контрастное смешивание, выход за собственные пределы, поверхностное обрастание элементами, не свойственными основному каркасу, дарует если не открытия, так разнообразие? Тут я представил призрачного гостя в кимоно и не без удовольствия захихикал.

Ватман встретил меня лирикой с философским уклоном:

«Забудусь сном – вижу тебя, проснусь – видением предо мной мелькаешь, а сам наш мир – пустая скорлупа цикады – он ли не сон?».

– Есть в мире странные сближения, – с этими словами я толкнул дверь.

Сначала мне показалось, что пространство, куда я попал, необитаемо, если не считать вешалок с чехлами, чьи плотные ряды формировали изогнутые ходы – шуршащий и шелестящий лабиринт от пола до потолка. При ближайшем рассмотрении под паутинкой неизвестной, ласкающей пальцы материи, обнаружились не только пуховики, деловые тройки и платья из тех, что я регулярно видел на улице. Подавляющую часть скрываемой чехлами одежды я принял бы за карнавальные костюмы – уж больно хорошо сохранились, да и откуда тут взяться историческим раритетам со всех концов мира? А смелые эксперименты модных домов здесь что забыли? Но сквозь паутинку ладони мои окутывала спокойная, не предъявляющая и не требующая доказательств подлинность.

Миновав лабиринт очищенных образов, я упёрся в массивный узел на женском затылке. Та, кого логично было принять за хозяйку сего заведения, сидела за ободранной партой, словно из моей школы спёртой, и черкала в толстой тетради – вела то ли расчёты, то ли хронику. Стопка чеков у её локтя поражала пестротой форм, текстур и оттенков. От падения сию конструкцию удерживала спица, пробившая насквозь и лоскутную башню, и столешницу.

Не оборачиваясь, не отвлекаясь от тетради, хозяйка отвела в сторону свободную ладонь: на шнурке, опутывающем безымянный палец и мизинец, болталась ладанка или просто мешочек.

– За этим пришёл? Что молчишь? Догадываешься, от кого привет? Передай ему, чтобы спицу вернул. Клептомания – качество полезное, но не настолько же… Да шучу я. Делать мне нечего – спицы считать. Не нашёл более подходящего инструмента? Бывает. Себя толком не втащил – какой уж тут личный арсенал. Передай ему то, что он сам знает: инструменты расхолаживают. Надо иногда обходиться без них. С другой стороны, зачем лишний раз напрягаться, раз уж «под руку подвернулось»? Ты со мной согласен? Спрашиваю: за этим пришёл?

Я счёл за благо ответить утвердительно.

– Ну так бери.

Шнурок соскользнул с пальцев, стоило потянуть за ладанку, а вот взглянуть в лицо собеседницы я не успел: резкое движение головой – и узел на затылке развязался, волосы закрыли профиль.

Уважая режим инкогнито, я занялся мешочком, из которого на руку мне выпала пара камней, обтесанных, отшлифованных водой или ветром.

Выяснять, действительно ли камешки не то, чем кажутся, не было необходимости, а вот пролить свет на некоторые детали хотелось.

– Щелкунчик не разжуёт… – протянул я.

Живописно длинная спина, до сего момента изогнутая ради парты не по росту, выпрямилась.

– Неплохо, – голос предполагал ухмылку. – Сразу понял, что цацки – для внутреннего употребления. Быстро познаёшь материю на глаз и на ощупь. Такая прочная связь с видимым миром – удача, но и, как твой брат выражается, засада. Щелкунчику не по зубам, это точно. Зато растворяются в шести-семи унциях любой жидкости. Без привкуса, без запаха.

– Значит, яд? – я с наслаждением покатал камушки в руке. – Или, как всегда, дело в дозе?

– В дозе, но тут не без сюрпризов, – дама заметно оживилась, будто мы наконец коснулись единственной интересующей её темы. – Растворишь один – вода станет отравленной, и выпивший её умрёт через четверть часа. Используешь два, одновременно или по очереди – тело не усвоит, почки поспешно выведут. Никаких последствий.

– Остроумно. Яд по мере употребления становится противоядием. Они идентичны по весу и свойствам, но отменяют воздействие друг друга, – восхитился я. – Если только не положить их в разные чашки.

– Не спросишь, что тебе с ними делать?

– Нет.

– Ну и молодец. Откуда мне знать, для чего они тебе пригодятся?

Уходя, уже открыв стеклянную дверь, я обернулся и послал голос блуждать по тканевому лабиринту:

– Если увидите его раньше меня, передайте привет. В любом чистилище лучше с приветом.

Я вовсе не сходил с ума от странностей. Я чувствовал себя дельфином в воде, полярным сиянием в термосфере, репатриантом. Душок абсурда пропитывал двенадцать лет жизни в царстве карги, но не события последней недели.

Владелица «химчистки» назвала призрачного гостя моим братом? Аминь. Его братом мне нравилось быть. «Нравится» и «не нравится» – единственные факторы, действительно имеющие значение.

Впрочем, какое движение будет следующим, я решительно не представлял. Гулял от скверика к скверику – урбанистическая романтика хороша, пока выхлопные газы не въедаются в лицо и носоглотку – и недоумевал: два камушка в ладанке, две сестры в одной комнате. Жаль их, конечно, но не в том проблема. Допустим, Виа отдаст краски, Эхо – телесность, но как передать их призрачному гостю? Вот его и надо спросить, додумался я к вечеру, и понёсся домой. То есть, к трюмо.

* * *

К трюмо, которое я нашёл слепым, изуродованным, замурованным – разбитым.

Карга симулировала разрушительную истерику обезумевшей от горя матери, вопила, что Ала была её радостью, светом в окошке, а «эти бездушные твари» никогда не поймут её боли, как смеют они её удерживать, успокаивать… Что любопытно, нетронутые ковры так и висели по стенам. Не пострадал ни один ящик под трельяжем, не подверглось нападению погнутое зеркало в ванной. За выходку (будем честны – за выход) того, кого мне хотелось называть братом, расплачивалось только зеркало триединое.