Макс

21

Он не выдержал напряжения; он бросился, в самом деле, в какую-то, откровенно-внешнюю, намеренно и нарочито случайную жизнь: жизнь (так думаю я теперь…), которая уводила его, разумеется, все дальше и дальше от того, к чему он, Макс, по-прежнему, втайне, стремился, — но вместе с тем и в то же самое время, пускай ненадолго, пускай лишь по видимости, помогала ему уйти, ускользнуть и от всего того, с чем он, Макс, как ни пытался — или, вернее: с чем он, Макс, уже и не пытался, может быть, справиться.

Он убегал, следовательно; каждый день, покончив с неописуемым, встречался он с кем-нибудь; вместе с кем-то ехал к кому-то; из гостей в гости; как можно позже возвращался домой; ложился спать; засыпал.

Ему было, в общем-то, все равно, куда идти, ехать; важно было идти, ехать — куда-то, с кем-то, к кому-то; жизнь его проходила теперь на людях; он почти не оставался теперь, он боялся теперь остаться один.

В самом деле, присутствие других людей как будто отделяет нас от нас же самих; встречаясь с кем-нибудь, мы словно теряем себя из виду: и все, что мы делаем, все, что мы говорим, почти не затрагивает, быть может, той волшебной точки, того средоточия, которое он, Макс, блуждая по городу, открыл в себе некогда, некоей, удивительно-ветреной и теперь уже отступившей от него, Макса, в бесконечную даль, невозвратимой более осенью. Но, отделяя и отрывая нас от нас же самих, присутствие — рядом, напротив — на улице, в комнате — другого человека (других людей…) вместе с тем и в то же самое время избавляет нас — пускай ненадолго, пускай лишь по видимости — от того, тоже, если угодно, присутствия, которое, когда мы остаемся одни, не позволяет нам остаться в одиночестве, — от того незримого, призрачного другого, к которому мы невольно, почти всегда обращаемся: и как если бы (думаю я теперь…) — как если бы некое место (в нас самих…) — место, отведенное, быть может, для этого — как же назвать его? — собеседника? соглядатая наших мыслей? — как если бы оно заполнялось вдруг теми реальными, если угодно, людьми, с которыми мы встречаемся, говорим, идем или едем куда-нибудь, — теми случайными, если угодно, людьми, с которыми он, Макс, проводил теперь целые дни, вечера и которые, сами того не зная, как будто отвлекали на себя все то, с чем он, Макс, так упорно и так безуспешно — или, вернее: с чем он, Макс, уже не боролся.

Их было очень много теперь в его жизни; некоторых я знал; других нет; пару раз, я помню, мы оказывались, вместе с Максом, в одних и тех же гостях; но встречались мы, в общем, редко: — я жил, как сказано, там, в том, огромном, таинственном, невероятном, самом странном на свете городе — совсем иной, своей собственной жизнью: жизнью, в которой присутствовал, как сказано, Макс (присутствовал: вот волшебное слово…) — но в которой он, Макс, присутствовал точно так же — почти так же, быть может, — как присутствовали в ней все другие и прочие ее персонажи (Алексей Иванович, например…) — как простая данность, еще раз, не зависящая от моей воли, желаний, стремлений.

Своей собственной жизнью жил я — в том городе; и она, эта далекая, давняя, уже не существующая более жизнь — со всеми ее персонажами, знакомствами, встречами, — случайными и неслучайными отношениями, — с ее мучительной причастностью к неописуемому, принудительно-обязательному, — и с той (так думаю я теперь…) — с той сменою дней, вечеров и утр, засыпаний и пробуждений, разочарований и надежд, — мгновенной радости и внезапной печали, — неудовлетворенности или, наоборот, согласия с чем-то, — задумчивости, бездумности, наконец, — с той непрерывною сменой (дней, настроений…), которая (думаю я…) — которая и составляет, собственно, жизнь и которую уже никогда, никому не удастся, наверное, вспомнить, восстановить, воссоздать: — она тоже, если угодно, разыгрывалась — сама собою, сама по себе; я жил ею — я не видел ее; со всех сторон обступала она меня: — и чтобы только теперь, здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке, уравниваясь в правах и даже просто-напросто превращаясь во что-то совсем иное, в слова и фразы, эпитеты и сравнения, подъемы или, наоборот, падения ритма, — чтобы только теперь, здесь, на берегу моря, на краю мира, поступить, наконец, в мое распоряжение, в мое, если угодно, ведение.

А между тем, еще и еще раз, уже там, в самой этой жизни, в глубине ее, уже были, как сказано, уже втайне, тоже, присутствовали, — намечались, сгущались, — некие — из нее выраставшие, ее же и перераставшие — и как бы в иную сторону направленные стремления, — планы, надежды и помыслы… я, иными словами, — я уже думал — конечно — об этом превращении жизни в историю; я уже слышал ее, истории, издалека нарастающий ритм, смутное биение дальнего замысла; — и когда мы съездили с Максом туда, в тот поселок, где некогда встретились, эти помыслы, планы, еще бесконечно-далекие от осуществления, обрели, как сказано, некую настоятельность, дотоле им, быть может, неведомую, некую — почти неизбежность.

— И значит, август, начало всего, и — что же? город? город, конечно… этот огромный, невероятный, с его старыми и новыми улицами, площадями и проспектами город… и — что же? что же?..

И ранней весною такое бывало небо, с такими, вдруг, переходами: от серого к синему, от синего к голубому, — и где-нибудь вдали, над бульваром, над черными, совсем-совсем маленькими — и вдруг: с чудесной отчетливостью — в прозрачном воздухе — прочерченными деревьями, такие бывали, вдруг, облака, — и такие просветы, — и такие вдруг тонкие, косые лучи незримого солнца: на самом дальнем, уже почти не существующем плане: за деревьями, за облаками… и хотя я еще сам не знал, конечно же — что: что будет там (здесь…), на тех (на этих…) страницах, в моей, если угодно, истории, я (или так кажется мне теперь…) — я вдруг видел ее всю целиком — между вдохом и выдохом — в мгновенном, радостном расширении дыханья… и еще минуту помедлив, вновь, конечно же, возвращался в свою, тогдашнюю жизнь (со всеми ее персонажами, событиями, знакомствами, сменою дней, вечеров…); и была, конечно, весна: ранняя, поздняя (редкие встречи с Максом; все более частые — с Алексеем Ивановичем…); и вслед за нею — какое-то, теперь, отсюда, уже едва различимое, — но все-таки бывшее, и значит, все-таки, пускай на мгновение, возникающее на карте, — холодное? жаркое? — этого я уже не могу теперь вспомнить — но какое-то, все-таки, лето (часть его прожил я в некоем — случайном, если угодно — месте: больше я не бывал там, ни разу: в некоем — тоже: дачном, тоже: поселке — в часе езды от города, по железной, но, что существенно, по совсем другой железной дороге, в совсем другом, с моей историей никак не связанном направлении: у знакомых — да, тоже, в общем, случайных…); и чем дальше шло время, тем ближе (выпадая из жизни, возвращаясь в нее…) — тем ближе (или так мне казалось…) подходил я к чему-то, к каким-то (так думал я, может быть…) — к каким-то, может быть, предпосылкам — моей, еще и еще раз, саму себя, исподволь, осознававшей — осознающей — истории.

Я искал указаний, намеков; я читал тогда, летом — в конце зимы, как уже говорилось, открытую мною пьесу (назвать ее я не властен…) — ту самую пьесу, по которой (я не знал этого…) в театре, на маленькой площади (я еще не бывал там…), уже, наверное, ставили, уже репетировали, а может быть, уже и играли — уже втайне упомянутый мною спектакль (его-то я и видел впоследствии, впервые там оказавшись…): пьесу (думаю я теперь…), в которой, как и в некоем романе, позднее, я, при всех очевидных несходствах, при полном несоответствии: всего, что только возможно, уже, радуясь, находил (и до сих пор, перечитывая ее, нахожу…) — необъяснимое, скрытое, но все-таки, и теперь и тогда, несомненное для меня соответствие: моим собственным — тогда еще очень, а впрочем еще и теперь весьма и весьма далеким от осуществления помыслам, стремленьям и планам… и то, что я дошел до нее, наконец, и этот тайный прообраз моей истории (один из тайных ее прообразов…), хотя и не назван (а ни один из них назван, конечно, не будет…), но все-таки, и теперь уже со всей определенностью, упомянут мною на этих страницах, наполняет меня, теперь, волшебным чувством каких-то, волшебных, свершений и сбывшихся, наконец-то, надежд.

Что-то угадывал я; что-то — я еще сам не знал, может быть (я и до сих пор не знаю, может быть…), что — но что-то, во всяком случае, отчасти созвучное моим собственным планам, моим собственным помыслам открывалось мне в самом ее ритме, — в медленном, неуклонном нарастании неких событий, — и в тайной отстраненности от этих событий, — и в тайном (так думал я, может быть…) присутствии в ней — кого-то еще: то совпадающего, то, удивительным образом, не совпадающего с одним из ее персонажей, с одной из ее ролей… и это (так думаю я теперь, сейчас, здесь…) — и это было одно из тех редких, незабываемых чтений, которые, сохраняясь, или, вернее, возвращаясь к нам: непонятно откуда, сохраняют, или, вернее, возвращают нам, приносят с собою и какую-нибудь, случайную, если угодно, веранду, — в случайном доме, в случайном поселке, — и долгую летнюю ночь, — и сад, шумящий в окне, — и звук шагов у нас за спиною.

— Что ты читаешь?

— Вот, посмотри.

И внезапная тень ложилась вдруг на страницу, на книгу (диалоги и реплики…) — и некие черные, совсем черные волосы оказывались вдруг рядом со мною, — и я слышал их запах, — и тихое, рядом со мною, дыхание… и вот так, с чарующей меня самого неожиданностью, возникает в моей истории Вера: Вера, о которой я почти не думал, быть может, повернув обратно, приехав сюда. Я не думал о ней; я не предполагал, во всяком случае, впустить ее: в роман и в историю. А между тем, я так ясно вижу ее, теперь и отсюда, так ясно, в профиль, пожалуй: мне было бы — да, мне было бы, наверное, жаль оставить ее просто-напросто там, в той, навсегда исчезнувшей жизни; я не могу не взять ее — я уже взял ее на эти страницы.

У нее были серые глаза и черные волосы. Глаза ее, когда я смотрел в них, напоминали мне о каких-нибудь серых тучах над какой-нибудь серой, огромной, подернутой ветром рекою; ее смуглое, тонкое, очень резко — в профиль — очерченное лицо как будто таилось и пряталось: в густой тени ее черных, совсем черных волос.

Как и я, она приезжала в то лето к нашим — общим, следовательно, знакомым; раза два или три я встречал ее, вместе с кем-то, на станции; и в эти долгие вечера, в эти ночи, когда я оставался на веранде один — и читал, как сказано, пьесу (я же перечитывал ее все снова и снова; к концу лета я помнил ее уже почти наизусть…) и она, Вера, сообщив мне, что все уже спят, садилась, рядом со мною, в плетеное, чуть-чуть поскрипывавшее, когда она начинала качаться в нем, кресло, — я, отрываясь от чтения, — от соответствий, планов и помыслов, — и хотя говорили мы, большей частью, о вещах, скорее, случайных, — о каких-то фильмах, я помню, которые она видела, я не видел, — или о том, что, вот, завтра утром надо бы пойти на реку искупаться, — я чувствовал, все острее, как изменяется что-то, во мне, как возникает и намечается что-то — было еще не очень понятно что — между нами; и чем темнее становилось вокруг, тем ближе придвигался к веранде сад; и мы уже ни о чем не говорили, молчали; и прислушиваясь к вечерним, ночным, странно отчетливым в замирающем воздухе звукам, шуму сада, шелесту веток, перекличке невидимых поездов, я снова думал, может быть, о моей, еще бесконечно-далекой от осуществления истории, со всеми ее поворотами, повторениями — так думал я, может быть, — внезапными отзвуками, возвращением невозвратимого… и она, Вера, покачиваясь, закуривала сигарету, и смотрела вдруг на меня; и рука ее, с тонким, серебряным, на среднем пальце, кольцом, вдруг и как бы сама собою, соскальзывала с подлокотника ее кресла на подлокотник, соответственно, моего; — и еще я вспоминаю какое-то, совсем раннее, ясное и тихое утро, когда мы пошли, действительно, на реку, через лес, и вдруг свернули, соблазненные ее нежным изгибом, на тропинку, ни ей, ни мне незнакомую, — и увидели вдруг, за поредевшими березами, поле, уходившее вверх, взбиравшееся на холм и уже чуть-чуть, может быть, пожелтевшее. И была, я помню, на опушке леса, ложбина, с уже грибным, горьким запахом, с прелыми листьями на влажной земле, — и тень деревьев, из-под которых мы вышли, взбиралась вместе с нами, на холм, — и затем вдруг: солнце, роса, уже просыхавшая, — и где-то за холмом, над холмом: легкое, почти белое в утреннем свете, в завитках и росчерках, облако, с мгновенными и тайными переходами: в темноту, в черноту. Уже надвигался, накатывался: зной, день, — и поначалу казавшаяся совсем близкой, вершина холма отдалялась, упорно и медленно, — и когда мы дошли до нее, наконец, облако, со всеми своими росчерками, завитками, отшатнувшись, отлетело куда-то, вдаль, вверх, в другую часть неба, — и мы увидели другие поля, другие холмы, и рощи, и перелески, и реку, и склонившиеся над нею деревья — совсем маленькими казались они отсюда, — и блеск солнца, пробегавший по ней, — и где-то совсем далеко, между рекою и лесом, синевшим на горизонте, еще что-то блестящее, тонкой линией, едва различимое… и это было, я помню, так неожиданно, — и так внезапно, так радостно расширилось что-то во мне, — так сжалось, так замерло, — и так тихо было вокруг, — такое безмолвие в воздухе, в синеве неба, в полях, — такая неподвижность во всем, — что, не выдерживая и как будто стремясь за что-нибудь, поскорей, ухватиться, я вдруг нашел ее руку, Верину, взял ее за руку, — и крепко-крепко сжимая мою, она вдруг взмахнула другой, свободной рукою — смотри, смотри, поезд — и то блестящее, между рекою и лесом, оказалось вдруг — рельсами, насыпью, железной дорогой, чуть-чуть приподнятой над полями, — и в бесконечном, неправдоподобном, немыслимом отдалении, крошечный, почти игрушечный поезд, медленно — вагон за вагоном — мы видели, да, мы видели их — стекла их вспыхивали на солнце — медленно, бесконечно медленно, огибая лес, поворачивал — в самом движении его была неподвижность — исчезал, скрывался за лесом, — и глядя на все это, замерев, я чувствовал себя так, как будто я столкнулся вдруг с чем-то, с какой-то, самой тайной и самой таинственной, важнейшей из моих предпосылок, — я еще сам не знал, разумеется, что мне со всем этим делать, — пространство моей истории лежало передо мною, — и когда исчез, наконец, обогнул лес и скрылся за лесом поезд, я впервые обнял ее, Веру, приблизившуюся и прижавшуюся ко мне; — и через пару дней мы уехали, я помню, в Москву; и затем была, разумеется, осень — осень: не помню какая — была, наконец, зима: теплая, темная, снежная: единственная из тех далеких, несуществующих более зим, похожая в чем-то на здешние, приморские зимы.

Я же, как сказано, — я, всматриваясь отсюда, теперь (здесь тоже теперь зима…) — в ту жизнь, в тот город, мною покинутый, — я, то ли потому, что летом, к примеру, я почти всегда уезжал из него (в какой-нибудь — случайный, скажем, поселок…) — то ли, может быть, потому, что нечто зимнее вообще было свойственно (свойственно…) этому городу, — то ли еще по какой-то, неведомой мне причине, — как бы то ни было и в первую очередь, я, всматриваясь, вижу там, в том городе, некие, друг на друга совсем непохожие, холодные и не очень холодные, бесснежные, снежные зимы, со всеми их морозами, оттепелями, пургою и вьюгою, сугробами, слякотью: и ту, конечно же — я поворачиваю обратно — ту, с которой я начал (и к которой мне еще предстоит вернуться, до которой мне еще нужно добраться…) — и ту, к примеру, холодную, раннюю, закончившуюся, в мучительном напряжении, поездкой, первой и предварительной, — и вот теперь, значит, эту, теплую, темную, им, Максом (истинным героем моей истории: если это история…), проведенную среди случайных знакомств, случайных знакомых, для меня же (теперь и здесь, поворачивая обратно…) неотделимую от воспоминаний об Алексее Ивановиче: об Алексее Ивановиче и — как выяснилось — о Вере.