Макс

И мы шли все дальше, все дальше; и вот: еще поляна, другая прогалина; и через поляну, вдали: дерево, дуб, с раздвоенным внизу стволом; совсем черный на белом снегу; совсем черный в прозрачной синеве неба; и просека, и снова тропинка; и еловый лес, и сосновый; и все это, все это… а все это тоже было, конечно, вот сейчас, само по себе… все это, с того августа не виденное ни разу… все это уводило, конечно, куда-то еще дальше, к каким-то, уже совсем сказочным, призрачным, невообразимым более зимам, в их середину, их средоточие.

Зима, думал я, оступаясь, проваливаясь, глядя вокруг, зима — это самое глубокое время года; все прочие времена поверхностны рядом с ней.

Все прочие времена поверхностны, но зима уводит куда-то, приближает к чему-то, запутывает следы, сбивает с дороги, возвращает к невозвратимому… и мы шли уже совсем тихо, молча, никого ни о чем не спрашивая, ни себя самих, ни друг друга, — и словно вдруг примиренные с чем-то, с самими собою, — отдаваясь и радуясь: круженью в пространстве, движенью во времени.

И замечательно (думаю я теперь…) — в высшей степени и во всех отношениях замечательно, разумеется, что, углубляясь, петляя, не спрашивая никого ни о чем, мы прошли — то самое место, — то место, с которого я начал и до которого мне еще нужно добраться, — ту самую первую точку на карте, легкий изгиб тропинки, где много позже, впоследствии, Макс, остановившись, закурил сигарету, и помолчав, помедлив, сказал вдруг, что, во всяком случае, он, Макс — поворачивает обратно, — что мы прошли его, не остановившись и даже не закурив, — и что, значит, лишь я один, отсюда, издалека, вижу этот маленький, едва различимый (легкий изгиб тропинки…) направленный в будущее (возвращающий в прошлое…) важнейший для меня указатель.

А мы шли все дальше, все дальше, петляя и углубляясь — и зашли, наконец, так далеко, что вдруг, в мгновенном просвете, увидели, за отпрянувшими соснами: поле — и сделав еще несколько шагов, — за полем, в мгновенном просвете: дома — и тут, разумеется, все углубления кончились.

Вот так, думаю я теперь, вот так, поворачивая обратно, движемся мы — нет, непонятно в какую сторону.

И вот, значит, эти дома, это поле, эта, так думаю я теперь и так думал я, может быть, стоя, рядом с Максом, на краю леса, в снегу, эта, тоже — граница, — граница, отделявшая, некогда, тот замкнутый в себе мир (лес, поселок и станция…), который мы обошли теперь: почти целиком, прошли теперь: до конца, — от всего остального, прочего, уже безразличного… — простая граница, сама по себе уже не имевшая, для нас обоих, тогда, когда-то, никакого, почти никакого значения.

Ну что же, теперь она получила его, и теперь мы идем через поле, по совсем узкой, опять-таки, обледеневшей, то и дело заметаемой снегом тропинке, и после углубленной неподвижности леса здесь, на ветру, и пусто, и холодно, и ветер, ветер, вокруг нас, пробегая по полю, подбрасывает, закручивает мгновенные всполохи снега.

И уже отделяются друг от друга дома, как будто расходятся в разные стороны, уже видны окна, крыши, заборы, уже совершенно ясно, во всяком случае, виден самый крайний из этих домов, двухэтажный, за высокими соснами.

— Мне кажется, я вообще здесь никогда не бывал.

— Я тоже. Никогда, никогда.

И я уже видел ее, ту, прекраснейшую из сосен, с ее нежным красноватым стволом и веткой, тянущейся к самому дому… и потом мы завернули за угол, пошли вдоль забора, прошли ворота… незапертые, и обогнув дом, услышали, а затем и увидели, в просвете между двумя другими домами — в просвете, вернее, между двумя, отделявшими их друг от друга заборами — за еще одним, поменьше, полем — шоссе, и обошли их все, эти пять, шесть, может быть, я не помню, домов, двухэтажных, почти одинаковых, и возвратились к воротам, и у ворот, конечно, остановились.

Они не были заперты; одна створка отставала, чуть-чуть, от другой; дом же, глубоко в саду, за высокими соснами, казался заброшенным, почерневшим от времени, дождя и снега, огромным, необитаемым.

Зимою, думаю я теперь, зимою сумерки подступают издалека и наступают внезапно; самый воздух делается понемногу прозрачнее, тоньше — и утончаясь, редея, вдруг, в какое-то, всегда краткое, неуловимое, всякий раз неожиданное мгновение, оборачивается уже давным-давно таившейся за ним темнотою.

— Подойдем поближе, — сказал Макс.

И я опять видел ее, прекраснейшую из сосен, у самого дома, чуть поодаль от всех остальных… но мы еще долго шли к ней, к ней и к дому, по нерасчищенной, но отчетливо проступавшей под снегом, асфальтовой, твердой дорожке, с птичьими, и только с птичьими, я помню, следами. И были, я помню, сосновые иглы, мелкие веточки на снегу; и дом, сосна перед домом то исчезали, то вновь появлялись за другими, соответственно, соснами; и очертания веток, стволов, как бывает в сумерках, то вдруг расплывались, то вдруг странную, тревожную четкость обретали в сгущавшейся синеве.

— И мы никогда не поймем, разумеется, чего же они хотят от нас… с их стволами, с их ветками.

Там никого не было в доме, ни Сергея Сергеевича, вообще никого.

Была большая, открытая, летняя, заметенная снегом терраса; был круглый стол на террасе; снег лежал на нем толстым, плотным, тяжелым, с одного края почерневшим, я помню, слоем; были птичьи следы повсюду, на столе, на перилах; была дверь и окно возле двери с запертыми изнутри ставнями; ничего, никого больше не было… Макс, взойдя по ступенькам, обернулся, посмотрел на меня; я же, отступив, я помню, на пару шагов назад, смотрел, в свою очередь, на — сосну, прекраснейшую из сосен, теперь уже совсем, совсем близкую.

Она стояла сама по себе, отделенная от всех остальных, прямо перед выходившими в поле окнами, высокая, с нежным красноватым стволом и одной, очень длинной, выбивающейся из общей игры ветвей и уже совсем синим снегом обведенною, укрытою веткою… веткою, которая шла поначалу чуть вверх, потом, вдруг, загибалась и как будто пытаясь дотянуться до чего-то, прикоснуться к чему-то, долго, бесконечно долго тянулась к дому, к окну, так, впрочем, и не дотягиваясь до них. И чем дольше я смотрел на нее, тем сильнее делалась, во мне самом, меня самого чуть-чуть удивлявшая, пожалуй, решимость… ответить, и я смотрел на нее почти так же… почти так же, быть может, как я смотрел, в августе, на те, к примеру, какие-то, с тех пор так безнадежно поредевшие ели перед тем, каким-то, окном… на дорогу, черневшую когда-то за ними… с тем же самым, отстраненным, радостным, вновь, следовательно, возвратившимся ко мне изумлением… и как если бы я не только не видел ни разу этой сосны… я же и не видел ее никогда… но вообще никогда, ничего… впервые, как будто впервые.

— Да, конечно, выйти на сцену, — сказал Макс… непонятно к кому обращаясь. — В самом деле и наяву… выйти на сцену, встать перед залом… какая возможность.

И мы еще долго стояли так, в сумерках, на террасе и возле террасы… ведь больше идти было некуда… поездка, в общем, закончилась.

Но была еще и обратная, конечно, дорога; и я вспоминаю теперь, как, в последний раз оглянувшись, пошли мы, снова, к воротам; и снова открыли и снова закрыли их за собою; и тут же, снова, остановились: там, за полем, пройденный нами лес — лес, через который нам вновь предстояло идти — лежал уже черной, четкой, далекой, исчезающей, сплошною чертою, и тоненькая, красноватая полоска заката, замедлившая над ним, казалась уже совсем холодной, почти ледяной на уже позеленевшем, померкшем, замирающем небе.