Макарыч

Макарыч с Акимычем ушли подальше от избы. Чтоб бабы скоро не сыскали. Сели на прогретое бревно. Закурили.

— Колька-то когда наведаться обещалси?

— Не сказывал.

Макарыч смотрел на тайгу. С виду в ней каждый пень, каждый затес на дереве знаком. А вот ночью, поди, угадай. В душе ее темной не просто разобраться. Хотя и говорят всякие ученые — бездушная, мол, она. В Колькиной — он и подавно не пытался разобраться. С виду в парне все знакомо. Каждую царапину на нем знал. Но этого оказалось мало. Ведь вон на участке своем за все годы скольким деревьям жизнь дал. Вроде за детей считал. Ан нет-нет да и они характер свой выкажут.

Недавно пихту вылечил. Совсем было сгибла. Сухоть нутро одолела. Заяц поглодал ствол. Но живица вылечила. Макарыч замазал ею каждую трещину на стволе. Рубахой перевязал. Пихта и ожила. Заулыбалась Макарычу. Ветками-руками к себе манила. Совсем по-детски. Как к дружку своему тянулась. Плечи, лицо лесника гладила. Словно и впрямь девка любящая. Прикоснется к стволу подружки, а он трепещет, дышит часто. Того и гляди, макушку свою кудлатую к Макарыче в ой голове приклонит. И шепнет ему что-то теплое, душевное.

А березки… Сколько их ветром из земли выкручивало! Случалось, после бурь не одну от кончины спасал; корни, что жилы, торчали во все стороны. Помощи просили. А головушка вздрагивала, землю, тлен почуяв. Поднимал лесник дерево, каждый корешок прятал в землю. Уютно, надежно. И, погладив белотелую, говорил:

— Живи, девонька, во здравие свое, а мине в радость.

Никогда эти деревья Макарыча не подводили. т дождя, стужи как верного друга укрывали. Всю ночь сон его берегли. Попробуй пойми, кто тогда от лесника погибель отвел? Кто спас его жизнь? Дерево спасенное или судьба…

Возвращался Макарыч с обхода усталый. Ноги не могли идти дальше. А до зимовья еще столько идти . Лег под березу головой к стволу. Слышит, а он скрипит. Гонит его вроде. Отталкивает Макарыч, плотнее к дереву прижался. Уходить не хотелось, ус тал. Вскоре сон его сморил. Сколько спал — не ид ет. Проснулся от удара. Глянул, а около него сук обломанный. Подскочил, и вовремя. На ветке рысь на прыжок приготовилась. Глаза-свечки по зе ленелые. Пальнул в них лесник, и дерево, от зве ри освободившись, вздохнуло. Засмеялось, что-то шепотом леснику рассказывая. Но Макарыч уже не мог уснуть. Побрел домой в ночи.

Деревья… Они — как люди. Злое не прощают. Доброе — век помнят. Что получат, то взамен отдадут. Хотя не всегда так случалось. Вроде Кольке худого не причинил. А тот его в тайге бросил. Почти при кончине. За что так-то? Деревья не кровные, а души их добрее человечьей оказались.

Не раз Кольку от смерти неминуемой спасал, а он все позабыл.

Нет, леснику ничего не надо: ни благодарности, ни памяти. К чему все это? Лишь иногда, вспомнив, взгрустнет. И зачем у парня душа такая мертвая, как могильный мох на пне? Ведь вот и на буровую ту неспроста зовет. Не потому, что не может он без Макарыча — скучает. Подсказчик ему нужен. Чтоб завсегда под рукой был, как сморкалка. От этих мыслей на душе и вовсе скверно стало.

Тайга спала. Замолкли писки, крики зверушек. Даже листья, трава поутихли. Все замерло.

Можа, на лавку пора, до свету уж близко, позвал Акимыч. — Бабы там заждались, поди. Кабы не они, ишо посумерничать могли ба, недовольно буркнул Макарыч.

В сенцах потревоже нн о пискнул бурундук. И, повозившись немного, уснул. Макарыча он не боялся.

Утром Авдотья начала уговаривать Акимыча домой собираться. Жалилась, что соскучил а сь по своему углу. И так, мол, загостевались, пора и честь знать. Но старик молчал. Он задумал свое. Хотелось ему Кольку повидать. Да так припекло, аж свет опостылел. Авдотье решил не говорить. Дождаться внука у Макарыча. Знал: здесь он не помеха. Может жить, сколько захочет. Но бабка покоя не давала. Макарыч не выдержал:

— Ты помене мужику ба вылась. Чево торописси? Ай не приветили вас, либо забидел чем? Кое и сказал не то, сама повинна, не обессудь. Но дом мой не забижай. Кровом не гнушайси. Не часто видимси. А жисть наша заячьева хвоста короче осталась. Так ты, Авдотья, погоди. Ни ерепеньси. Поспеишь уехать-то, поспеишь.

— Еще насидимся в своем логове. Поди, и там тибе не станет сладко. Побудь в людях. Ить они, што ни скажи, едины друга наши.

— Ох, Акимыч, и погодила б. Да не ведаю на беду ли, на радость ли домой шибко тянет. Чую — в орочатца надоть скореича.

Акимыч призадумался, хотел за сапогами потянуться, но тут Макарыч встрял:

— Будя егозить. Нешто баба дельное скажить? Она любова ангела с путя собьет. Разе то по уму. Не слухай. Гостюй сибе.

Прошли еще три дня. Кольки не было. И уж совсем загрустил Акимыч. Надумал домой возвращаться. Но заслышал гул сатанинской гуделки. Старик на крыльцо вышел. Ведь в ее нутре беспременно Колька едет! А потому крестил старик дорогу, по которой должна была вот-вот проехать бесовская выдумка. Страшная, как Божий суд. Старик и не замечал, что выскочил он босиком, в одной исподней рубахе.

А шум вездехода все ближе, ближе. Уже слышно, как ломает он железными лапами пеньки, разбрызгивая, сминая кочки, деревца.

Старик, оглаживая бороду, смотрел через зеленую завесу листвы. Сердце его ухало и подпрыгивало. И все же вездеход показался неожиданно. Он ехал куда медленнее, чем прежде. Акимыч на сторожился. Подался вперед. Отчего-то руки повисли по бокам веревками.

Машина остановилась около порога. Фыркнула, выплюнув из зада черный клуб дыма. Старик закрыл нос, рот. В горле — будто комок застрял. Если бы не желание увидеть Кольку, послал бы железную сатану в пекло и в дом ушел. Тут же удержался. Сказав себе, что эта штука, видать, и не на такие пакости горазда.

Из нее, как из прорвы, люд полез.

— Привет, дед! И ты тут? — схватил его за плечи Колька.

— Тибе дожидался, — залепетал, заплакал от радости старик.

— А почему в рубахе-то?

— Заслышал тибя, в чем был, в том и выскочил. Уж ты не прогневись.

— Макарыч дома?

— Где ж ему деться?

— Ну, пошли в избу! — И, нагнувшись к Акимычу, шепнул: — В институт меня посылают. Во, дед!

— Куды? — не понял Акимыч.

Колька махнул рукой, потащил его в избу и ввалился в зимовье с грохотом.

— О! Вся родня в сборе, — подошел он к Макарычу.

— Ну здорово, здорово, блукащий, — засмеялся тот.

— Я, отец, ненадолго. Понимаешь, мне надо сегодня обязательно улетать.

— На кой ляд?

— В институт меня направляют учиться. На материк. От конторы нашей.

— Во нашто!

— А чево такое? Куды-то он ехать настропалился? — не выдержал Акимыч.

— В высшую науку.

— Ай мало ему одной?

— Да что ты, дед, понимаешь? Институт не техникум.