Макарыч

— Да, я мертва, а ты разве не видишь? — И вдруг заплакала. — Я не хотела умирать. Я так ждала, когда ты станешь моим. А ты медлил. Значит, не любил. Наверно, поэтому мне жить больше не пришлось. А я и тут не могу без тебя! Слышишь? Не могу! Я и отсюда не дам тебе покоя!

— Зойка, я люблю тебя!

Но девчонка смотрела недоверчиво. Грозила пальцем.

— Нет, не любил! Зачем же я не жива?!

— Подожди!

Колька хотел обнять ее. Но почувствовал в руках холод. Девчонки же словно и не бывало.

Парень проснулся в поту. В ушах звенел голос Зойки, ее последние слова: «Зачем же я не жива?» Колька сел, протер глаза.

— Чево вскочил?

— Зойка снилась. И мать…

— Помянуть их надоть. За упокой душ.

— И то правда, — согласился парень.

Они вышли из палатки. Подживили костер. Макарыч достал фля г у. Налил в кружку.

— Успокой, Господи, душу рабы твоей Зои. Пусть земля ей будет пухом, — и, перекрестившись, выпил залпом.

Колька пил молча, стуча зубами о края кружки.

— Мать хочь помяни, нехристь, — буркнул Макарыч.

Парень, не поняв, машинально перекрестился.

На следующий день Колька слег. Его знобило, как в лихорадке. Дышать было больно. Тело ныло, словно избитое. В голове гудело. Ноги подгибались, как тряпичные. Макарыч испугался. Но, заслышав, что начальник отряда хочет вызвать самолет, воспротивился:

— На што дохтор? Чиво оне смыслють в чело ве ке. Напихають кругляшек: пей, мол. И все тут.

Н у ишо полоскание в зад вставют. Штоб им кажен день ево пихали! Разе эдак выходишь душу? Эдак и скотину не поднять. Так ты уж, мил человек, не зови. Я сам Кольку оклемаю. Чужим рукам ен неподатливай.

— А если умрет?

— Типун те на брехалку! Дурак стоеросовай! Дубина безмозгая! Мой Колюшка сто годов про- живеть, а то и поболе. Чево отпеваишь загодя?

— Ну, смотри, дед! Не вылечишь, пеняй на себя.

— Каво пеняй? Суслик облезлай! Я те дам, не выходишь! Грозилка мокрозадая! Не поглянь, што старой. Не таковских коней с копыт сшибал!

— Ну ладно, ладно, отец, иди к Николаю. Не ругайся, — засмеялся начальник отряда.

Макарыч, бурча что-то в бороду, скрылся в палатке. Весь день он жег костер. А к вечеру, сдвинув горячие уголья, уложил на прогретой земле пихтовые лапы. На них приказал лечь Николаю. Укутал его всем, что попалось на глаза. С боков костры развел. И, попросив одного из парней поддерживать огонь, пошел в тайгу за одному ему известными травами и корешками.

Вернулся он не скоро. Усталый, еле волочил ноги. И все же сразу принялся варить отвар.

В котелке кипело темное месиво. Пахло резко. Комары и те улетели от запаха. А лесник бегал от костра к Кольке, поил горячим снадобьем. И все укутывал парня потеплее.

Геологи видели, как устал Макарыч. Подошли, спросили, надо ли помочь.

— Огонь поглядывайте. С остатним сам управлюсь, — ответил он. И повесил над костром второй котелок.

Колька потел. Дышал уже ровнее, спокойнее.

— Ну што? Отлегло малость? Дыхалка-то не колит?

— Нет, — слабо улыбнулся Колька, — отлегло.

— То-то, неумычка, — напомнил Макарыч парню прозвище, что дал ему давным-давно.

— Типеря похарчисси и ко сну. Снадобья кружку ишо заглотни. Наутро медным пятаком вскочишь, — обещал лесник.

Накормив Кольку, дав ему отвара, он сел рядом. Стал рассказывать всякое, что в жизни с ним перебывало.

— Отбывал со мной каторгу мужик. С сибе, ровно дуб необхватнай. Весь без сучка и зазоринки. Ни едина хворь ево не брала. Крепкай, идол. А харчилси поболе ведмедя. В присест ведро каши лопал. Ну и силища в ем сидела, што в паровозе! Сгробастаить было с полдюжины мужиков и давай их на закорках таскать, ровно детву малую. Ну п порешил старшой каторги таво мужика загробить. Силу ево взненавидел. Ну и повелел ему на лесоповале бревны або цельнаи древы одному таскать. Их-то кони, бывалоче, втрех не кажное осилить могли. Ну, а мужик тот не супротивилси. Согласнай стал. Да и куды там перечить? Пошел ен. Я ж там за побег сосланным был. Гляжу, тот Иван заместо коней впрягси. Почитай, раза три хлысты отволок. Старшой глидить и зенки со злости кровавыми стали. Лютостью налились. Кричит: «Чево хворост выбираишь?! А ну!» — повелел ему не но три, а по пять бревен брать. Перекрестился Иванушко, поклонился нам поясно и рванул упрягу. Да вдруг будто сломалси. Схватилси за брюхо, на коленки упал. Глядь, а с роту у ево кровь ручьем хлынула. Лицо ажно синим исделалося. Воткнулся головушкой в снег, будто остудитца порешил, а сам снег под сибе грибеть. Мы к ему кинулись. А Иван и сказываить: «Простите, коль виноват был в чем». С тем и отошел. Старшой на нас петухом накинулси, ливольвером грозитца стал. Гонить. А нам тяжко эдак. Ить на виду человека загробил. Надорвал таково-то мужика! Сняли мы перед Ваней шапки. Перекрестились. А ево убивец стрелять стал. В н ебушко. Прям у мертвово. Я и не стерпел. Ухватился за топор да за душегубом. Ен жа, паскуда, и стрельни в мине. Дырку в брюхи исделал. А мужики и выходили. Мочой. Ивана жаль. Ентава мы не осилили выходить.

— Да, отец. Жаль, что не все болячки даже ты умеешь лечить, — задумчиво выдохнул Колька.

— Об чем завелси?

— Так…

— За так я ужо и чихать разучилси.

— Да я о Зое. Зря тебя не послушал. Теперь вот нет ее.

— Нынче хоть волком вой, за задницу сибе не укусишь. Девку не воскресишь. Было б те наперед про все думать! Што толку вслед толковать?

Парень закрыл глаза. Долго лежал молча. Макарыч знал, — что тот не спит. Сидел рядом. Курил. Стерег каждое дыхание Кольки.

— Ты не спишь, отец?

— Не хотца.

— Мне тоже.

— Пошто?

— Не знаю, как дальше-то быть. И не хочу обижать, а все как-то кувырком. И с Зойкой, и с тобой. Вон Марья сколько для меня сделала, а я матерью ее ни разу не назвал. К деду своему сердце не лежит, из жалости да из-за твоих уговоров его навещаю. И почему вот так? Ведь знаю, что без тебя пропаду, а сдержаться тогда не сумел. Хотя потом тут вот с ума сходил. Всякое мерещилось. Боялся, что от меня совсем откажешься.

— Не боись. Не отрекси б. Старое не поминай. Зряшное дело минувшее ворошить. А што Марью матерью не назвал, так душу не поневолишь. Бог тибе судья. Сам ведаишь, худова мы не сотворили никому. Тибе особливо. Одно разумей — не станить мине, хлебнешь лиха. Чужии на доброе не наставят. В беде не подмогут. И от деда рожу не вороти. Сказываишь, душа к ему не лежить? А ты чу- ишь, иде она в тибе сидить, душа ента? Не ее, а сердце, разум слухать надобно.

— Они знают, что тогда я ушел… от тебя?

— Сказывал. Марья без того б поняла. Домойте еле вживи доплелси.

— Как же она пустила тебя ко мне?

— Куды ба делась? И не отговаривала.

— Долго шел?

— Кабы не Митька, быстрей ба…

— Наш Митька? А что с ним?

— Порешили.

— Кто?

— Забыли сказатца, аль в том пакаетца хто?

— Найти бы…

— Спытаю в селе. О потраве властям доложу.

— Ты б, отец, может, бросал бы работу? Сейчас я уже на ногах. Зачем тебе в старости? Так вот и кто знает, поймаешь кого-нибудь, вздумают отплатить.

— Каво пужаишь? Я ить ворон битай, стреля н ай. А на хребет твой садитца не стану. Покудова ноги носют, свой кусок буду есть. Хочь и постнай, а свой. Из чьих-то рук в жисть кусков не брал.

Эдакое в глотку не полезло б. Не приведись мине до такова дожить. Лучче преставитца. А покуда силы есть, я сам сибе хозяин.

— За что ты так от меня отворачиваешься?

— Не от тя. Подмоги ничейной не хочу. Ты попервости сам оперись. На ноги стань. Мужиком сделайся. Тоды уж судачь про жисть. Нонче ты ишо малой. Усы вон путем не вылезли. Самово на ноги ставить надобно. А тож с помощью суетца, курчонок шшипанай.