Макарыч

Макарыч закурил, задумался, словно забыл о том, что Колька ждет, что же было дальше.

— Ну и как? Вернулись они живыми?

— Ого! Скорай какой! Поостынь. Послухай, — а сам все курил долгими сиплыми затяжками. Докурив, выбил пепел и продолжил: — Тот мужик в тайгу, ровно в кабак пошел. Ума ему от родов Господь не дал. Ну, а едиными портками да званьем мужичьим тайгу-матушку н е осилить. От и над-.смеялась она над им! Не ведали мы долго про тот отряд. А тут мине упросили пойтить искать пропавших. Пошел я один. Думал — хочь сгину, а ни- каво за собой не потяну. Добралси я до тех местов к третьему дню. Двинулси по ущелью, што Совой зоветца. Глядь, всяка рухлядь порвана валяитца. Пепел от костра, росами прибитай. Смекнул: давненько тут люд побывал. Поковылял дале. К вечеру другу стоянку заприметил. Тож давнюю. Иду, не ведаю, на чей след напал. Про сибе таво запойнаво кляну. Ить как греха не спужалси, столько смертей на душу взять? Ить ен, оглобля пропитая, от бурундучьева писка рехнутца мог. Тут жа ну што на грех — ни звуку. Хочь ба сойка крикнула. Она, сам ведаишь, с любопытности орет. Кады заметить каво. И тут послышал хрип вороний. Коль оне, могильщики, голос п одають, иде-то падаль завелась. Я туды и заторопилси. Глядь: батюшки светы! Волос в дыбки полез. Зашевелилси. По душе ровно смертушка огладила холодной лапой. Лежат мужики хто как. Посинелый. И дух от их — худче не бывает. Один так и навовси, руки, ноги заломивши, под корягу влез. Богу душу тяжко отдавал. Други е тож не легше. Оторопел я. Ить не убойны, не с голодухи, не зверье, а померли все. Токо мужика с ими нету таво. Стрельнул я — молчок. В окрест искать стал и тож ничево. Тут жа темь настала. Надумал костер развесть. Подошел к старому огнищу, у какова отряд напоследок грелси. Глядь — нож валяитца. Котелок, ведро опрокинутое. Заглянул, а в ем поганый грибы варенаи. Поусохли ужо. Да и времечко прошло порядком, как отряд ушел. Почитай, сколь будить с осени до весны. Отравились оне, а хто им помог, потом дозналси. Поначалу думалось, што по неведенью сами опростоволосились, ан нет. Не тут-то было. Но в ту ночь от костра мине отойти было жутко. Наутро, чуть развиднелось, собрал я всех мужиков под дерево. И только поклад схоронить собрался, шорох за спиной заслышал. Обернулси старик стоит. Белай, што кора березы. Трясучий и пошти гольнай. Завидил мине и за ва л ежник попятилси. Я к ему. Признал пропойцу. Ухватил за грудки. Ей вырываитца. Несетъ нисусветно што. Тряхнул — поумнел враз. Етот гад в карьере жил, иде я ране каторгу отбывал. Харчей ему хватило отрядных. Што остались. Вот только одежу с трупов сымать спужалси. Потому гольнай был. Тех геолохов ен поотравил. Решил их таежным накормить, а толку в грыбах не веда ла . Оне жа и не пглянули, каво ен в ведре варил. Сам-то, грыбов не дождав, от чифиру сдурел. Сам тож хотел тех грыбов отведать. Да поглянув, што с мужиками деитца, понял. Да поздно. Протвирезил. А пойтить в село убоялси. Сказывал, што мертвых часто изведывал, все просил простить грех. А можа, и тут брехал, с такова станитца.

— А с остальными отрядами что случилось?

— Одни в речке утопли. Лодка в водоворот попала. Остатнии хто с голодухи помер, другии с путя сбились. Тайга в те места никаво не допустила.

— Но вот Потапова?

— Што? С гольными руками выплюнула. Ничевошки не дала. Поводила за нюхалку, тож жисти в отряди поотняла да и выкинула. Нет на те места хозяина и не будить, — уверенно заявил лесник.

Колька барабанил пальцами по пню. О чем-то думал. Где-то по-котеночьи рысь мяукала. Будто молока выклянчивала.

— Ты, Колюшка, шло млад. Тайгу-то хочь и знаишь, хозяином ее тибе ни стать. Много она от тибе скрываит.

— Почему же?

— Когда ты в ее уходишь, харю не хрестишь. Позабыл про все. А она возьмет да и подсунет тибе на путь заместо цветов — ворона. Што наперед тибе промеж дерев поскачит. Што делать-то ставишь?

— Подумаешь, ворон. Не видал я их. Испугал чем!

— Дурак ты вислоухай. Не гонорись пред вороном. В тайге ен свой, а мы пришлыи. Да слухай. Знай, завидел на своем пути цветы — удача, стало быть, ждет. Ну, а ворон, то к смертушке, к трупу видитца. Хто первым повстречалси с им, тот из тайги не возвернетца. Ворон смерть предсказываит. До креста довидеть. Потом на ем жа усопшево отпевать зачнет. Примета верная. Ты слыхал, как ворон на могили кричит? То ен душу покойнава на суд Божий кличить.

— Видно, это от судьбы.

— Черт ты непутя щ ий! Судьбу ить тож умилостивить надоть.

— Как?

— Ворона таво хлебом отманить надоть. Заставить со свово пути сойтить. И, перехрестясь, в дорогу поспешать, штоб планида не догнала.

— Цветы, говоришь, на удачу?

— Не шибко-то оне сустренутца на пути.

— Вот ты говорил, что умрет тот, кто увидел ворона. А если весь отряд увидит. Тогда как?

— Хто первый приметил, тому и могила.

— Даа…

— Ты што башку к коленкам сломил? Аль тож што чуишь?

— Я-то нет. А Зойка…

— Че?

— Прямо над головой ее ворон кружил, когда на практику поехала. Я провожал ее.

— Надолго она подалась?

— На три месяца.

— И далеко?

— Да.

— Эх, сынок, — вздохнул лесник, и резкие складки прорезали его лоб.

Колька зябко передернул плечами. Уткнулся в ладони. Молча смотрел на посинелые угли костра. Он не видел лица Макарыча. А тот шептал молитву. Глаза его к небу тянулись. Где под бархатной занавесью, по его понятиям, Бог живет. Там он судьбы и справедливость вершит.

Лесник искал хоть малейший отклик на молитву. Но небо запечатано, как набитый деньгами сейф. Спрятало все звезды. Облаянный Макарычем месяц, видно, нашел свою половину. И теперь, забыв обо всем, спрятался, ушел к Богу.

Колька, упершись локтями в колени, сжался замерзшим кузнечиком. Откуда ему было знать, что Зойки, его Зойки, уже нет в живых? Злой ли рок был тому виною или проклятая случайность отняла жизнь у девчонки. Удача оставила ее в тот же день, последний день их встречи. Когда, проводив Зойку на профиль, Колька, не оглядываясь, вернулся назад в город. Ее отряд ушел вперед. Голоса людей были слышны неподалеку. Девчонка села верхом на лошадь, тронула поводья. Подъехала к тропинке и уже совсем было хотела спуститься вниз, как перед мордой кобылы из-под куста выскочила мышь. Лошадь встала на дыбы. Захрипела. Округлившиеся ее глаза налились кровью. Она затанцевала на задних ногах, а потом, резко подбросив ими, перекинула Зойку через себя. Девчонка не знала, что старая кобыла пуще смерти боялась мышей. Успокоить ее не смогла, не успела.

Все кончилось быстро. В сознании девчонки умер оборвавшийся звук зурны. Той зурны, с которой был неразлучен отец. Чьи песни, полюбив однажды, запомнила на всю жизнь. Но старая зурна смолкла. Нет песен, нет Зойки. Лишь старая кляча, шлепая с досады мокрыми губами, плелась за отрядом. Может, и кляла себя плешатая кобыла, да ведь не поднять этим Зойку, не вернуть к жизни.

…Уперевшись подбородком в костлявые кулаки, молчал Макарыч. Что-то морозило душу лесника. Он сам пока не мог понять, откуда грянет беда. Только на душе его неспокойно.

А над тайгой, прикорнув на головах деревьев, чутко спала ночь. Незаметно очистившееся небо сплошь усыпано колючками звезд. Перемаргивались звезды, туманились в слезах. Умирали, как люди. Вот одна, прочертив свой последний путь, упала в темноту. След тут же погас. Была звезда и пет ее. Подружки даже не заметили беды. Словно ничего не случилось. Собрались в хоровод, девичьи дела обсуждали. Нарядами блескучими похвалялись друг перед дружкой. Смерть ли, рождение — не трогали их холодные души.

Макарыч глянул на небо.

— Вишь, и там про грешников есть, — указал он Кольке на Млечный Путь.

— А при чем там грешники? — хотел было тот отмахнуться.

— При том. Кабы не оне, той дороги на небесях не было. То всем смертным от их в память осталось. Грешники, оне ить тож сродни каторжникам. Ну, а когда позвал их Господь на суд свой, так оне, окаянные, аж из дому Божьева в бега порешили вдаритца, расплаты спужались. Зазря енто оне. Господь с ими расправился. Враз. Обратил их в песок сыпучий, кой мертвым тленом светитца стал.

Давно его было. А путь их недолгий и ныне всем живым укор за все грешное, што сотворят. Слыхивал от книжника каторжнава: звезды, бывалоче, сдвигались. По-всякому. Кои разбегались. От только ента тропка не движггпш. По ей дорогу в тайге и люд, и зверье сыскиваит. Святая она: што праведное наказание, што крест. И нести ево будуть все.

— Ты сам-то в это веришь?

— А што? Я ба от суда не утек… Ну вот заместо там всяких яблоков райских спирту у Боженьки испросил ба. За спрос ить и на земи в лоб не б ью ть. Ну, а коль прогневил ба, в ад к чертям подался б. В их веселее. Не то спирт — бабы имеютца! Всякий. Там и мертвому мине не худо ба стало. Черти- то только в сказках страшный, взять жа по-всамделишнаму моих другое оне верней оказались ба. Так на што мине рай? На што суда пужатца? Я и сам с потрохами в ад пойду. Абы взяли, — засмеялся Макарыч. — Коли при кончине моей будишь, не забудь под голову бутылку спирту сунуть, все для знакомству сгодитца.

— Со мною уже прощались. И о похоронах говорили. Наверное, хватит отпевать самих себя, — отмахнулся Колька.

— Што-то из тя прохвост егозливай становитца зачал, ровно в пауке не пару портков, а душу на износ спустил. Мудрей мудренаво сибе почитаишь, шалопай! Чево рожу-то от мине воротишь, ровно от прокаженаво? Мине твоя ученость — што зайцу исподнее. Ума ты в городи ни набралси. Последний растерял. Стал, што кабан холощенай. Тот свово хозяина ни признаеть. Ты жа своих почитать перестал. Не уразумишь: рано от мине в бега ударилси. Непутно так. Не по разуму. Не попрекаю. Можа, оно везде ноне так. За доброе по горбу кнутом получать. Ну, што ж… Воля твоя. Токо запомни. Окромя мине, хошь я и темнай, как тайга, науку ту не знавал, нихто не настропалит тибе доброму. От беды не оборонит. Свою жисть заместо твоей не положит.