Маколей. Его жизнь и литературная деятельность

Во второй раз он подробно остановился на том, что называл «нежным» гонением евреев. Антисемиты считали гонением повесить еврея, бичевать его, ломать ему зубы, подвергать заключению, обирать, устранение от общественных должностей они исключали из этого списка, «потому что, – говорили они, – никто не имеет права на должности». Эти должности даются по благосклонности, и 25 тысяч евреев столь же имеют права роптать, не получая назначений, как 25 миллионов христиан, не имеющих места. «Таким образом, – отвечал Маколей собственнику этого мнения, – многоуважаемый друг мой убедил себя, что так как весьма нелепо было бы, с его или с моей стороны, сказать, что мы обижены тем, что мы не государственные секретари, то и весьма неблагоразумно со стороны евреев утверждать, что они обижены тем, что они удалены от общественных должностей». Отсюда прямой вывод, по словам Маколея, что справедливо было бы требовать от кандидата на должность судьи непременно 12 тонн весу, от кандидата в члены парламента непременно 6 футов роста и лишить окончивших Оксфордский университет права на должность ост-индского генерал-губернатора или губернатора. В противном случае антисемиты должны согласиться, что общественные должности не могут подвергаться случайным правилам и произволу.

Когда же Маколея спрашивали, где он намерен остановиться в своих либеральных стремлениях, не допустит ли он вслед за евреем в члены парламента магометанина или индуса, поклоняющегося семиголовому идолу, он отвечал тоже вопросом: где намерены остановиться его противники? «Согласны ли они, – спрашивал он, – жечь неверующих медленным огнем? Если нет, то пускай скажут причины, и я докажу, что их причины так же действительны в отношении нетерпимости, которую они считают справедливой, как и в отношении нетерпимости, которую считают преступной». Для Маколея всякое стеснение было преследованием, и лучшее доказательство этой точки зрения он находил в том, что сторонники «нежного» гонения никогда не согласятся подвергнуться защищаемым ими ограничениям. Он не считал чудовищным зрелище еврея, разбирающего дело христианина о богохульстве, потому что наказание налагается в данном случае не за различие, а за оскорбление мнений; он отказывался принять к сведению предсказание Библии о вечном скитании евреев как доказательство в пользу политического неравенства их, потому что в Соединенных Штатах евреи пользуются всеми правами, и, следовательно, пророчество ложно, но так как оно не может быть ложно, то его не так понимают. Евреи ожидают, говорили ему, великого избавителя, возобновления храмов и возрождения веры, и потому Англия всегда будет для них не отечеством, а местом изгнания. Маколей говорил на это, что и среди христиан существуют секты, ожидающие в будущем воцарения на земле Иисуса, однако никому не приходит в голову лишать их прав наравне с евреями. Наконец, ему указывали на нравственные стороны евреев: это низкое, скупое и сребролюбивое племя, чуждое всякого благородного стремления, всяких возвышенных чувств, всего, что не касается денег. «Таково, милостивый государь, – отвечал противнику Маколей, – было всегда рассуждение ханжей. Они никогда не упускали случая привести в оправдание гонения те пороки, которые им же порождены. Англия была для евреев менее, нежели полуотечеством, а мы презираем их за то, что они не чувствуют к ней более, чем полупатриотизм».

Самой блестящей порой в политической деятельности Маколея было время, когда он принимал участие в дебатах о парламентской реформе. Вопрос об этой реформе давно привлекал к себе его внимание и симпатии, но пока продолжалось царствование Георга III, сторонники преобразований не имели возможности обсудить его в парламенте. Застава была снята при наследнике Георга Вильгельме IV, среди всеобщего возбуждения, доходившего до враждебных правительству демонстраций. 2 ноября 1830 года лорд Грей внес в палату общин билль о парламентской реформе. Тори были еще у власти с главой министерства Веллингтоном. «Что касается меня, – сказал Веллингтон, когда начались дебаты о билле, – то я не знаю системы народного представительства, которая по достоинствам своим могла бы сравниться с существующей ныне. Эта система вполне заслуженно пользуется доверием нации. Скажу более: если бы на меня была возложена обязанность начертать конституцию для какой-либо другой страны, особенно же для страны, обладающей, подобно Англии, громадными богатствами различного рода, то едва ли удалось бы мне изобрести что-нибудь лучше того, чем мы обладаем теперь. Ясно из этого, что министерство отнюдь не расположено оказать поддержку предложению благородного лорда. Оно не только не выразит ему сочувствия, но сочтет долгом противиться ему всеми средствами, которые находятся в его власти». Хотя Веллингтон говорил о доверии нации, будто бы обеспеченном за противниками билля, тем не менее ему не пришлось защищать свои взгляды в роли министра, потому что он и его товарищи должны были уступить свое место министерству вигов лорда Грея.

При таких обстоятельствах прения о билле возобновились 1 марта 1830 года. В дебатах приняли участие лучшие ораторы Англии: сэр Роберт Пиль выступал за сохранение прежних порядков, Маколей – за реформу. Пиль предостерегал от увлечений. В английском либеральном движении он видел волнение, принесенное ветром с французского берега, и, хотя признавал законность Июльской революции, все-таки отговаривал от подражания французам во имя счастия нации и успехов промышленности и торговли. «Не увлекайтесь, – говорил он, – этим мгновенным движением и не берите его своим единственным путеводителем. Все, чего прошу у вас, это обождать с обсуждением столь важного вопроса. Когда английскому народу возвратится его ясный здравый смысл, он упрекнет вас за пожертвование конституцией страны взрыву народных желаний… Если билль, внесенный министрами, – продолжал оратор оппозиции, – будет принят, он создаст в нашей среде самый худший и самый гнусный вид деспотизма – деспотизм демагогов и журналистов, тот именно деспотизм, который привел на край пропасти соседние страны, когда-то счастливые и цветущие…»

Необходимо заметить, что даже среди вигов находились люди, разделявшие опасения Пиля. «Положение обществ, – писал один из них к Гизо, – с давнего времени влечет народы Западной Европы по пути к демократии. Это плод распределения богатств и просвещения. Но я не вижу надобности ускорять в социальном строе перемену, которую можно регулировать посредством законов и которая, будучи введена постепенно, не сопровождалась бы злом, боюсь, теперь неизбежным». Что касается Маколея, то он видел опасность не в принятии билля, а, напротив, в желании отвергнуть его. Исторический опыт той именно страны, примером которой Пиль предостерегал от увлечений, говорил Маколею, что все несчастие этого образца и заключалось в несвоевременных уступках жизни. Там тоже всё откладывали, в надежде на регулирующую силу законов, в заботах о благе семьи и процветании торговли, – и чем же кончилась кампания против жизни?..

«Неужели лорды, – говорил Маколей, – никогда не посещали соседней страны, представляющей взгляду даже проезжего иностранца признаки великого разложения и обновления общества? Неужели они никогда не проходили вдоль безмолвных улиц Сен-Жерменского предместья и не видели величественных палат, теперь приходящих в упадок и раздробленных на малые квартиры? Неужели они никогда не видели развалин тех замков, террасы которых висят над Луарой?.. Оглянитесь кругом – и вы убедитесь, что все предвещает неизбежное поражение людям, которые упорствуют в бесплодной борьбе против требований времени. Еще недавно рушился один из знаменитейших престолов в Европе. Под кровлей английского дворца нашел себе пристанище потомок целого поколения королей. Повсюду рушатся старинные учреждения, и общество объято смутой. Именно теперь, когда сердцевина Англии еще не тронута, когда вековые учреждения наши еще не утратили прежнего обаяния, старайтесь проникнуться не предрассудками, не духом партии, не ложной гордостью, которая отвращает вас от уступок, а внушениями разума, истории, примерами минувших столетий. Даруйте новую жизнь стране. Спасите собственность, в среде которой произошел раскол. Спасите низшие классы народонаселения, преданные в жертву необузданным страстям. Спасите аристократию, могущую утратить свою популярность. Спасите одно из самых великих, цивилизованных и благоустроенных обществ от бедствий, которые в короткое время способны потрясти все это богатое наследие стольких веков и славы. Опасность громадна, и надо спешить отвратить ее. Если билль будет отвергнут, то я молю Бога, чтобы никто из вас не стал горько и тщетно раскаиваться в своем поступке среди разгрома существующих законов, покушений на собственность и коренного разложения всего общественного строя».

Решительное заявление главы тори Веллингтона о желании противодействовать парламентской реформе и, наконец, существование в среде самих вигов сомнительных сторонников лорда Грея, как это видно из письма к Гизо, – все это до конца прений делало исход борьбы совершенно неизвестным для обеих сторон. Правда, стол спикера был завален петициями разных обществ в пользу билля, но большинство этих петиций исходило из центров, не имевших, в силу прежнего закона о выборах, своих представителей в нижней палате, и потому не обладало обязательной силой для какой-либо группы депутатов, за исключением все тех же принципиальных сторонников реформы. Ряды противников билля увеличивались еще и результатами его принятия. Кроме наделения представительством новых политических центров и понижения избирательного ценза, этот билль предусматривал уничтожение так называемых «гнилых местечек» и заранее лишал таким образом полномочий людей, которые, подобно Маколею, были представителями этих местечек, но не имели его мужества вотировать за реформу.

День 30 марта 1831 года, когда был принят билль, принадлежал поэтому к числу редких исторических моментов. Маколей сравнивал его с днем, когда Цезарь упал под кинжалами заговорщиков, или с днем, когда Кромвель взял булаву со стола спикера. Палата была переполнена. Когда удалили посторонних, в ней оказалось 608 депутатов, но самый опытный глаз не смог бы определить, сколько проголосовало «за» и сколько «против». Голоса подсчитывали, как последние капли воды в безводной пустыне, слабая надежда одних сменялась слабой надеждой других, а к Маколею опять возвратилась способность видеть в окружающих библейские личности, и образ предателя Иуды сливался у него с лицами противников билля. Наконец голосование кончилось. Виги победили большинством одного только голоса, к тем большей радости, что почти рассчитывали на поражение. Что касается Маколея, то он даже заплакал от волнения, когда узнал о победе. В Лондоне тоже с напряженным вниманием следили за парламентской борьбой. Первым вопросом извозчика, нанятого Маколеем, был вопрос о билле: «Прошел ли билль, сэр? – Да, большинством одного голоса. – Слава Богу, сэр…»

Результат голосования нижней палаты перенес вопрос о реформе в палату лордов. Здесь судьба его была известна заранее. Лорды отвергли билль дважды, вторично – после роспуска парламента. Чтобы сломить эту оппозицию, король хотел назначить сразу несколько новых пэров, но к этой мере не пришлось прибегнуть, потому что лорды решили наконец уступить давлению общества и правительства, и билль сделался законом. Как один из самых ревностных поборников реформы, Маколей был единодушно избран от Лидса в депутаты обновленного парламента. Он принимал здесь деятельное участие в дебатах об ирландском самоуправлении, причем высказался против особого ирландского парламента; в дебатах об английских католиках, причем поддерживал их сторонников; выступал против чрезмерных доходов англиканской церкви; наконец, выступал за равноправие евреев.

Речи Маколея всегда были событием парламентских заседаний. Как только разносилась весть, что он собирается говорить, депутаты спешили к своим местам, парламентские чиновники покидали свои бюро и даже буфетная прислуга искала местечка, чтобы послушать оратора. Маколей говорил плавно, почти не переводя дыхания, несколько монотонным голосом, заложив левую руку за спину и делая правой небольшие редкие движения. Его речи были своего рода essays, только ненаписанные, но столь же прекрасные во всем, что было автором неспеша и строго обдумано. Напротив, когда надо было возражать, когда начинался перекрестный огонь коротких, но метких дебатов, Маколей вдруг как бы терял свое красноречие и, окончив главную речь за или против, большей частью молча сидел на своем месте. Писатель одерживал в нем верх над оратором. Он чувствовал это сам и потому, с первых дней своей парламентской деятельности, подумывал о более спокойном и подходящем поприще. К тому же материальное положение его и его родных все еще было неудовлетворительно, и он с большой охотой принял предложенную ему должность члена верховного индийского совета и в 1834 году распростился с парламентом. Ему улыбалась при этом перспектива побывать в неизвестном крае, освежиться новыми впечатлениями, наконец, возможность сколотить небольшой капитал для безбедного существования, так как жалованье назначалось большое —150 тысяч рублей в год.

В начале февраля, вместе с сестрой Анной, Маколей отплыл из Портсмута. При тогдашних средствах сообщения дорога была долгая, путешественники только в июле прибыли в Калькутту. Впрочем, Маколей не скучал в дороге. Он привык к кабинетной работе один на один и, как видно из его писем в Англию к другой сестре, Маргарите, устроился в каюте, как дома, пожирая книги на греческом и латинском, испанском и итальянском, французском и английском языках. Он перечитал таким образом Гомера, Вергилия и Горация, комментарии Цезаря, «De argumentis» Бэкона, Данте, Петрарку, Tacco, Ариосто и др., наконец, «Историю Индии» Милля-отца. Новая страна глубоко заинтересовала Маколея. Описанием ее нравов и памятников пересыпаны его письма в Англию, но, как ни своеобразна, самобытна была культура страны, новый администратор ни минуты не колебался в мнении, что все, что хорошо в Англии, должно быть хорошо и на Индостане. Таков был основной мотив четырехлетней деятельности Маколея в Ост-Индии.