Магнус Чейз и боги Асгарда. Меч Лета
Шрифт:
Мама заговаривала об особняке, только когда нам случалось проезжать мимо на машине. Она показывала мне дядин дом, точно опасный риф прямо по курсу: «Видишь? Вон он. Держись подальше».
Когда я очутился на улице, мне доводилось бродить ночами неподалёку от дядиного дома. Я заглядывал в окна: там сияли подсветкой шкафы-витрины, полные древних мечей и топоров. Со стен на меня таращились забралами жуткие шлемы, а на лестницах, как окаменевшие призраки, застыли статуи.
Несколько раз я подумывал, не пробраться ли в дом тайком. А вот постучать в дверь мне ни разу даже в голову не пришло. «Дорогой дядя, Рэндольф. Я знаю, вы на дух не выносили мою мать, а меня не видели уже десять лет. Я знаю, что ваш древний металлолом вам милее семьи, но, пожалуйста-пожалуйста, можно я поживу в вашем чудном домике и буду питаться объедками с вашего стола?»
Нет уж, спасибо. Как-нибудь перебьюсь спальным мешком и вчерашним
И тем не менее… Проникнуть в дом наверняка плёвое дело. А там я осмотрюсь, может, найду какой-то ключ к происходящему. А заодно стырю что-нибудь на продажу.
О, простите, если я задел ваши высокие чувства.
Хотя погодите. С чего бы мне извиняться?
Я не ворую у первого встречного. Я выбираю стопроцентных придурков, у которых денег куры не клюют. Скажем, новёхонький «БМВ» без инвалидного значка паркуется на инвалидном месте – у такого я без зазрения совести отожму окно и выгребу мелочь из подстаканника. Или выходит какой-нибудь тип из универмага «Барнис» [3] с мешком шёлковых носовых платков, треплется по телефону и при этом не смотрит по сторонам и расталкивает всех направо и налево. А я тут как тут – и вытаскиваю у него бумажник. Не обессудь, парень: если уж ты готов выложить пять тысяч долларов за то, чтобы красиво сморкаться, то мой обед тебя не разорит.
3
Сеть очень дорогих американских универмагов.
Я сам себе судья, присяжные и подсудимый. И раз уж речь зашла о стопроцентных придурках, то лучше дяди Рэндольфа кандидата на эту роль не найти.
Особняк выходил фасадом на Коммонуэлс-авеню. Обойдя дом, я вышел на параллельную улицу с поэтичным названием Общественный проход 429 [4] . Парковка Рэндольфа пустовала. И тут была лестница в подвал. Никаких признаков охранной системы в особняке не наблюдалось. Дверь оказалась закрыта на обычную защёлку, даже без засова. Ну что же ты, Рэндольф. Так даже неинтересно.
4
Такие проходы обычно пролегают между задними фасадами домов; по ним ходят пешеходы, но не ездит транспорт.
Спустя две минуты я был внутри.
В кухне я первым делом поживился нарезкой из индейки и крекерами и попил молока из бумажного пакета. Вот чёрт, а где фалафель? Сейчас бы фалафель – самое то. Но зато я разжился плиткой шоколада – её я приберёг на потом, засунув в карман куртки. (Шоколад – это чтобы смаковать, а не проглатывать в один присест.) Потом я отправился наверх, в мавзолей с мраморными полами, битком набитый мебелью красного дерева, восточными коврами, живописными полотнами и хрустальными люстрами. Прям смотреть неловко. Ну как можно так жить?!
В шесть лет, я, конечно, не понимал, какое тут всё дорогущее, но общее впечатление от дома у меня было следующее: тёмный, мрачный, гнетущий. С трудом укладывалось в голове, что мама здесь выросла. Зато сразу понятно, почему её с такой силой тянуло на природу.
Наша квартира над корейской закусочной в Аллстоне [5] была очень уютной, но маме вечно не сиделось в четырёх стенах. Она любила повторять, что её настоящий дом – это Синие холмы. Мы туда ходили в любую погоду – и в однодневные походы, и c ночёвкой в палатках. Свежий воздух, никакие стены на тебя не давят, и вокруг ни души – только утки, гуси да белки.
5
В отличие от престижного Бэк-Бэя, Аллстон – пёстрый, разношёрстный район, где живёт много выходцев из самых разных стран. А ещё там полным-полно студентов: Аллстон расположен близко к ряду колледжей и университетов, в том числе и к знаменитому Гарварду.
А вот особняк, по-моему, изрядно смахивает на тюрьму. Я стоял посреди пустой прихожей, и по спине у меня словно ползли невидимые жучки.
Я поднялся на второй этаж, в кабинет. Там пахло лимонной мастикой и кожей, как и раньше. Вдоль стены тянулась освещённая витрина с изъеденными ржавчиной шлемами и топорами. Мама рассказывала мне, что когда-то Рэндольф преподавал историю в Гарварде [6] , но потом там случился большой скандал, и его выгнали. В подробности мама не вдавалась, но одно было ясно: у моего дядюшки форменный сдвиг на исторических артефактах.
6
Преподаватель Гарварда – это очень солидная должность. Гарвардский университет – самый старый американский вуз, он основан в 1636 году и по праву считается одним из лучших в мире. Гарвард в Америке – это примерно как Оксфорд или Кембридж в Великобритании или Сорбонна в Париже.
«Ты куда умнее обоих своих дядьев, Магнус, – однажды сказала мне мама. – С твоими-то оценками поступить в Гарвард – раз плюнуть».
Но это говорилось, когда мама ещё была жива, когда я учился в школе и мне светило более заманчивое будущее, чем ежедневная охота за едой.
В углу кабинета Рэндольфова громоздился какой-то валун – что-то вроде надгробия, расписанного и изрезанного витиеватым узором. А в середине скалилась звериная морда – то ли лев, то ли волк.
Меня всего передёрнуло. Волки в моём случае – явно лишнее.
Я подошёл к письменному столу, ожидая увидеть компьютер или ноутбук хоть с какой-нибудь информацией, которая наведёт на мысль, почему вдруг меня стали разыскивать. Но никакой техники тут не обнаружилось. Зато по всему столу были разложены куски пергамента – жёлтого и тонкого, как луковая кожура. Как будто средневековый школьник готовился к уроку обществознания и нарисовал карту: слабо прочерченная линия берега, разные точки помечены буквами незнакомого мне алфавита. И сверху пергамент придавливал как пресс-папье кожаный кисетик.
У меня перехватило дыхание. Я же помню этот кисетик! Я развязал тесёмку и вытащил фишку домино… только это было не домино. Моё шестилетнее «я» вспомнило, что мы с Аннабет тогда играли вовсе не с доминошками. Давнее воспоминание окрепло на глазах. На этих плашках вместо точек были красные символы.
На моей ладони лежала плашка с символом, похожим на ветку дерева. Или на латинскую F.
Сердце ухнуло. Сам не знаю, с чего бы. Я вдруг подумал, что зря я сюда притащился. Появилось ощущение, что стены смыкаются вокруг меня. Зверь, прорисованный красной краской на каменной глыбе, злобно скалился. Казалось, его черты обведены кровью.
Я подошёл к окну, решив, что надо выглянуть на улицу – вдруг полегчает. Коммонуэлс-авеню прочерчивала поперёк зелёная полоса, засыпанная снегом. Голые деревья стояли все в рождественских огнях. В конце квартала за металлической решёткой возвышалась на пьедестале статуя Лейфа Эрикссона [7] . Прикрыв глаза рукой, Лейф вглядывался в развязку над парком Чарльзгейт и, судя по всему, восклицал: «Ого, ребята! Да тут машинки!»
Мы с мамой постоянно отпускали шуточки насчёт Лейфа. Доспехов на нём было, прямо скажем, маловато: короткая кольчуга да две нагрудные пластины – ни дать ни взять викингский лифчик [8] .
7
Лейф Эрикссон (или Лейф Счастливый, ок. 970—1020) – исландский мореплаватель, которого считают первооткрывателем Северной Америки. Он первым посетил континент за пять столетий до Колумба.
8
Честно говоря, повод для шуточек тут налицо – в бронзовом Лейфе Эрикссоне, стоящем в центре Бостона, викинга с первого взгляда не распознаешь. Скорее перед нами утончённый античный герой в несколько расслабленной позе и одетый совершенно не по-викингски – что поделать, памятник воздвигли в конце XIX века, и представления о викингах тогда были несколько романтизированы.
Понятия не имею, почему эта статуя очутилась в центре Бостона. Но дядюшкина страсть к викингам возникла явно не на пустом месте. Он же тут вырос. Каждый день глазел в окно на Лейфа. И когда дядя Рэндольф был маленьким, он наверняка думал: «Вот вырасту и стану изучать викингов. Парни в бронзовых лифчиках рулят!»
Я перевёл взгляд к подножию пьедестала. Там кто-то стоял… и смотрел на меня.
Знаете, как это бывает: видишь кого-то знакомого в непривычном месте – и не сразу доходит, что это он. В тени Лейфа Эрикссона стоял высокий бледный мужчина в чёрной кожаной куртке, чёрных байкерских штанах и остроносых сапогах. Единственным цветным пятном в его облике был обмотанный вокруг шеи красно-белый шарф. Его концы стекали по плечам, как расплавленная карамельная трость.